| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Михаил Хейфец. Ханна Арендт судит ХХ век. Отправлено от Anonymous - Tuesday, September 28 @ 00:00:00 MSD
|
 Продолжение
Часть вторая: империализм
Когда и почему буржуазия занялась политикой?
Отсюда, видимо, начнется самый сложный для российского читателя раздел книги Арендт. В «Антисемитизме» все было связано с проблемой узкой, частной (хотя катастрофической по последствиям), объект третьей части - «Тоталитаризм» - россиянам на практике не худо знаком из личного опыта или популярной литературы. Идеи же, сопряженные у Ханны Арендт с понятием «империализм», могут выглядеть неожиданными для людей, получавших образование в СССР-СНГ, - и по фактам, и по терминологии, и даже по датировке в Новейшей истории (Арендт, например, фиксирует существование империализма как господствующей в истории политической тенденции очень кратким временем: с 1884 по 1914 годы.)
* * *
Начну с поразившего меня толкования ею сочинений философа, в котором Арендт видела великого пророка эры империализма.
Исполнения гипотез старинного мыслителя люди, по ее мнению, дожидались триста лет - и дождались…
Имя его было Томас Гоббс, жил он в Британии XVII века. В советское время Гоббса именовали «философом-материалистом», известен он был в СССР своей книгой по теории государства и права - «Левиафаном» (это – название библейского чудовища громадной величины и неисчислимой мощи. Гоббс назвал так государство - Державу).
Согласно Арендт, Гоббс есть единственный, хотя никем не признанный в сем качестве философ, уловивший мироощущение нарождавшегося класса – буржуазии. В XYII веке эта общественная группа лишь начинала путь к вершинам власти, и гениальность Гоббса, полагала Арендт, выразилась в том, что он интуитивно прозрел ее свойства, неожиданные для христианской цивилизации, те, что были привнесены в Европу мироощущением тогдашних «homo novus», «новых европейцев». Они существовали лишь в зародыше, в логической возможности их осуществления, и для их раскрытия человечеству понадобились века. «Это был, строго говоря, «расчет последствий», исходивший из факта появления в обществе нового класса»,- так оценила Арендт открытия Гоббса.
Класс буржуазии связан с собственностью, не только с владением ею (в этом качестве собственность существовала всегда), но, главным образом, с функцией в ней некоего механизма, постоянно порождающего из себя все большую собственность… Как выразилась Арендт, «деньги должны делать деньги, как люди делают людей» (без обязательного ранее промежуточного этапа – вкладывания их в производство).
Что тут она увидела принципиально новое?
До появления буржуазии богатство считалось результатом накопления ценностей (или – военного захвата, наследования, пожалований от власти и прочее). Собственность нужна была владельцу, скажем, для насыщения организма, для продолжения рода, для получения от или через собственность чувственных или интеллектуальных удовольствий – скажем, «пожить в радость», что-то оставить близким (наследникам)… Смысл собственности выглядел конечным, ограниченным: потребности и самого богатого, избалованного, самого могущественного человека все-таки имеют пределы, неправда ли?...
Новый же класс людей, который провидел Гоббс, преобразовал наличное богатство в бесконечный процесс его самовозрастания, в обогащение, неизбежно следующее за предыдущим обогащением и становящееся вечной и непрерываемой целью для себя. «Определение буржуазии как класса имущих собственников правильно лишь внешне, поверхностно, - заметила Арендт. - Характерной чертой класса является принадлежность к нему всякого, кто видит в жизни процесс непрерывного обогащения, кто считает деньги чем-то сакральным (священным – М. Х.), не могущим ни при каких обстоятельствах быть простым потребительским средством» (ibid, стр. 212).
Гоббс не писал реалистический портрет буржуазного общества (в его время оно еще не сложилось), не искал «философскую истину», не выявлял «сути нового человека». Однако мыслитель первым заметил зарождение в мире новой морали, нового мировоззрения - и пытался сформулировать присущие группе новых собственников жизненные аксиомы и вывести логически вытекающую из них (лишь логически, конечно!) политическую систему.
Отвлекаясь от реалий истории, философ вскрывал из открытых им предпосылок возможную конструкцию нового общества. Он отказался от традиционной христианской идеи Божественного смысла в государственной власти, изобразил власть как чистое создание рук человеческих!
Вот аксиома, положенная им в основание всей системы. Все люди равны. Нет особых прав, дарованных от Бога отдельным людям, в том числе королям. Нет никаких особых привилегий, дарованных Свыше сословиям, например, дворянам.
Это буржуазная идея? Несомненно.
Но что означает наличие подобного равенства в реальной жизни? По Гоббсу, человек от природы есть существо хищное. Каждая человеческая особь обладает примерно равной силой, достаточной, чтобы убить другого человека. И еще – каждая особь обладает животным желанием делать нечто подобное, уничтожая конкурентов в борьбе за жизненные блага (неравенство физических сил, конечно, существует, но его можно скомпенсировать вероломством). Далее. Равенство возможностей в стае потенциальных убийц неизбежно ставит любую личность в ситуацию, когда ей понадобится дополнительная защита от других особей. Поэтому у каждого должна возникнуть нужда в такой защите. И появляется - Государство.
Государство не есть отвлеченная конструкция: оно состоит из тех же, вполне конкретных людей, способных убивать друг друга. Мощь державы – логически – сводится одному: она имеет право и способность убивать любого, даже самого сильного участника сделки, если он бросит ей вызов своим непослушанием. Только в таком варианте потенциальные убийцы склонятся перед Державой и начнут выполнять общественную волю.
Вопреки Библии, человек у Гоббса лишен свободы выбора, свободы воли (за такое утверждение Гоббса, видимо, и называли в СССР атеистом). «Слова о свободном Субъекте, о свободной Воле являются абсурдом», - писал философ. Человек есть функция общества, в которое заключен. Он есть порождение своей среды, окружения, общественных отношений (знакомый вывод, неправда ли?).
Тут возникает организационный вопрос: как такое общество реально будет оценивать втянутых в его дела соучастников, как оно выберет им место в своей структуре?
Логический ответ: в соответствии с «ценой, с тем, сколько власть может дать за пользование силой». Человек как общественная фигура всегда исполняет роль наемного работника у власти, которая позволяет ему запрашивать себе цену, но она же, власть, и регулирует спрос-предложение на рынке политико-общественного труда. Она стремится извлечь из каждого слуги наивозможную выгоду!
Преследуемый соперниками человек, охваченный страхом перед возможными убийцами, проводит большую часть жизни в одиночестве. Он стремится только к личным выгодам. Но - быстро начинает понимать, что легче защитить частные интересы не в одиночку, а имея союзников. Чем больше будет группа, готовая помогать его целям (и при этом своим, конечно, тоже), тем легче его цели осуществить. Поэтому человек, верный своим частным интересам, парадоксально, но, прежде всего, добивается власти. Лишь добившись ее, он осуществляет остальные свои стремления – «к богатству, знаниям, почету».
Государство у Гоббса основано не на Божественном даре, как в феодальном обществе, не на Естественном праве или Общественном договоре (это – все более поздние теории века Просвещения), но на положении, что частный интерес каждого человека подводит его к созданию государства.
«Левиафану» (Державе) Гоббс дарует абсолютную монополию на «законные убийства» – и взамен каждому из подданных обеспечена условная гарантия от неконтролируемых, стихийных убийств. Потому источником законов в «Левиафане» являются не «высшие» соображения, вроде религиозных, не понятия о справедливости и иные мерехлюндии – законы Державы являются у него исключительным выражением воли Власти. Поэтому в принципе они не могут быть несправедливыми, ибо в них изначально заложено требование абсолютного – без рассуждений - послушания, приспособленчества, единодушия и единомыслия в обществе.
Гоббс признавал, что в его Державе судьбы отдельных людей зависят только от случая. У человека нет реальных связей с обществом: все вокруг – конкуренты в борьбе за власть (или за влияние на власть). Потому никому никогда неизвестно, как сложится его личная карьера, от чего зависит. У всех имеются фактически равные возможности, каждого способен выбрать в слуги всесильный Левиафан, и лишь случай решает, кому удастся преуспеть, а кто погибнет…
Дополнительное следствие из гипотезы Гоббса: если жизнь есть конкуренция всех со всеми, значит, неудачники в жизненной схватке автоматически из жизни выбывают. Любая удача есть знак чести, как и любая неудача – клеймо позора. И далее: каждая личность, по Гоббсу, освобождается от заботы о бедных, ибо они, как и преступники, находятся вне группы победителей.
Здесь наблюдаем полный разрыв с культурной традицией Европы, присущей христианству. В толковании Гоббса несчастные не имели права взывать к вековому принципу – христианскому милосердию. Но зато Гоббс освобождал, следуя своей железной логике, тех, кого «Левиафан» выбрасывал из общества (неудачников, преступников, вообще несчастных) от обязательств по отношению к своему государству и обществу. Им давался совет – начать убивать других самостоятельно и тем восстановить равенство среди людей. Гоббс предвидел и оправдывал – заранее! – превращение отверженных в организованную банду убийц.
Точно так же гоббсовский человек не обязан испытывать привязанности к родине, если она терпит поражение (ведь тогда она не в силах выполнять свою часть обязанностей по отношению к нему). Человеку прощалось предательство, если он окажется в плену! Те, кто живет за пределами своей страны (например, рабы), вообще не несут обязательств по отношению к отечеству и вправе убивать своих бывших земляков. Но зато в государстве, которое действует и процветает, «никто не имеет права отказывать сопротивление мечу власти для защиты любого человека - виновного или невиновного». (Правда, в сем казусе допускается – опять же вытекающее из логических построений единственное исключение: группа преступников, приговоренных к смертной казни, имеет право сопротивляться мечу государства. «Соединившись для совместной помощи и защиты… они защищают собственную жизнь».)
Ханна Арендт отлично понимала, что реальный человек не есть существо с единственным в жизни желанием – накопить бесконечно большую власть. Более того, по ее мнению, Гоббс сам предвидел уязвимость своей всемогущей Державы, утопизм основных идей «Левиафана». Если бы «Левиафан» мог достигнуть идеала, т. е. стать всесильным и стабильным, если его подданные окажутся, наконец, в абсолютной безопасности, Держава сразу… рассыплется, она превратится в бесцельный и бессмысленный хаос личных интересов, из которых возникла. Исчезнет смысл существования, исчезнет то, для чего «Левиафана» задуман.
…Откуда в мозгу философа возникло столь странное, порвавшее с традициями религиозной и философской мысли христианства государство-чудовище?
По Арендт, Гоббс увидел появление в обществе новой группы людей, смыслом жизни которых являлось безграничное накопление богатства. Они ощущали в своем ежедневном бытии некий сверхчеловеческий закон истории! Гоббс первым осознал, какую мощь скрывает в себе это новое движение общественных сил. И первым отметил: чтобы сохранять и непрерывно умножать богатства в обществе, надо постоянно наращивать власть, постоянно наращивать силу, способную богатства охранять! «Нескончаемое накопление богатства должно опираться на нескончаемое же накопление могущества» (ibid, стр. 209). Поэтому не богатство, а власть делается движущей силой вещей: даже власть Бога у Гоббса «произведена не из факта сотворения людей… а из Его непреодолимого могущества». Новый социальный класс «не сможет обеспечить ту власть и средства к благополучной жизни… которыми человек обладает в данную минуту, не приобретя еще большей власти» (там же).
Ханна Арендт считала, что в выводе Гоббса заключен сгусток мироощущения эпохи грядущего (через три века!) империализма. В чем она увидела принципиальную порочность, хотя и гениальность предвидений Гоббса?
Ответ: в противоречии главного принципа философа с политической реальностью живущего на Земле человечества!
…Собственность как совокупность материальных предметов неизбежно подлежит использованию и потреблению. Поэтому она всегда уменьшается, всегда разрушается: «Обладатели собственности, не потребляющие, а только стремящиеся к умножению своего имущества, постоянно сталкиваются с весьма неудобным ограничением – с тем печальным фактом, что человек смертен. Смерть есть подлинная причина, по которой собственность и ее обретение никогда не станут подлинно политическим принципом. Социальная система, основанная на собственности, может развиваться лишь в сторону конечного уничтожения всякой собственности. Ибо ограниченность человеческой жизни – столь же серьезный вызов собственности в роли фундамента общественного устройства, как… ограниченность Земного шара есть вызов принципу бесконечной экспансии в качестве основания для политического устройства» (ibid, стр. 213).
Теоретически можно фантазировать, объединяя частные интересы отдельных буржуа, преобразуя в единое бесконечное пространство, представить, будто они накапливают собственность не для себя, а как бы для некоего «продолжения» в будущем, уже без них. Тогда может возникнуть в воображении логически возможное общество, напоминающее коллектив пчел или термитов. Говоря языком Гоббса, «общее благо совпадает с благом каждой особи, и, будучи от природы склонными к преследованию своего частного, они тем самым творят общее благо». Но, по мнению Ханны Арендт, это было типичным заблуждением раннебуржуазной эпохи в истории философской мысли.
Можно ли просуммировать частные, эгоистичные интересы людей так, чтобы в итоге возникало некое новое (и благое) общее качество? Люди ведь не термиты и не пчелы. Заблуждение Гоббса порождено было, по Арендт, либеральными иллюзиями прошлого: несколько веков назад мыслителям казалось, что конкуренция «просвещенных эгоистических интересов» способна сама себя регулировать – чтоб получалось в итоге «общее благо». Эту силу называли «Невидимой Рукой» (название дал Адам Смит), в ней провидели скрытое уравновешивающее устройство, таинственно возникающее как вектор из стихийного сложения конкурирующих частных интересов. В «Руку» верили, потому что на раннем этапе развития капитализма многое, казалось, так именно и выходило… Но постепенно «временный компромисс» (как назвала Ханна Арендт либеральное доверие к неизбежности прогресса, к «политической добродетели», которая якобы работает в истории сама по себе, автоматически, по воле Невидимой Руки) исчезал из практической политики.
Из сказанного ясно, например, что взгляды Ханны Арендт не совпадали с привычным в российском обществе восприятии революций XVIII-XIX веков как революций «буржуазных». Идеологами и участниками массовых движений являлись не деловые люди, не буржуа. Поясню. Если, по Ханне Арендт, буржуа есть не обладатель собственности, как нам объясняли (объясняют?) в школах, тогда, в отличие от них, крестьяне тоже владели собственностью, земельным наделом, но целью их труда вовсе не являлось непрерывное наращивание своего частного богатства. И потому крестьянин, по схеме Арендт, не есть буржуа! Огромное число участников революций, причем самых влиятельных, самых массовых, тоже не были «буржуа"-накопителями (Робеспьер, помнится, говорил: «Грязные души, ценящие только золото, я не хочу трогать ваших богатств» - за каковую умеренность его осуждали в наших учебниках!). Потому Ханна Арендт назвала революции XVIII-XIX веков не буржуазными, а «народными» (в советских школах ввели особое название – «буржуазно-демократические»)…
Спорить невозможно – буржуазия в ходе революций сделалась самым богатым и могущественным классом Европы и Северной Америки. Это, конечно, позволяло учителям наших школ называть эти революции «буржуазными» - по имени класса, выигравшего более прочих в ходе исторического переворота… Но парадокс истории состоял в том, отмечает Арендт, что, захватив первенство, «буржуазия стала первым в истории классом, достигшим полного преобладания в обществе – без посягательства на политическое господство… Даже после того, как буржуазия утвердилась в качестве правящего класса, все политические решения она оставляла (национальному – М. Х.) государству» (ibid, стр. 185).
Это было уникальным явлением – отказ самого сильного класса общества от политической власти! Ханна Арендт объясняла его многими факторами. Прежде всего, привычным равнодушием деловых людей к политическим вопросам, если они не затрагивают интересов их собственности. И лишь (примерно) с 1884 года, со старта периода, который Ханна Арендт назвала «империализмом», возникло прямое вмешательство деловых кругов в вопросы мировой политики, появились первые попытки бизнеса перехватить рычаги управления у профессиональных политиков и навязать свое, «деловое» видение административных процессов.
Как и почему произошел такой переворот в мироощущении буржуа?
* * *
Напомню: Ханна Арендт не оспаривает очевидный факт - преобладание буржуазии в обществе XIX века. Но, по ее мнению, «социологически национальное государство (основной тип европейского государства в Европе в том веке – М. Х.) явилось политическим продуктом освобожденных от крепостной зависимости крестьянских классов Европы. Вот почему национальные армии могли удерживать прочные позиции внутри этих государств только до конца прошлого века, т. е. до тех пор, пока армии оставались подлинными представителями крестьянского класса».
Ханна с уважением цитирует К. Маркса: «Армия была point d"honneur (делом чести – М. Х.) парцелльных крестьян (владельцев собственных дворов – М. Х.): она из них делала героев, которые защищали от внешних врагов свою новую собственность… Военный мундир был их собственным парадным костюмом, война – их поэзией, увеличенная и округленная в воображении парцелла (участок - от французского слова «частица» – М. Х.) – отечеством, а патриотизм – идеальной формой для чувства собственности». И завершает: «Национализм, высшим выражением которого стала воинская обязанность, был созданием твердо стоявших на земле и освобожденных крестьянских классов» (ibid, стр. 316).
Отсюда возникает разница между пониманием революций Ханной Арендт и привычным для нас их марксистским толкованием… Маркс делил современное ему человечество на два класса – имущих и неимущих, на собственников, которых называл буржуазией (состоявшей из разных прослоек), и пролетариат, рабочий класс, не обладавший ничем, кроме трудовых рук. В марксовом варианте революции XVIII-XIX веков действительно можно назвать буржуазными: они завершались выигрышем классов, обладавших каким-то имуществом. Вопреки этому, Ханна Арендт называет буржуазией лишь ту прослойку имущих, которая занята «беспрерывным самовозрастанием» собственности – но в сию категорию не попадали ни крестьяне, ни ремесленники, ни мелкие торговцы, ни весь так называемый «средний класс». По Арендт, буржуазия, занятая наращиванием капиталов, не являлась политически лидирующим сословием нового общества, но лишь одним из влиявших на политику классов (правда, самым могущественным - в силу богатства и проистекавшей из него мощи).
«Империализмом» Ханна Арендт - в отличие от В. Ленина - назвала поэтому не «последнюю, наивысшую стадию капитализма», но – напротив – «первую стадию политического господства буржуазии»! Только в эпоху наступлении империализма бизнесмены стали вмешиваться в государственные дела, только тогда они затеяли подлинный конфликт с интересами национального государства.
Чем, по ее мнению, характеризуется «империалистический» период Новой истории? Непрерывной борьбой старых, национальных учреждений с широкими общественными движениями, вдохновляемыми буржуазией. «Деловые круги» повели через эти круги мощную атаку, чтобы самим овладеть рычагами управления нацией.
Каков оказался общий итог схватки?
Буржуазия вроде бы победила… Но для нее, по Арендт, - «все кончилось только наполовину успешно… Ей удалось разрушить национальное государство, но победа оказалась пирровой. Толпа (младший партнер буржуазии, по Ханне Арендт – И. Х.) показала свою способность самостоятельно заботиться о политике и ликвидировала буржуазию вместе с другими классами и институтами» (ibid, стр. 186).
* * *
Вопрос-лемма. Почему Ханна Арендт датой начала «империализма» считает 1884 год, когда европейские державы приступили к разделу глубин Африканского континента?
Разве империи не создавались раньше? Разве заморские завоевания ради наживы не проводились до 1884 года? Вспомните хотя бы Индию, завоеванную Великобританией в XVIII веке, Голландскую Ост-Индию, Россию, конечно…
Но в течение двух десятилетий конца XIX века британские колонии были увеличены примерно на 12 с половиной миллионов квадратных километров с населением в 66 миллионов человек. В эти же два десятилетия Французская империя увеличилась на 9 с половиной миллионов квадратных километров с 26 миллионами населения. Немцы оказались скромнее – всего-то 3 миллиона квадратных километров и 14 миллионов туземцев. Бельгийский король Леопольд как частный владелец отхватил 2.5 миллиона квадратных километров земель в Конго и 8.5 миллионов его жителей.
Чем отличались новые завоевания от былых имперских захватов?
Раньше европейское государство отправляло авантюристов-конкистадоров на поиски возможной добычи, по возможности легкой и - максимально выгодной. Скажем, с целью пограбить чужую страну, другой народ. Или обеспечить перевалочные базы на торговых путях… Короче, целью ставилось - извлечение выгод для собственной нации!
В конце XIX века завоевания, бесконечная экспансия, бесконечный захват чужих земель стали сами себе принципом и выглядели, пишет Арендт, «постоянной и высшей целью политики. Поскольку завоевание не ограничивается захватом добычи или более продолжительным процессом «переваривания» покоренных народов (например, перевариванием и вбиранием в католическую цивилизацию индейцев Латинской Америки – М. Х.), оно выглядело абсолютно новой доктриной. Удивительная оригинальность! Удивительная (для Ханны, конечно, – М. Х.) потому, что абсолютно новые концепции в политике крайне редки» (ibid., стр. 188).
Разгадку поразительной новизны она увидела в первоистоке. Основой империалистической идеи непрерываемых завоеваний Ханна посчитала область финансовых спекуляций в бизнесе.
Только не истолкуйте это утверждение примитивно: якобы Ханна зафиксировала в империалистических захватах силовую форму погони за прибылью в заморских странах. Как раз в таком толковании не будет ничего нового… Силовые средства для захвата чужих богатств использовались всегда, во все времена. Но… Никогда ни насилие, ни могущество (как отражение господства в управлении) не становились конечной целью политического курса! «Ибо мощь, предоставленная самой себе, не может достигнуть ничего, кроме еще большей мощи, а насилие во имя достижения такой мощи (а не во имя закона), превращается в чисто разрушительный принцип, работающий до тех пор, пока не останется ничего, что не подверглось бы разрушению», выносит Арендт свой приговор (ibid, стр. 203).
Отличие же империализма от предыдущих стадий развития человечества – как раз обратное: извлечение прибыли для империалистов есть желательное, но необязательное следствие захватнических акций! Прибыль – ближняя, тактическая цель. Захват новых территорий как принцип стратегии, независимый от текущих выгод, - вот что именно и отличает империализм от былых завоеваний! «Экспансия ради самой экспансии!» Эпиграфом к разделу Ханна Арендт взяла слова «поэта империализма» – премьера Капской колонии (в Южной Африке) Сесиля Родса: «Я аннексировал бы планеты, если бы мог». Ну, какая могла иметься у него наличная выгода – в аннексии планет Солнечной системы…
Другое отличие империалистических захватов от прежних авантюр – это постоянное влияние принципов дальней колониальной политики на внутреннюю жизнь европейской метрополии. Ханна назвала его «эффектом бумеранга».
В отличие от экономики, от ее производительных сил, которые действительно способны развиваться безгранично, пишет она, политическая организация народа не растяжима сверх меры. Особенно та политическая структура, которую мы называем «национальным государством». В основе национального государства лежит активная поддержка коренным народом национального правительства (Арендт цитирует французского публициста Эрнеста Ренана: «Общее согласие, желание жить вместе, продолжать сообща пользоваться доставшимся неразделенным наследством – вот что объединяет народ так, что он образует нацию»). Подобного единства редко и с большим трудом можно ожидать от нации побежденной. Обычно нация воспринимает свои законы как порождение специфической национальной сути, только ей принадлежащей, и потому они не имеют силы за пределами собственной территории. Кого бы ни захватывали национальные государства, они пробуждали у покоренных народов одну и ту же естественную реакцию – возрождение их собственного, побежденных, национального чувства и стремления к независимости.
Основной принцип обустройства национального государства – это национализм. Основной принцип захватнических войн - империализм. Внешне принципы выглядят непримиримыми. Но история перекинула между ними мостик… Странный, парадоксальный – но мостик.
Выход на сцену истории активных, инициативных, энергичных людей, занятых процессом непрерывного увеличения богатств (буржуазии), совпал по времени с промышленной революцией. Она, эта революция, завершилась стремительным увеличением силы и богатства втянутых в нее классов. Казалось, заработал стихийный механизм надежного прогресса, ведущий ко всеобщему – в конечном счете – процветанию. И вдруг в середине XIX века сей механизм начал давать сбои.
По наблюдениям Арендт, первый кризис, всерьез обеспокоивший британскую буржуазию, пришелся примерно на конец 60-х годов (для континентальной буржуазии – несколько позже, на начало 70-х). Обнаружилось, что национальные рамки мешают развитию экономики, вредят беспрепятственному получению нужного сырья, быстрому сбыту готовых товаров. Национальные рамки сделались помехой неограниченному росту экономики.
…Некогда механизм капитализма запустили при помощи прямых грабежей, явных преступлений, и назывался этот этап - «первоначальным накоплением капитала». (Кажется, Маркс заметил: в основе каждого значительного состояния лежало преступление.) Постепенно капитал обрел солидность, постоянство – и вдруг возникла внезапная угроза катастрофического разрушения налаженного производства!
Производители-капиталисты осознали, что «способы и законы системы с самого начала были рассчитаны на весь весь мир» (ibid, стр. 217). И реакцией на насыщение домашнего рынка, на нехватку сырья, на кризисы – стал экспорт капиталов за границу. Экспансия, завоевание рынков при помощи припасенных денег казались лекарством, способным вылечить хозяйство от странной болезни – от излишков накопленного капитала.
Колоссально выросшее национальное богатство произвело на свет явление, которое Ханна Арендт называет «перенакоплением» - аккумуляцией, собиранием огромных средств, которые обречены на бездействие в старых национальных границах. Хотя деньги эти находились в руках конкретных людей, весьма влиятельных в системе могущественного класса, они, тем не менее, оказались лишними в процессе воспроизводства богатств. Возникали кризисы и депрессии, внушая обладателям денег мысль, что спрос и предложение должны поступить к ним откуда-то извне.
Капитализм в Европе пронизал уже всю территорию континента, и, казалось, предстоит выбор: либо крах системы, либо проникновение накопленных денег в новые регионы, где можно будет все запустить заново с помощью «первоначального греха накопления» - чтоб мотор движения-прогресса не глох на ходу.
…Сначала экспорт «излишков капитала» вели обычными коммерческими методами – без армии, без политиков. Но процесс привел к серии мошенничеств и финансовых скандалов (классика – вышеупомянутое банкротство компании Панамского канала! Но почти каждая великая держава знала похожие аферы). Размер иностранных инвестиций рос много быстрее, чем внутренних (по данным исследователя, Р. Гильфердинга, доход, например, Великобритании с 1865 по 1898 годы от иностранных вложений вырос в девять раз, а от внутренних – лишь вдвое), эти капиталовложения соблазняли «малых сих», швырявших сбережения в тот же котел (напомню, в «Панаме» пострадало примерно полмиллиона мелких вкладчиков).
Экспорт денег не являлся особенностью империализма, не влек пока что никаких политических заказов. Но стадия первоначальных «биржевых афер» открыла владельцам капиталов глаза на возможный выход из их сложного положения: а если попробовать вовлечь в «дело» политиков? И тогда дельцы вернулись в «национальное лоно» – чтобы вместе с министрами и, конечно, вооруженными солдатами выйти за границы своей страны (они и раньше рассматривали политику в роли полицейской функции, призванной охранять частную собственность).
«Политическая мощь государства стала на мировом рынке орудием конкурирующих финансовых капиталов. Это означало полное изменение в отношениях буржуазии с государством, - писал Р. Гильфердинг. – В борьбе против меркантилизма (политики превышения экспорта над импортом – М. Х.) и абсолютизма буржуазия обычно была носительницей враждебного отношения к государству… Экономическая жизнь, по ее мнению, в принципе должна быть совершенно освобождена от государственного регулирования» (вспомните классику – как французские промышленники ответили могущественному генеральному секретарю финансов Кольберу на вопрос, чем казна могла бы помочь им: «Пусть идет, как оно идет», то есть лучше не путайтесь у бизнеса под ногами, не лезьте не в свои дела, господин министр – М. Х.) Государство должно было, по мнению дельцов, ограничиться надзором за полицейской безопасностью в обществе и за гражданским равенством.
Но новое требование времени – политические захваты – революционизировало мировоззрение буржуазии. Она перестала быть миролюбивой и гуманной (вспомните утверждение мэра Нью-Йорка, что капитал боится опасностей войны и применения насилия! Выходит – не всегда боится - М. Х.)… «Экспансия стала выглядеть необходимым условием сохранения капитала… и повышения нормы прибыли», замечает Гильфердинг.
Дополнительное соображение: владельцы «излишков денег» явились первыми в истории капиталистами, стремившимися получить прибыль, не выполняя «полезных функций», пусть некрасивых (вроде грубой эксплуатации работников). Выше Арендт цитировала Токвиля, разъяснившего, какое будущее ждет высокопоставленный класс, если он не выполняет полезную и необходимую в глазах народа общественную функцию, пусть даже жестокую по методам! Никакая полиция не спасет… Завоевания колоний давали шанс обладателям «излишков капитала» избавиться от «имиджа» паразитов общества и осквернителей идеалов.
* * *
Самые крупные государственные деятели Европы считались тогда противниками империалистических авантюр. Ханна Арендт напоминает эти имена. Создатель Германской империи канцлер Бисмарк не согласился удовлетворить аппетиты прусских победителей предложенной Версальским правительством огромной Французской Африкой, предпочтя ей небольшие Эльзас и Лотарингию; «а двадцать лет спустя получил от Великобритании Гельголанд в обмен на Уганду и Занзибар – «за корыто отдал два царства», как не без оснований упрекали его германские империалисты» (ibid, стр. 187). Жорж Клемансо провалил в палате депутатов идею послать французские войска в Египет (для противодействия силам британским «томми»), а через три десятилетия уступил Лондону Мосульский вилайет с его громадными запасами нефти – в обмен за военный союз. Гладстон, которого, в отличие от «шарлатана» Дизраэли, Ханна Арендт называла «гигантом», обещал вывести британские войска из Египта, куда их ввел предшественник.
Инстинктивно Большие Гранды мировой политики XIX века чувствовали, что территориальные захваты, в которых «патриотизм лучше всего выражается в делании денег» (Хуэббе-Шлайден) и «государственный флаг есть часть коммерции» (С. Родс), способны разрушить тело национальных государств.
Что есть классическая империя? В античном прошлом Рим создавал империю, распространяя свои законы на побежденные народы (кончилось это, как мы помним, дарованием римского гражданства всем подданным империи). Да, в таком варианте создание империи вполне возможно! А в более поздние времена империя мыслилась как некая федерация автономных государств при ведущей роли одного из них (такой являлась, например, Священная Римская империя Германской нации - при главенстве Австрии). Но на каком принципе строить новые, современные захваты, если в центре империи обнаружится… национальное государство?!
Арендт проанализировала британский и французский варианты имперского строительства. Британцы отказались включать в свою страну даже близких соседей – ирландцев. Как только те получили статус доминиона, Ирландия отделилась от империи! В видении Арендт, Британская империя всегда оставалась лишь Объединенным королевством, т. е. одной нацией, расселившейся по всему миру. Она цитирует одного из современников: «Пусть с самого начала будет решено, что англичанин, эмигрирующий в Канаду или Капскую колонию, Австралию или Новую Зеландию, не теряет национальной принадлежности, продолжает считаться пребывающим на британской земле, как если бы он жил в Девоншире или Йоркшире и останется англичанином, пока есть Британская империя». Этой системе следовал и Вильгельм II: «Германская империя стала мировой империей. Тысячи наших соплеменников живут в других землях, в отдаленных уголках Земного шара. Господа, ваш священный долг – помочь мне объединить эту обширную Германию с нашей родной землей».
Французы попробовали выстроить свой вариант империи в ином, римском духе – из-за чего их колониальное управление лишь отличалось особо жестоким характером... А вот британцы, те оставляли завоеванным народам их религию, культуру, даже законы, воздерживались от распространения английских порядков и обычаев. Это тормозило в их колониях антиимперское движение. «Спасительной сдержанности национальных институтов и политиков мы обязаны тем, что неевропейские народы получили от западного господства хоть какую-то пользу» (ibid, стр. 195).
Как получилось на практике, что, вопреки малой коммерческой выгоде многих завоеваний плюс немалой их опасности для «национального тела» метрополии, империалистическая экспансия все же восторжествовала в мире?
Во-первых, и большие политики понимали, что морские базы и беспрепятственный доступ к сырьевым ресурсам действительно необходимы нациям. И в то же время они не сознавали принципиальную разницу между старой, «дозволенной» политикой создания опорных торговых пунктов на морских путях и новой - «завоеваний ради завоеваний». Они поверили «современным» идеологам, убеждавшим их, что «нельзя жить, если не овладеть мировой торговлей», что «торговля - это весь мир и ваша жизнь – это тоже весь мир, а не только Британия» (цитата из Сесиля Родса). Далее. Когда в 80-е годы XIX века империализм стал политическим движением, его организаторами числились крупные дельцы, но широко поддерживало и приветствовало «экспансию ради экспансии» все образованное общество. Джентльмены всех наций поддержали эту идею! Продвигали заморские захваты не консерваторы-охранители, а напротив - прогрессисты и либералы. Казалось, империализм способен утихомирить тревоги, создавал иллюзию надежности и безопасности – ту атмосферу покоя, которая царила в Европе до Первой мировой войны. Сесил Родс писал: «Рабочие обнаруживают, что хотя американцы их любят и обмениваются с ними самыми братскими чувствами, но товары свои от них защищают. Рабочие обнаруживают, что Россия, Франция и Германия делают то же самое. Они видят, что если они будут сидеть, сложа руки, то скоро на земле не останется пункта, где они смогут торговать. И рабочие становятся империалистами. А вслед за ними и либеральные партии». Именно германские либералы, например, сыграли главную роль в проталкивании через рейхстаг «морской программы» (с ее идеей - догнать и перегнать Великобританию на море!), исполнившей едва ли не центральную роль в спектакле, накачавшую политическое удушье в канун Первой мировой войны. Германский шовинист Фриман зафиксировал: «Подлинно империалистической партией у нас являются национал-либералы».
А другая прогрессивная сила Германии – социалисты? Они все колебались между поддержкой «морской программы», дерзкого вызова Великобритании в традиционной сфере ее влияния, и полным невниманием к социал-демократов вопросам внешней политики. Редкие предупреждения против «люмпенизации» пролетариата, против возможности «его подкупа крохами с империалистического стола» не были услышаны никем из них. В понятиях марксистской школы новое историческое явление – союз неимущих, толпы, улицы, масс, бедняков, дна, их союз с лидерами крупного капитала выглядел невозможным, опровергал самые азы Великого Учения о классовой борьбе. Абсолютно никто из марксистов не заметил, как человечество стало разделяться не на классы, а на новые категории. Не на буржуазию и пролетариат, а на господ и рабов, на высших и низших, на белых и цветных!
(К тому же социалисты продолжали верить в «экономические законы капитализма» и тогда, когда в колониях они были выкинуты на свалку истории в угоду «расовым факторам» или «стратегическим факторам» - и лишь почтенные старые джентльмены из финансовых сфер еще наивно верили в нерушимую силу «нормы прибыли».)
Прямая измена либералов предвыборным обещаниям, слабое сопротивление народа – все объясняли тогда оппортунизмом политиков, прямым подкупом со стороны дельцов. Но Ханна Арендт считает, что невозможен подкуп, который мог бы заставить такого гиганта, как премьер Гладстон, отказаться, например, от предвыборного обещания вывести британские оккупационные войска из Египта… По ее мнению, полуосознанно, но либералы понимали: нация расколота, единство народа - под угрозой. Империалистические захваты придавали новый импульс движению Европы вперед, к расцвету, поэтому империализму и позволяли паразитировать на патриотизме. Ханна цитирует историка Гобсона: «Империализм есть извращение национализма, когда народы превращают здоровое соревнование разных национальных типов в разбойную борьбу соперничающих империй».
Имущие убедили всех, что экономический выигрыш, страсть к получению прибыли есть «здоровая основа для любого политического организма». И между, казалось бы, несовместимыми понятиями – национализмом и империализмом – перекинули компромиссный мостик. Ханна называет его - «племенной солидарностью»…
Существовали еще и частные, хотя важные для торжества империалистической политики интересы. «Расширение империи служило мощной притягательной сферой для аристократов и интеллектуалов: оно открывало возможности почетной и доходной службы для их сыновей» (Гобсон). «Империалистические броски» получили поддержку у «патриотически-настроенных профессоров и публицистов всех направлений». (Бывали, конечно, исключения – это немногие чуткие умы, вроде Шарля Пеги во Франции или Гилберта Честертона в Британии). Все правительства знали, что их державы расползаются, политические системы рушатся, что, возможно, дни их стран «взвешены и сосчитаны» (престарелый император Франц-Иосиф II сказал, вступая в Первую мировую войну: «Если империи суждено погибнуть, пусть она сделает это респектабельно»). Но империализм, как им виделось, – хотя бы давал отсрочку «старой доброй Европе»…
Помимо «излишнего капитала», капиталистическое общество эпохи империализма порождало еще и другой «продукт-отход» – излишек рабочей силы, отбросы общества (в марксистской литературе их называют «люмпен-пролетариатом»). На протяжении XIX века социальная опасность этой группы признавалась многими мыслителями. Люмпенов старались выселять в пустующие доминионы – в Канаду, в Австралию, многие уезжали в США. Такой оказалась дополнительная выгода от империализма: излишки капитала можно было соединить с излишками трудовой силы, спасая Европу от социального взрыва!
(продолжение следует)
Примечание:
"Еврейская Старина"
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
