| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Михаил Хейфец. Ханна Арендт судит XX век. Отправлено от Anonymous - Monday, November 22 @ 00:00:00 MSK
|
 Часть третья: ТОТАЛИТАРИЗМ
Нормальные люди не знают, что возможно все.
Давид Руссе
ОБЩЕСТВО, ПОТЕРЯВШЕЕ КЛАССЫ
Ханна Арендт относилась к капитализму предвзято-недоброжелательно – и не скрывала неприязни на бумаге: «Буржуазию считали проводником и хранителем западной цивилизации, но она не обладала подобным достоинством: в душе буржуа презирал цивилизацию» (ibid, стр. 444). Арендт ощущала в буржуазном обществе («в эпоху от Бальзака до Ибсена») гниль, аморальность, унижение человеческих ценностей, увечья в конкурентных драках, духовную посредственность, ублюдочную мелочность - даже в пороках! – хотя все сие «было прикрыто личиной великодушия и полутьмой двойных стандартов».
Она помнила знаменитую театральную премьеру - «Трехгрошовую оперу» Бертольда Брехта: «Припеву знаменитого зонга: «Сперва – жратва, мораль – потом!» - аплодировали все... Масса одобряла текст буквально – именно так, как это пелось словами! Буржуа устали от лицемерия и услышали, наконец, со сцены «свою мудрость», словесное оформление той пошлости, в которой они обычно жили… Брехт провалился как сатирик: публика в зале приветствовала правоту обличаемого им объекта - буржуазии. Театральная революция, связанная с его именем, свелась к призыву сбросить, наконец, маски цивилизации и принять все законы, столь любимые «толпой» (ibid, стр. 445).
...В десятилетия между мировыми войнами исчезала сложившаяся в Европе XIX века система классов и - увлекала с собой в историческую пропасть многие невидимые связи, что прикрепляли граждан континента к обычной политической жизни. Принадлежность к классу определялась самим фактом рождения человека в той или иной семье, европеец лично, как правило, не сталкивался ни с какими общественными делами, а входил в политику через группу лиц, занимавшихся ею в его же классе. Но различия между классами постепенно размывались, люди переходили из одного социального состояния в другое, скажем, из рабочих в интеллигенты, из крестьян в предприниматели, из среднего класса в политику, и опять в новые состояния, меняли классовую ориентацию по несколько раз в жизни, факт рождения в какой-то группе населения уже переставал играть серьезную роль в обществе… И таяние классовых перегородок обозначило кончину всей привычной политической системы Европы!
Партии в XIX веке задумывали на роль защитников того или иного класса. В XX веке, формально оставаясь под теми же «классовыми знаменами», они переходили в принципиально иное качество - в статус идеологических организаций. И выглядели «ностальгически», как определила Арендт. Первый признак дряхления – это неспособность набирать молодых членов! Но, что важнее, они вдруг потеряли поддержку огромных и неорганизованных людских масс, стряхнувших былое равнодушие и заявивших о неприятии самой сути этих старых партий.
Упразднение межклассовых перегородок превратило громаду обычных граждан в скопления этаких озлобленных лиц, смутно, но все же убежденных, что представлявшие в политике их интересы уважаемые члены общества – они просто болваны; что власти – не столько даже злонамеренные, сколько глупые шайки мошенников. Чем больше денежные инфляции и массовая безработица добавляли свои доли несчастий к мукам послевоенных времен, тем выше вздымались в массах буруны отчаяния и злобы против всех-всех…
В обществе развилась совсем новая психология. «Самососредоточенная горечь», так определяла ее суть живая свидетельница эпохи – Ханна Арендт. Причем она, эта горечь, парадоксально накладывалась на ослабление чувства самосохранения! «Любой ничего не значит… Я пройду в мире, и после меня ничего не останется…» Девиз из «Коммунистического манифеста» - «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей» - казалось, зажил в реальной плоти всей старой Европы! Люди будто утеряли интерес к собственному благополучию... Куда-то испарились повседневные тревоги и заботы, делавшие жизнь беспокойной, но хотя бы поэтому человечной! «Гиммлер, хорошо знавший людей, из которых вербовал СС, говорил: «Они не интересовались повседневными проблемами, но лишь идеологическими вопросами, важными на десятилетия или века. Наш человек знает, что он работает на великую задачу, которая возникает разве что один раз в два тысячелетия».
Выяснилось: да, демократические свободы действительно основаны на равенстве граждан перед законом. Но реально они работают лишь там - и только там! -- где граждан уже успели организовать в некие группы, где из них создали гражданское общество, этакую новую общественно-политическую пирамиду. Традиционная власть управляла, оказывается, не отдельными людьми, но – группами! Крушение прежней структуры (классовой системы) вызвало в людях острое желание - чтоб возникла, наконец, какая-то иная система вместо нее. И выяснилось – в душе многие люди возжелали тоталитаризма!
В России ситуация сложилась по-иному, чем в Западной Европе. Классы пока сохранялись, главную массу населения составляло крестьянство. Ханна Арендт цитирует М. Горького: «Это дряблое тело, лишенное вкуса к государственному строительству и недоступное влиянию идей, способных облагородить волевые акты» - и думает, что именно этот класс, изуродованный долгой войной, привел Россию к победе большевизма.
Но кем, собственно, оказались в реальной истории пресловутые и многократно обруганные в тексте Арендт «массы»?
Это просто огромные группы людей, которых не соединили никакие конкретные интересы (в отличие, например, от людей из классов), у них не было практических целей, они остались равнодушны к реальной политике, их нельзя было объединить, скажем, в профсоюзы, в иную нормальную организацию и пр. Они – «равнодушное большинство народа»… Оттуда и набирали актив коммунисты и нацисты. Раньше от таких членов отказывались старые партии, считавшие «активистов» сего сорта слишком уж вялыми или слишком глупыми… Но потому-то большинство нацистского или большевистского актива «не было испорчено партийной системой», как выражались. Их лидеры ввели новый элемент в пропаганду – полное безразличие к доводам противника! «Новые активисты» новых Движений хотели только одного - убивать своих оппонентов, а не переубеждать их. Им нравился политический террор, вовсе не обращение врага в «истинную веру»! Человеческие разногласия объяснялись глубинными, природными, психологическими истоками (например, расовыми особенностями, классовыми свойствами). Ну, если так – так чего ж с противником особо и долго разговаривать? Убрать с дороги, и кончен бал…
Рухнули две давние демократические иллюзии. Первая – якобы при демократической системе народ участвует в управлении страной (каждый, мол, голосует за свою партию!). Оказалось, реальную демократию проводит в жизнь лишь активное меньшинство, лишь те, кто сплочен в общественные структуры. И правительство, в свою очередь, тоже влияло на эти организованные группы, а вовсе не на отдельных граждан…
Вторая иллюзия – якобы равнодушные массы в принципе не слишком-то сами по себе и важны для решения живых политических вопросов. Они, мол, - декоративный фон в жизни нации, не более того… Оказалось, парламентское правление держалось на их терпимости, на их молчаливом согласии. («Потому тоталитарным движениям удалось легко убедить народ, что парламентское большинство – фальшивка, потому они подорвали силу и авторитет правительств, которые тоже поверили в правление большинства граждан, а не в свои конституции» (ibid, стр. 416).
Ханна Арендт предъявила счет не одним «толпам» или следовавшим за ними «массам», но и лидерам общества: «И ранняя апатия буржуа, и поздние притязания на монопольное диктаторское положение в обществе коренились в философии жизни, что нацелена на успех (или на крах) в безжалостной конкурентной гонке. Потому гражданские обязанности, поэтому общественная ответственность искренне ощущались всеми буржуа как ненужная растрата ограниченного у каждого человека времени и энергии. Подобная установка оказалась полезной для установления диктатур – когда «сильный человек» соглашался (или же прямо приглашался) взять на себя одного ответственность за общественные дела» (ibid, стр. 417).
Социологическая литература XIX века предсказала приход в демократию «омассовленого» народа, легковерие толп, суеверие, жестокость, слепую жажду и веру в демагогические посулы. Не предсказанным оставалось разве что исчезновение заинтересованности людей в собственных делах (только социолог Г. Лебон писал о «самозабвенном бескорыстии масс»), да, пожалуй, еще циничное равнодушие перед смертью и катастрофами, странная привязанность к отвлеченным идеям, сопряженная с одновременным презрением к здравому смыслу.
Ученые логично выводили явление «новых людей» из всеобщего образования, соответственно – из снижения национальной культуры до уровней пошлых китчей. Но выяснилось, увы, что похожего в реальной истории не происходило! Страна самой классической уравниловки в системе образования, увлеченная китчами до предела, США, оказалась знакома с «толпами» и «массами» меньше, чем кто-либо и где-либо в мире. И напротив – высококультурные люди в Германии, считавшейся самым-самым оплотом цивилизации, гипер-утонченные, гипер-индивидуализированные германские эстеты страстно устремились растворяться в новых германских «массах»!
Возникли и теории насчет «болезненности интеллигенции», насчет «ненависти интеллекта к самому себе», «враждебности интеллигенции к жизни», «конфликте со здоровой жизненностью»… Но интеллектуалы («вдобавок сильно оклеветанные», замечает Арендт, стр. 421), оказались лишь более подходящими объектами для наблюдений социологов, для их изучения, чем прочие типы. Однако они, интеллектуалы, отразили именно общую волю толщи «неприсоединившихся», всех тех, кто отказался включаться в новое общество. И таких людей оказалось в Европе много, неисчислимо, несметно много!
Истина, по Арендт, состояла в том, что «массы» пришли в то общество, где торжествовала конкуренция всех со всеми! Одиночеству человека (помните «Левиафана» Гоббса?) противостоял раньше реальный жизненный выход – включение личности в интерес того или иного класса. А когда эти классовые контакты исчезли… Главная черта человека «толпы» (а потом - человека «массы») – не его жестокость, не отсталость. Главное – одиночество, главное - нехватка общественных связей. Классы рухнули, и обычный европеец почувствовал себя голым существом на голой земле!
В прежнем, классово разделенном обществе трещины между классами заделывали сцепляющим националистическим раствором. Было лишь естественно, что, барахтаясь в потемках нового опыта, массы потянулись к привычному лекарству от одиночества – к неистовому национализму. Но вожди-то разыгрывали «национальную» карту в собственных политиканских целях, они по сути абсолютно не дорожили национальным «игровым козырьком». Ханна вспоминает эпизод: в 1932 году секретарь нацистского ЦК Грегор Штрассер жаловался вождю Движения, что если б их партия до выборов заключила соглашение о коалиции с националистами, так называемой «Партией Центра», то вместе они могли завоевать больше половины мандатов в рейхстаге и создали бы национальное правительство в Германии! Теперь возможность упущена – в совокупности у них меньше половины голосов… «Но с коммунистами, - возразил Гитлер, - мы в большинстве. Никто не может править, вопреки нам»! Стоит вспомнить, что и Сталин называл никак не нацистов, а социал-демократов, «социал-предателей», главными врагами «пролетарского дела»… Возможность эффективно сопротивляться действующей демократической системе на паях с конкурирующим тоталитарным Движением считалась у обоих фюреров большей политической ценностью, чем участие в коалиционном правительстве – с истинными националистами или умеренными социалистами...
Поначалу в гитлеровской партии состояло множество неудачников и авантюристов. «Из обломков отмерших классов встает новый класс интеллектуалов, и во главе маршируют самые безжалостные – те, кому нечего терять, и потому – сильнейшие. Вооруженная богема, которой война – мать, а гражданская война – отец», - восхищенно говорил о них К. Хейден. Богему в принципе считали «оборотной стороной» буржуазии и думали, что денежные тузы используют сию шваль в своих интересах. Но «фактически буржуазия была так же обманута нацистами, как Рем со Шлейхером. Генералы тоже думали, что Гитлер, бывший осведомитель военной контрразведки, да и штурмовики, годные разве что для милитаристской пропаганды и полувоенной подготовки штатского населения, станут работать на них и помогать установлению в Германии военной диктатуры» (ibid, стр. 422). (Начальные переговоры штаб-шеф штурмовиков Рем вел с начальником политического отдела генштаба Шлейхером с ведома и согласия Гитлера. Предполагалось, что отряды штурмовиков (СА) будут «выражать германскую военную волю», что Третий Рейх станет «военным содружеством на двух столпах – Партии и Армии»… Гитлер соглашался, выждал, усыпил бдительность господ генералов. Потом? Потом уничтожил всех. Рема и Шлейхера тоже.)
Парадоксально, но тоталитарные Движения на практике оказались первыми в истории подлинно антибуржуазными организациями – не только в России, что выглядит как бы самоочевидным, но в Германии тоже! Никто из предшественников тоталитаристов в «толпах» XIX века (ни французское «Общество 10 декабря», ни погромщики эпохи Дрейфуса, ни «черные сотни», ни пандвижения) не поглощал души своих членов так стопроцентно, до утраты всех личных притязаний, не стремился подавить личность навсегда, а не только в момент коллективного действия. Это выглядело идеально антибуржуазным фактом, принципиальным противоречием самим основам жизни буржуа.
...Продолжая ход рассуждений, Арендт переходит к анализу особенностей российской ситуации. Отличие от Германии сформулировано ею так: в рейхе раздробленное, или, как она выразилась, «атомизированное» общество возникло само по себе, в русле естественно развивавшегося исторического потока. В России же классы еще продолжали существовать и после революции, потому ленинский режим Арендт считает не тоталитарным, но - однопартийной диктатурой. Создание тоталитарной модели явилось, по Арендт, уже более поздним историческим явлением – личной заслугой Сталина.
Когда Ленин говорил, что нигде в мире нельзя так легко завоевать власть, но нигде так трудно не удерживать ее, как в России, он, видимо, имел в виду социальную бесструктурность тамошнего населения, благоприятную для внезапных изменений в жизни народа. Как политическая личность Ленин, по мнению Арендт, не обладал даром вождя масс («он не был выдающимся оратором и имел страсть публично анализировать свои ошибки, вопреки правилам обычной демагогии» (ibid, стр. 424), а потому хватался за всякие возможности, чтобы внести какой-то момент организации в бесформенную массу российского населения. Узаконив стихийное ограбление помещиков, он, однако, создал этим в России свободный крестьянский класс – твердую опору любого национального государства на Западе. Он объявил, что защищает профсоюзы – «школу коммунизма»; терпел, хотя с трудом, ростки возрождающегося среднего класса (нэпманов), «вводил, а иногда организовывал новые национальности». В административной деятельности, считает Арендт, Ленин интуитивно показал себя больше государственным деятелем, строителем революционно-диктаторской России, нежели идеологом-марксистом. «Он потерпел величайшее поражение, когда верховная власть из рук Советов перешла в руки партийной бюрократии. Но и строй однопартийной диктатуры необязательно вел к тоталитаризму. Он лишь добавил еще один класс – бюрократию – к тем, которые уже имелись», фиксирует философ.
Этот «новый класс» овладел Россией, как частной собственностью. Ханна приводит мнение Раковского (в прошлом - предсовнаркома Украины, посла во Франции, ближайшего сподвижника Троцкого). В 1930 г. он писал, находясь в ссылке: «На наших глазах сформировался и все еще формируется громадный класс руководителей, который имеет свои внутренние подразделения и постоянно растет, благодаря заранее намеченным… прямым или непрямым назначениям. Элемент, который объединяет этот необычный класс, есть необычная форма частной собственности – заметьте, на государственную власть».
Итак, Арендт предполагала, что при Ленине создавалось не тоталитарное государство, а иная модель - однопартийная диктатура. В рамках нашей темы это означает: модель общества мыслилась Лениным не по возникшей позже схеме Гитлера-Сталина, а по схожим идеям Муссолини, с его «корпоративно-социалистической системой».
Наблюдение Арендт заслуживает внимания и анализа! До сих пор я, например, толковал «дискуссию о профсоюзах» Ленина с Троцким или предсмертный спор Ленина со Сталиным о принципах создания СССР как некую партийную интригу, где идеологическая схема служила вождю внешним (и неважным по сути) поводом, лишь бы «подкузьмить» конкурентов в борьбе за кресло №1. Но если Арендт права? Тогда упреки Ленина в адрес Троцкого, что тот излишне «хватает администрированием», или к Сталину, что тот «пересаливает по части великорусского шовинизма», отражали, возможно, общеполитические принципы вождя. Он настаивал на создании в России реальных «корпораций» (a la Муссолини), в частности, из плоти республиканских властей или профсоюзов…
Но, как бы ни было, на момент смерти Ленина в России все еще существовал класс крестьян, имевших свою долю в самоуправлении; класс рабочих, занятых в госкапиталистической или частно-капиталистической экономике; класс управляющей бюрократии, прежде всего, партийной. Эти классы Сталину предстояло уничтожить, чтобы подготовить Россию к переходу от однопартийной ленинской диктатуры к новой, тоталитарной модели.
Начал Сталин с уничтожения власти Советов, органов народного самоуправления. В 1927 году 90% членов сельсоветов и 75 % их председателей были беспартийными. Райисполкомы были беспартийными на 50%, ВЦИК (формально – коллективный президент страны) – на 25%. К 1930 году следы сего былого демократизма были ликвидированы, и власть на всех уровнях сосредоточилась в руках уполномоченных членов партии. («Правда, новые бюрократы не боялись всеобщей грамотности», - ехидно заметила Арендт, намекнув, что читать подданные вождя, правда, имели право, но – лишь ту литературу, которая объясняла «линию партии».) Только затем началась «ликвидация классов». Крестьяне были самой мощной группой, поэтому их ликвидация оказалась самой длительной и жестокой. Уничтожение вели с помощью массового голода и массовых ссылок. Все узнали, «кто в доме хозяин»: мужики остались в обществе абсолютно одинокими (крестьянин-бедняк или сельский «активист», что пытался оспаривать решения о «раскулачивании» односельчан, сразу зачислялся в разряд «подкулачников» и автоматически подвергался той же мере наказания, что сами репрессированные, – конфискации имущества и высылке в отдаленные спецпоселения).
Следующий класс, предназначенный к ликвидации, - рабочие. Их сопротивление оказалось слабее, потому что «рабочий контроль» над заводами и фабриками ликвидировали в пользу казны еще при Ленине. Рабочую солидарность взорвали в 30-е годы «стахановской системой соцсоревнования», уничтожив остатки классовых связей. В 1938 году ввели трудовые книжки, превратив рабочих в некую, как выражается Арендт, «рабсилу в системе принудительного труда».
Вершиной процесса «деклассификации России» Арендт посчитала ликвидацию партийно-советской бюрократии, той именно, что провела для Сталина все предыдущие «чистки». Было уничтожено примерно 50% советской номенклатуры, ликвидирована или «вычищена» примерно половина кадрового состава партии (и, конечно, миллионы беспартийных в довесок). Введение паспортов и прописка довершили уничтожение классовой самостоятельности номенклатуры: она стала лишь высшим отрядом в системе «рабсилы принудительного труда».
Пиком «преобразования» явилось уничтожение высшего аппарата ОГПУ-НКВД: никогда более «органы» уже не считались сколько-то самостоятельными в системе власти.
Что нужно осознать в характере гигантских этих жертвоприношений? В массовых убийствах эпохи Сталина нельзя усмотреть никакого смысла – с позиций того грешного либерала, что сидит в каждом из нас! Ни один из ликвидированных классов не был враждебен режиму. Вероятно, не стал бы враждебен и в обозримом будущем. Любая организованная оппозиция прекратила существование примерно в 1930 г. Еще до смерти Ленина был введен жесткий террор, который отличался от тоталитарного террора Сталина тем, что угрожал настоящим противникам режима, т. е. тому, кто режим не принимал (хотя бы в душе), но не безвредной массе обывателей, которая вообще не имела никаких политических предпочтений. После 1930 года не существовало и угрозы иностранного вмешательства: Запад признал СССР.
Но Сталин сумел добиться абсолютной подчиненности всех советских подданных. Член Политбюро и любой из зэков имели одинаковый вес на тех весах, где вождь отмеривал их судьбы. (Гитлеру было легче – для него аналогичную уравниловку подданных свершила сама история межвоенной Германии.) Обычных тиранов такая ситуация вполне удовлетворила бы! Но - не тоталитарных правителей…
Если тоталитаризм воспринимает свои цели всерьез - а Сталин и Гитлер воспринимали себя как носителей великой исторической миссии, он не может оставить в покое внутреннее развитие иных связей в обществе – семейных, культурных интересов, вкусов. «С точки зрения тоталитарного вождя, «Общество любителей шахмат ради шахмат» отличается от «Общества свободных фермеров» лишь меньшей степенью опасности» (ibid, стр. 428). Гиммлер определял члена СС как человека, который ни при каких обстоятельствах не станет заниматься делом «ради него самого»! Девиз СС таков: «Нет задачи, что существует для себя самой». Брошюра СС («для служебного пользования») пояснила: «Абсолютна необходимость понять бесплодность всего, что есть цель в себе». Скажем, бесплодна семья, видящая цель в самой себе… Или поэзия. Или живопись.
В советском обществе разрыв таких «горизонтальных» связей (Ханна Арендт называла это явление «атомизацией общества») был достигнут через так называемые «чистки». В УК внесли новые статьи - «связь с врагом народа» и «потерю бдительности» (припомнился поразивший даже меня, экс-советского человека, эпизод из книги Ф. Чуева «Сто бесед с Молотовым». Молотов, глава правительства, второй человек в партии, признался автору, что был у него один-единственный личный друг, большевик Аросев. В 1937 году Аросев, тогдашний посол в Праге, был ликвидирован… Молотов говорил Чуеву: уверен - Аросев ни в чем не был виновен. «Но как же?» - поразился Чуев. «Наверно, какие-то связи», - ответил Молотов. Даже в его голову, видимо, не вмещалось, что Аросева убили, скорее всего, действительно, из-за «связей» - из-за личной дружбы с ним, Молотовым. Возможно, чтоб не оставалось «связей», отвлекавших Вячеслава Михайловича от служения вождю. Заодно, конечно, перепроверили и премьера – что ему дороже: решение партии или личная дружба? Премьер угадал нужный ответ – и уцелел.)
Следствием такого приема («подозрительные связи», «потеря бдительности») явилось то, что если кого-то в чем-то обвиняли, его друзья, спасая себя, бежали в парторганы «с информацией», доказывая, что дружба или приятельство были предлогом для «разоблачения врага». На 2-й партконференции НКВД СССР в марте 1940 г. завотделом кадров наркомата С. Круглов (будущий шеф МВД) обратил внимание коллег на «нехороший факт»: «Граждане просто боятся заходить в отдел кадров. После того, как туда вызывают какого-то работника, знакомые от него отворачиваются: может, за ним что-нибудь есть, раз его вызвали в отдел кадров»
(В дополнение к германским примерам, взятым из книги Х. Арендт, я, как видите, присовокупил примеры и цитаты, взятые из российского исследования. Его провела проф. Г. Иванова по материалам архивов НКВД-МГБ, и называется оно - «Как и почему возник ГУЛАГ». В частности цитата из речи С. Круглова заимствована с 23-й стр. этой книги, изд. МОПЧ, Москва. Далее - «Гулаг...).
Простая предосторожность требовала от людей избегать «ненужных откровенностей», даже откровенностей родителей с детьми… Я, кстати, знаком с таким явлением по фактам своей жизни.
Тоталитарные движения – массовые движения. Они сколочены из личностей, которые должны в идеале обладать минимумом горизонтальных связей в обществе. Необходимыми считаются лишь вертикальные связи организации – неограниченная, безусловная, неизменная преданность вождю, ярко сияющему на одинокой вершине.
В России достичь подобного эффекта оказалось много труднее, чем Гитлеру в Германии. Тоталитарную власть в СССР не готовили на первом этапе, внутри Движения, Сталину пришлось создавать ее самому. Преданность вождю и Партии предстояло сотворить уже в период манипулирования рычагами абсолютной государственной власти. Такую преданность легче было привить людям, у которых не оставалось ничего личного, – ни преданной семьи, ни верных друзей, ни честных сослуживцев и знакомых. Все должны были оказаться способными предать «своих», когда настает «момент истины»… Надежное убежище человека должно было оставаться только в коллективе своих, партийцев.
Но одиночества, изолированности – еще мало... Полная идейная преданность должна исключать желание проникать в самый смысл проповедуемой идеи. Ведь человек по природе, увы, слаб, устроен странно - если в чем-то убежден, то, размышляя, может додуматься до чего-то… скажем так, нежелательного. К своему несчастью, при возникновении тоталитарных движений они обзавелись программами – ну, в истории так у них вышло! Однако любая программа – помеха тоталитаризму. Великим достижением Гитлера Ханна Арендт считала то, что Движение, созданное им из «дремучего националистического сброда», было сразу избавлено фюрером от памяти о его партийной программе. Нет, в ней не изменили ни слова! Просто Гитлер отказывался говорить о ней с кем-либо, тем паче обсуждать... Позже, в «Майн кампф», он сформулировал свою позицию: лучше иметь устаревшую программу, чем обсуждать ее пункты: «Как только начнем властвовать, программа придет сама собой. На первом месте должен быть невиданный напор пропаганды. То есть – политическое действие» (а не теоретические, программные рассуждения).
Задача Сталина оказалась много трудней, чем у Гитлера. Социалистическая программа большевиков была более весомым документом, чем «25 пунктов» Готфрида Федера, человека полупомешанного, экономиста-дилетанта. Правда, Ханна Арендт цитирует бывшего члена Исполкома Коминтерна Бориса Суварина, автора, по ее словам, лучшей биографии Сталина, - тот уверял, что и для Ленина значение партийной программы равнялось нулю. «Ничто лучше не доказывало отсутствие большевизма в качестве учения, как наличие ленинизма исключительно в ленинском мозгу. Каждый большевик мог позволить себе уклон от линии партийной фракции, ибо этих людей объединяла лишь общность боевого темперамента и сила влияния на них Ленина, а не какие-то идеи». Честность Ханны Арендт как исследователя проявилась для меня в том, что, хотя она была не во всем согласна с Сувариным, но привела его мнение без оговорок. Но уж насчет Сталина у нее с Сувариным разногласий не возникало: Сталин добился подобного результата, устраивая зигзаги «генеральной линии партии» (анекдот, приписываемый известному остряку-большевику Карлу Радеку. Якобы в ответ на стандартный вопрос партийной анкеты: «Были ли колебания в проведении линии партии?» - он ответил: «Колебался вместе с линией»). «Толкования» в итоге выхолостили из связного и, на свой лад, что бы о нем ни думать, логичного марксизма всякое содержание! Никакое марксистское образование не могло, например, помочь партийцу понять, что сегодня нужно партии. Просто повторяй сказанное за т. Сталиным, и ты в курсе генеральной линии! Это привело к тому же сосредоточенному исполнению повелений вождя, что и в Германии, и с тем же отсутствием даже попыток понять, что именно делаешь…
Арендт считает, что идеал такого поведения был выражен в девизе СС: «Наша честь – в верности». Точка.
(На самом деле, первым откинул программу как клочок бумаги не Гитлер, а - Муссолини: он-то и заменил ее вдохновенным вождизмом и действием! «Реальность момента - главный момент вдохновения, порыва. Партийная программа его лишь тормозит». Жажда власти, помноженная на презрение к «болтовне», к любым объяснениям, что именно с властью сделают, когда ее получат, - это есть, по Арендт, типичное свойство вожака толпы.)
Но этого оказалось недостаточно для вождей тоталитаристов!
Ханна Арендт обращает внимание на принципиальное, по ее мнению, отличие однопартийной диктатуры (тирании), вроде той, что была установлена Муссолини в Италии, от тоталитарных режимов в Германии и СССР: «После первой мировой войны продиктаторская волна переворотов захватила почти всю Европу. Но даже Муссолини не пытался установить полноценный тоталитарный режим, а ограничился однопартийной диктатурой». Доказательство (от Ханны Арендт): с 1926 по 1932 годы, а это самый активно-кровавый период в жизни дуче, его трибуналы вынесли всего 7 смертных приговоров, 257 – к 10 и более годам заключения, 1360 – менее, чем к десяти годам, и довольно много приговоров – к изгнанию из страны… Двенадцать же тысяч человек были после их ареста по политическим обвинениям признаны судами невиновными – процедура немыслимая ни в Германии, ни в сталинском (да и в послесталинском тоже) СССР!
Нацисты с презрением отзывались о режимах муссолиниевского, «этнического», как они выражались, типа, противопоставляя ему «идеологическое государство фюрера». Геббельс: «Фашизм ничем не похож на национал-социализм. Последний идет вглубь, к корням, первый же – поверхностное явление… Дуче - не революционер, как Гитлер или Сталин. Он так привязан к своему итальянскому народу, что ему не хватает широты мирового революционера и мятежника». И нацисты с восхищением отзывались об СССР и даже о… Коммунистической партии Германии. Эрнст Рем: «Многое разделяет нас с коммунистами, но мы уважаем искренность их убеждений и готовность добровольно приносить жертвы, и это объединяет нас с ними». И сам фюрер (на совещании рейхс- и гауляйтеров в мае 1943 г.) сказал: «Факт, что в этой войне встретились лицом к лицу буржуазные и революционные государства. Нам было бы легко разделаться с буржуазными странами, ибо они сильно уступают нам в воспитании народа, в духе целеустремленности. Страны с идеологией имеют преимущество перед буржуазными государствами. На Востоке же мы встретили противника, который тоже использует силу идеологии. Хотя плохой идеологии».
Далее Арендт формулирует разницу в задачах фашизма (и вообще однопартийных диктатур) с замыслами нацистов и коммунистов. Истинная цель фашизма есть захват власти. После переворота фашизм устанавливает диктаторское правление. На большее однопартийная диктатура не претендует. Тоталитаризму же недостаточно овладеть лишь машиной государственного насилия. Используя идеологию и ее возможности, тоталитарист открыл особый способ устрашения: он властвует над душами! Поэтому власть – лишь инструмент Движения, не более того. Не цель! Вождь, обладающий рычагами власти, но не имеющий власти над душами подданных, – никто, фикция. Гитлер: «Все, что вы есть, вы есть со мною. Все, что я есть, я есть только с вами… Мышление существует только через отдавание и исполнение приказов». Даже теоретически снималось различение мышления и действия, правителей и управляемых!
Вот пример того, как воспринимали такой новый тип «идеологического человека» в Советской России. «Как ни печально, - написали в начале 1921 г. в докладной на имя Дзержинского его подчиненные, - но мы должны сознавать: коммунист, попадая в карательные органы, перестает быть человеком, а превращается в автомат, который приводится в движение механически... Он стоит вне политической жизни республики, т. к., благодаря долгому пребыванию в органах, благодаря однообразной, черствой, механической работе... постепенно и против своей воли становится индивидом, живущим обособленной жизнью... незаметно для себя откалывается от нашей партийной семьи. Образуется своя особенная каста. Другие партийные организации на них смотрят... с боязнью и презрением» («Гулаг...», стр. 81).
К чему же в итоге тоталитаристы стремились? По Арендт, конечной цели в политике у них не существовало. Практическая же, сегодняшняя цель – это втянуть в орбиту организации как можно больше людей и не давать им успокоиться – никогда, ни на сутки! Насильственный захват власти – лишь средство, лишь благоприятная переходная стадия для осуществления такого вот замысла. «Национал-социализм как мировоззрение, как идеология не оставит свою борьбу, пока его основополагающие ценности не сформировали образ жизни каждого немца. Сами эти ценности всегда приходится утверждать заново»!
* * *
Однако что за загадочная штука – «основополагающие ценности»? В чем заключалась притягательная сила идеологии, которая удерживала подавляющее большинство населения двух вполне цивилизованных держав в состоянии языческого идолопоклонства перед их лидерами?
Вожди тоталитаризма до смертного часа пользовались поддержкой своих народов. Ни Гитлер, ни Сталин не могли остаться вождями и смело встречать штормы беспощадной борьбы в партиях (вспомним ликвидацию вождей штурмовых отрядов или «Большую чистку 1937 г.»), если б не пользовались доверием и любовью народных масс. «Легенды, будто Гитлер был ставленником крупных промышленников, а Сталин победил в ходе некоего зловещего заговора, опровергаются, прежде всего, неоспоримой популярностью этих вождей» (ibid, стр. 408).
Может, виновна лживая пропаганда? Но как раз пропаганда Движений выглядит достаточно откровенной! Нацисты говорили: «Злодеяние в наше время обладает болезненной притягательностью». И коммунисты провозглашали «моральным только то», что им (т. е., конечно же, «рабочему классу») «будет выгодно». Пропагандистскую ценность злодеяний, полное презрение к моральным ценностям объявляли открыто - как пароль! Кстати, толпа обычно встречает преступления сильных мира сего репликой: «Хоть подло, да ловко!» В тоталитаризме поражает как раз не поклонение нацистских или большевизированных «масс» злу в самой открытой форме, но напротив – истинное бескорыстие, истинная самоотверженность сторонников Движений! Изумляет и потрясает, когда нацист или коммунист благословлял и партию, и ее вождя, даже если его лично вычищают из партии, ссылают в лагерь, расстреливают! В СССР, например, бывало так, что обвиняемые сами помогали следствию фабриковать себе приговоры – лишь бы доказать преданность партии. Вот отрывок из мемуаров бывшего советского зэка Артуро Чилиги: «Все время представители власти настаивали, чтоб я признался в саботаже… Я отказывался, и тогда мне говорили: «Если вы сочувствуете Советской власти, то докажите это делом. Правительству нужны ваши признания». (Ярче всех такую позицию сформулировал Троцкий: «Можно быть правым только с партией, ибо история не дала других путей к правоте… Права она или нет в конкретных случаях, но это моя партия!»)
И не приписывайте позицию вере в партийные идеалы (уж у Троцкого-то, хорошо знавшего свою партию изнутри, подобной идеализации никак не могло быть). Идеализм, даже глупый, все же со временем уступает голосу разума или доводам опыта. Главное возражение Арендт, однако, таково: идеалисты верят в свои идеалы, независимо от их торжества, от их победоносности. А сторонники тоталитаризма всегда предавали, точнее, подзабывали свои «идейки», если Движение приходило к краху. Они старались их потихоньку отодвинуть, а еще лучше - благополучно отречься, лишь бы остаться целыми… Дивизии СС выглядели боевитее любых армейских соединений, пока сохранялась вера в победу рейха. Но в последние недели войны СС воевали, как самые обычные «шпаки»… Для Гитлера сей факт стал сигналом: война проиграна! Кстати, в эсэсовской служебной литературе слова «идеализм» и вовсе не встретить… Но пока Движение организационно сцепляло членов, они выглядели недоступными никакой аргументации, никакому опыту – даже пыткам в застенках партии или страху перед смертью от рук своих же партайгеноссе...
Но что она такое, идеология, мертвыми тисками охватившая миллионы людских душ в XX веке?
И марксистско-ленинская, и национал-социалистская идеология претендовали на научность. Само окончание слова («логия») эту амбицию выдает. Но на деле, считает Арендт, идеология - даже не лженаука, не лжефилософия: «Идеология есть то, что буквально выражает это название: логика идеи… К истории прилагается некая идея! В результате появляется не совокупность утверждений о чем-то, как бывает в псевдонауках или псевдофилософиях, а развертывание логики процесса истории в его непрерывном изменении… Как будто события истории автоматически следуют «закону», тому, что скрыт в логическом изложении «идеи» (ibid, стр, 608). Идеологи уверяют вас, что они познали таинства мировой истории при помощи логического развития открытой основной формулы!
Ханна Арендт продолжает: идеологии не интересуются чудом живого, непредсказуемого бытия. Например, в расистской идеологии типа нацизма лидеры должны были бы хотя б интересоваться текущей жизнью реальных рас. Ничего подобного! В практической политике вопрос «рас» в Германии вообще не занимал никого. (Гитлер, уж, казалось бы, вот тип деятеля, зацикленного на «антисемитизме», но и он вел деловые переговоры о сотрудничестве с чистокровным представителем семитской расы - иерусалимским муфтием Амином аль-Хусейни. Ничто не мешало… Верным союзником «арийцев» считались и люди «желтой расы», а уж это с позиций «расовой науки», конечно, смотрелось странновато.) Термин «раса» у фюрера считался «инструментом», объясняющим ход истории в качестве «процесса». Только. История означала нечто, что можно не высвечивать, изучая факты и информацию, а вычислять, используя идею («войну рас»). У нацистов – это была война рас, а у марксистов напротив – классовая борьба.
Единственно возможное движение в чистой логике – это процесс дедукции. Протекает он так. Берется некая исходная посылка, из нее с помощью законов логики выводится результаты… Если пользоваться правилами диалектики (любимого орудия марксистских философов), а не чистой логики, то с ее-то ухищрениями можно оправдать и объяснить буквально все, что идеологу захочется…
Нормальные философы знают, как осторожно стоит обращаться с оружием последовательной логики. Она вовсе не есть повод для самодвижения мысли: исходный, первичный пункт всякого рассуждения (посылка) выбирается автором свободно, вне логики. Логика есть лишь средство контроля над правильностью дальнейшего размышления - не более того. В мышлении, опирающемся на факты жизни, природы, неизбежно возникают логические противоречия, это любому ученому известно! Из них и развивают новые линии рассуждений… А вот если использовать логику не как инструмент контроля над ходом мыслей, но как закон развития самих мыслей, то противоречия исчезнут, конечные выводы будут навязаны логикой. В процесс доказательства, во-первых, не вмешается новая идея (она ведь способна в качестве новой исходной посылки породить новую цепочку доказательств), во-вторых, не влезет новый жизненный опыт. Идеология полагает, что ОДНОЙ идеи достаточно для объяснения всего сущего в мире, и любой жизненный опыт ничему новому вас не научит, так как все уже содержится в гладком процессе логического рассуждения - от «научной» посылки к конечному выводу.
Истинная опасность состоит в отказе мыслителя от свободы выбора им исходной посылки. Смирительной рубашкой логики человек насилует свою мысль не меньше, чем угрозой каких-то внешних сил и опасностей.
Ханна Арендт считала, что все идеологии (не только тоталитарные!) обладают тремя общими свойствами:
1) идеологическое мышление начинается с произвольно принятой посылки. Из нее выводят все другие взгляды: мышление протекает с последовательностью, не существующей в реальном мире. Оно выстраивается по законам логики или диалектики, но в любом варианте там принято за аксиому, что человек изначально способен освоить сверхчеловеческие природные или исторические процессы. Движение мысли не вырастает из личного опыта мыслителя, а, как выразилась Арендт, «самопорождается» из принятого на веру и наспех слепленного исходного материала. Еще раз повторю: мысль вырвана из потока реального опыта человечества. Посылка, отправная точка рассуждения, раз и навсегда установлена, и живая жизнь на ход мысли больше не способна влиять.
2) Идеологи объясняют нам не то, что есть, а то, что должно, по их мнению, находиться в становлении. Иначе говоря – толкуют не жизнь, а историю и футурологию. Они полностью объясняют прошлое, они понимают настоящее, предсказывают будущее.
3) Чтобы освободиться от всякого опыта, даже самого очевидного, в любом общественном событии отыскивают его сокровенный смысл: всюду подозревают тайные намерения и заговоры. Даже к реальным чувствам – дружбе, вражде - примысливают что-то иное, мистически непознаваемое…
Тоталитарные вожди толковали свои идеологии абсолютно всерьез, гордясь «высшим даром рассуждать с ледяным хладнокровием» (Гитлер), либо «беспощадностью диалектики». «Умирающие классы» у них, например, диалектически состояли из осужденных на гибель людей. «Не приспособленные к жизни расы» логично должны быть уничтожаемы. Те, кто соглашались мол, да, такие классы или расы существуют, но не хотели сделать логического вывода о необходимости убивать – либо глупцы, либо трусы. Последовательная логичность действий пронизывала административную практику режимов. Сталин и Гитлер не внесли в марксизм или расизм ни единой новой мысли, но сделали центром и той, и другой идеологии не какую-то идею, не пропагандистское искусство, но – логически последовательный процесс! Сталин – о Ленине: «Какими-то всесильными щупальцами он охватывает тебя со всех сторон, как клещами, и из объятий которых нет мочи вырваться: так что - либо сдавайся, либо решайся на полный провал». Любопытно, что почти единственное, за что Хрущев похвалил Сталина, - за «сталинскую логику»!
Еще пример. В полном согласии с законами логики рабочие в СССР лишились тех прав, которые они имели при царском режиме. В полном согласии с законами логики германский народ ввинтили в войну, которая поставила на лезвие выживания всю немецкую нацию. Самый убедительный аргумент сталинско-гитлеровского мыслительного процесса таков: «Нельзя сказать А, не сказав Б». Это и есть страх самопротиворечия идеологии!
Для мобилизации людей на жуткие акции, для их обоснования, тоталитаризму необходима была логичность. Против нее ничто не могло выстоять, кроме великой способности людей вечно обновляться, начинать что-то новое, свое. Поэтому тирания начиналась с подчинения человеческих умов логике как бесконечному процессу, которому люди передоверили производство мыслей. Человек, покорившийся логике, предавал свою внутреннюю свободу. Ибо подлинная свобода людей равна их способности творить новое, она неподвластна логике – наоборот, начало любой логики предполагает свободу в выборе исходной посылки.
Вместе с системой внешнего принуждения (о ней речь пойдет впереди), самопринудительная сила идеологии подготовила каждого подвластного гражданина к осуществлению будущего террора. Она запускала как стартер всю последующую машину убийств и поддерживала ее в постоянном движении.
Теряя горизонтальные связи, доверяясь чистой логике идеи, человек терял возможность мыслить и учиться на своем и других опыте. Идеальный подданный тоталитарного государства не был убежденным коммунистом или убежденным нацистом, это был человек, для которого исчезли различия между фактом и выдумкой, между истиной и ложью.
ВРЕМЕННЫЙ СОЮЗ ТОЛПЫ И ЭЛИТЫ
Ханна Арендт посвятила отдельную главку вопросу: почему идеи нацистов (и коммунистов) оказались столь привлекательными – не только для толпы, но и для элиты общества, почему много звезд искусства и науки находим среди сочувствующих (вспомним в Германии - Хайдеггера, Гейзенберга, Караяна, в России - Блока, Маяковского, Брюсова, Пастернака, Штернберга, Родченко…).
Именно на первой, ранней стадии Движения звезды культуры примкнули к убийцам («человек, выросший позже, уже внутри тоталитарной «массы», по типу был все-таки больше похож на расчетливо-корректного Гиммлера, чем на истеричного фанатика Гитлера; или на туповатого упрямца Молотова, а не упоенно-жестокого Сталина», заметила Арендт).
Советский зэк, впоследствии известный драматург Д. Альшиц сочинил в лагере стишки:
Скольких надо нанять,
Чтобы нас охранять?
Это мало – свирепых карателей,
Палачей, стукачей, надзирателей.
Чтобы нас охранять,
Надо многих нанять,
И, прежде всего, - писателей!
...Развал классовой и национальной системы смыл самодовольно-фальшивый лоск с так называемого «порядочного общества». Буржуазная жизнь довела подданных до отчаяния, до отвращения ко всякой власти, до ненависти к любым приличиям. Накануне войны, в 1914 году, отталкивание от лицемерия и пошлости общества охватило всю культурную элиту в Германии. Она вовсе не обманывалась патриотической ложью о «защите отечества», но мерещилась тревожная надежда, что былая культура, былой отвратительный порядок жизни потонут, наконец, «в стальных бурях» боев (Э. Юнгер), в «очищении и искуплении» сражений (Т. Манн). Невероятно, но объявление совершенно бессмысленной бойни вызвало истинное воодушевление – про Россию мы это всегда знали, но, оказывается, в Германии было то же самое! «Имеет значение лишь всегдашняя готовность жертвовать, но не цель, во имя которой жертвуют», – слова безвестного германского студента. «Не имеет значения, проживет человек десятью годами больше или нет. Хотелось бы сделать что-то заметное за всю свою жизнь», - говорил мобилизуемый германский рабочий (а мне вспомнились слова убийцы премьера Столыпина, террориста Богрова, насчет того, не все ли равно, съест он еще тысячу котлет за свою жизнь или нет)… И задолго до Геринга с его «Когда я слышу слово «культура», хватаюсь за револьвер», германский поэт призывал: «Вас, варвары, скифы, негры, индейцы – ее растоптать!» Россиянину нетрудно сопоставить стихи немца с блоковской строкой в «Скифах»:
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
Легко, пишет Ханна Арендт, заклеймить вспышки этого нигилизма – и Ницше, и Сореля, Рембо и Лоуренса, Мальро и Брехта, Бакунина и Блока… «Легко проглядеть, насколько оправданным было их отвращение к буржуазному миру, мечта о гибели фальшивой безопасности, поддельной культуры, притворной жизни» (ibid, стр. 436). Но если Ницше мечтал о пересмотре ценностей общества, Сорель – о перестройке политической структуры, Бакунин – о возрождении человеческой подлинности, Рембо о страстных экзотических приключениях, то «фронтовое поколение» в период между войнами видело высшие ценности лишь в разрушении, в гибели, в отказе от «нормальной жизни». Опыт фронта не делал их пацифистами. Они продолжали дорожить всем, что отделяло их от «порядочного общества»! Война дала им опыт голого разрушения, сделала крохотным колесиком в маховике массовых убийств. Война показалась великим уравнителем, для которого не существовало привилегий, предрассудков, классовых перегородок… Гитлер взывал именно к чувствам «фронтового поколения»!
Новым в писаниях школы «фронтовых» прозаиков оказался их высокий литературный уровень, истинная страсть. Они не нуждались более в Гобино, Хаустоне Чемберлене, Дарвине – нет, любимым автором стал маркиз де Сад. Слепая приверженность ко всему, что «порядочное общество» запрещало, – к насилию, жестокости, власти, все это возводилось теперь в добродетель, чтоб хоть чем-то оскорбить гуманистов-лицемеров, породивших омерзительный мир наживы и массовых «законных» убийств.
Им нравилась активность, «чистое действие» тоталитарных движений: оно напоминало фронт! Терроризм в их творчестве использовался для самовыражения. Геббельс: «Мы знаем, как уйти, хлопнув дверью так, что нас не забудут вовеки!»
(Любопытная психологическая деталь: толпы плебеев возмечтали тогда, как и Геббельс, войти в историю любой ценой – даже всеобщего разрушения: «Величайшее счастье современника – либо быть гением, либо служить ему». Однако элита воспринимала лозунг анонимности вполне всерьез, и теоретики искусства 20-х годов доказывали, что их шедевры - лишь продукты умения, мастерства, логики, возможностей материала – но не личной одаренности!)
С особым смаком культурная элита наблюдала, как бывшие изгои прокладывали себе обратную дорогу силой, она любовалась погромом «благопристойности» – ну, например, когда «стальные бароны» заискивали перед отставным ефрейтором Гитлером. За такое удовольствие можно было пожертвовать и цивилизацией! Забавляли их грубо-бездарные исторические подлоги всяких фюреров и фюрерчиков… Зачем кому-то изучать диамат Маркса, когда можно сочинить «заговор трехсот семейств»? Кому нужен мудрящий Гобино, когда в наличии «Протоколы сионских мудрецов»? Изучать католицизм? Разве нет брошюрок про иезуитов? Официальная история казалась раскрашенным фасадом для одурачивания мещан – потому подлоги нацистов и коммунистов чудились лишь приемом для выставления всеобщей фальши на обозрение! Подлоги и обманы заимели даже более высокий рейтинг, ибо глаза интеллектуалов радовала эта марширующая толпа, черпавшая в нелепых фальшивках свое истинное вдохновение!
(В советской параллели мне вспоминается первое издание Большой советской энциклопедии. Нанятые в редакцию «культмастера» помещали в тома под прозрачную «охранную» обертку факсимильные перепечатки рукописей Сталина. А в них красовались ТАКИЕ синтаксические ошибки!! Но читатели кушали блюдо и с восторгом цитировали далее…)
Вульгарность, грубость, цинизм воспринимались как новый стиль жизни, как духовная отвага! Как не восхититься Ремом: «Правят лицемерие и фарисейство. Сегодня это выдающиеся черты общества. Нет ничего более лживого, чем так называемые моральные устои. Настоящие парни не видят дороги в мире двойной морали буржуазии, не знают, как в нем отличать истину от заблуждений». Культурную элиту охватил дух самоотречения, в чем-то похожий на своеобразное бескорыстие масс. Чаяния «масс» и элиты скрестились – и это дало огромный шанс тоталитарным движениям на победу. Всех увлекал пыл разрушения ценностей, убеждений, учреждений – хотя бы сверхпопулярное тогда учение Маркса, с его отмиранием государств, наций, семей, или советская Россия, страна, любимая отнюдь не только коммунистами, но и нацистскими интеллектуалами, ибо «в ней революция была религией и философией, а не только борьбой в сфере политики» (Н. Бердяев).
Возник «исторический союз» - революционеров с преступниками.
Ханна Арендт наблюдала этот удивительный альянс вблизи: «Я жила в окружении интеллектуалов, - вспомнила она через много лет, - но знала многих людей, кто жил иначе. И пришла к выводу: сотрудничество (с нацистами – М. Х.) считалось правилом среди интеллектуалов, но не среди других людей. И я никогда потом этого не забывала»...
Все кончилось общим провалом – «масс» и элиты. Преступная «толпа» понадеялась, что ее толща – «масса» – поможет им, передовому отряду, прорваться на теплые местечки, очищенные буржуазией. Они, дескать, вольют в старые меха дух молодой предприимчивости! Но вожди тоталитарной системы быстро догадались, что активность преступников угрожает их тотальному господству над человеком. Опыт показал, что самого обычного обывателя обучить весьма легко аморальности. Для машины же подавления, для аппарата репрессий, обыватель в принципе более подходил как материал, чем преступники. Нужно было только придать жутким преступлениям вид обычной, упорядоченной работы! Как заметил литератор Лев Разгон, свыше полутора десятка лет отбывавший срок в ГУЛАГе, встречались ему среди начальников неплохие от природы люди, но «если бы эти добрые люди получили приказ сжечь нас живьем, то, конечно, страдая при этом, они бы нас жгли. И заключали бы между собой социалистическое соревнование: кто скорее сожжет».
(Замечание на полях: редко, но все же встречавшиеся в истории протесты против злодеяний нацизма возникали в Германии не в среде благонамеренных обывателей, скажем, у профессиональных военных из вермахта, нет – они исходили от старых членов партии! Генеральный комиссар Белоруссии В. Кубе писал в 1941 году фюреру: «Я, конечно, тверд и хочу сотрудничать в решении еврейского вопроса. Но ведь люди, воспитанные в нашей собственной культуре, в конце концов, должны чем-то отличаться от местных скотских орд. Надо ли поручать задачу истребления евреев литовцам и латышам, которых презирает даже их местное население? Лично я не мог бы этого исполнить. Прошу дать мне четкие инструкции, как действовать наиболее гуманным образом ради спасения престижа нашего Рейха и нашей Партии». В гауляйтера, конечно, быстро ввели просимые «четкие инструкции», но такая же попытка полномочного представителя Гитлера в Дании, старого члена партии В. Беста, оказалась успешной: датское еврейство было спасено. Да и Альфред Розенберг, активный проповедник неполноценности славянства, писал фюреру гневные рапорты о попытках СС ликвидировать славянские народы: так широко и логично даже он, высший идеолог партии, все-таки не рисковал мыслить...
Или другой пример - генерал Хольтиц, получив приказ разрушить Париж, заколебался ослушаться распоряжения… Уговорил его предотвратить это злодеяние фюрера старый член партии, посол во Франции О. Абетц.)
Гиммлер, выделившийся в партии всерьез лишь в 1936 году, не был фанатиком, авантюристом, маньяком из «вооруженной богемы» старых членов партии, которая напомнила Арендт ее собственный «круг», анархически-бунтарскую культурную элиту. «Человек изысканной вежливости, приверженный к простым радостям жизни… Я не встречал никого в Германии нормальнее его», - писал британец Стефен Робертс. «Нормальный» Гиммлер организовал тотальную власть тайной полиции в Германии, сделав ставку не на чокнутых интеллигентов, социальные неудачников, а на держателей местечек, добропорядочных семейных людей. Массовый служащий ведомства Гиммлера оказался в итоге обычным буржуа, с его обыденным первенством частного интереса (например, благополучием семьи или карьеры). Посреди развалин мира он беспокоился, прежде всего, о личной безопасности – себя, любимого, ну, и близких, конечно, для этого легко жертвовал честью и верой. Оказалось, самое легкое – разрушить частную жизнь людей, не думающих ни о чем, кроме своей частной жизни.
«О соблазненных же представителях элиты нужно сказать: эти безрассудные дети века не имели никакого влияния на тоталитаризм, хотя и заставляли внешний мир воспринимать его всерьез на ранних этапах Движения. Интеллектуальная, духовная, художественная инициатива была противопоказана тоталитаризму, как и бандитская активность «толпы»: обе виделись вождям опаснее простой политической оппозиции. Вожди не просто отторгали «культурную муть» - то, что не могли понять, хотя и этот момент в жизни присутствовал. Тотальное господство вообще не допускает свободной инициативы, оно не терпит непредсказуемой деятельности. Тоталитаризм, придя к власти, неизбежно заменит любые первоклассные таланты, хотя бы раньше они ему помогали, – независимо от личных убеждений этих талантов. Заменит их исполнительными болванами и тупицами, у которых само отсутствие умственных способностей служит гарантией их верности», писала Арендт (ibid, стр. 449). Большевики отличались от нацистов одним: они предпочитали убивать первоклассные таланты в своей среде, а нацисты лишь изгоняли вон своих даровитых приверженцев.
Например, нацист Карл Шмитт считался чрезвычайно изобретательным теоретиком и толкователем истории права («захватывающее чтение!», замечает Арендт), но в середине 30-х годов он был заменен собственными учениками, вроде Ганса Франка, Готфрида Нессе и др. Впал в немилость историк Вальтер Франк, убежденный антисемит, старый член партии, – уступил директорско-редакторские полномочия Альфреду Розенбергу, которому далеко до него было... Но Франка можно считать кем угодно, но – не ученым шарлатаном.
«Чего не могли понять ни элита, ни толпа, пылко влюбленные в нацизм? - завершает главу Ханна Арендт и цитирует нацистский «требник»: «Никто не может принять Порядок случайно. Превыше личного желания служить, и вообще независимо ни от чего, стоит неумолимая необходимость Отбора. Он не знает ни смягчающих обстоятельств, ни милосердия». Т. е. нацисты возьмут с собой во власть лишь тех, кто им удобен, а на заслуги и таланты – начхать… Тот же принцип и так же четко работал в большевистских рядах.
(продолжение следует)
©Альманах "Еврейская Старина"
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 1
| |
|
|
Главное меню
Опрос
