| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Эстер Кей. Маршал, III Отправлено от Anonymous - Friday, December 17 @ 00:00:00 MSK
|
 6. ДЕДУШКА
...Ростов, родной город, отдалился в Галином восприятии на второй план, а вместе с ним отошел куда-то в сторону и дедушка, лучший друг, рассказчик историй, слушатель и советчик ее.
— Что же это вы — зазнались? Три недели как домой носа не кажете?
— Ну, дедушка, ты же понимаешь, там все новое, привыкнуть надо было.
— Так совсем отвыкнешь от нас...
— Ну, что ты...
— Расскажи, что там за школа, что за люди.
— Милые люди и замечательная школа. Не сравнить с городской!
— Почему же?
— Во-первых, потому что все как-то просто, неофициально... А во-вторых,
мне кажется... я, знаешь, всех там люблю. А особенно — Маршала.
— Ну, ну. Кто же этот Маршал?
— Он — Боря.
Дедушка огорчился.
— Позвольте, — заговорил он отчужденно, — вы бы лучше учили наизусть то, что я вам задал, а не влюблялись во всяких маршалов.
Он имел привычку переходить на «вы», когда бывал ею не доволен, будто был вовсе не дедушкой, а домашним учителем, репетитором. И в самом деле, он давал ей уроки и сумел передать внучке многое из того тайного, еврейского, что знал: язык, традицию, законы.
Галя накрутила на палец прядь темных волос.
— Я учила, дедушка. Каждое утро, честно. Можешь проверить! Вот тетрадка!
— Втирайте мне очки. Я уже не спрашиваю, какой едой вас там кормят!
— Дедушка! Ты же знаешь, что я не ем даже мяса! Я стараюсь выполнять все, что ты мне говоришь.
— А есть ли у меня право? — грустно спросил дедушка, обращаясь ни к кому. Вздохнул и продолжал: — Ну, так рассказывай. Какой же национальности этот твой Маршал?
— Я не знаю. Слышишь, дедушка, у них во дворе корова, и...
— Причем тут корова? Причем? — горестно воскликнул дедушка. — Моя внучка
влюбилась в русского, а я должен слушать про какую-то корову?
— Но почему тебя это так огорчает? Я буду дружить с ним. Я буду рассказывать ему все те чудесные истории, которые слышала от тебя. Про Тору, про Бердичевского Ребе, твоего предка. Я уверена, что Маршал не имеет ничего против евреев.
— Ничего против!!! — взорвался дедушка.
Но тут же успокоился, сказал себе: глупая голова, старик, почти семьдесят лет как все разрешено и все женятся как попало, чего ты хочешь от своей милой, дорогой, послушной внучки?
— Я не должен в это вмешиваться, — сказал он, — и я не буду.
Галя испуганно молчала.
— Только, — прибавил дедушка, — не рассказывай мне больше ничего про эту твою «любовь».
— А евреев там, в этой станице, нет? — спросил дедушка, помолчав.
Начитанной Гале подумалось, что с такой же грустью мог спросить Лис в сказке Экзюпери «Маленький принц»: а есть ли лисицы на той планете?
— Есть одна очень странная женщина, Эсфирь Соломоновна, но она не живет в станице, а приезжает только два раза в неделю из города. Она преподает в музыкальной школе.
7. ЭСФИРЬ
«Но это был сам Бетховен, который, послушав игру маленького Карла, согласился заниматься с ним». (Альшванг, «Бетховен»)
Стояла осень. Ослепительно синее небо лилось сквозь желтые ладони кленов. Бабушка Романовна вставала раньше всех, и тогда из ее комнаты доносился торопливый шепот молитвы, перемежаемый вздохами. Галя слышала его, просыпаясь ранним утром на пышной деревенской постели с пуховым большим одеялом, у которого был запах чего-то старинного и слежавшегося. К чему бы это все? Галя вслушивалась. Нельзя сказать, чтоб она это глубоко понимала. Но она понимала, что это глубоко.
— Мам, — взволнованно сказала Галя как-то утром, видя, что мама проснулась, — знаешь, а по-моему, бабушка Романовна... в своей комнате... Б-гу молится!
— Это все пережитки прошлого... Никакого Б-га нет... — возразила мама.
— Нет?
— Нет.
— А что же тогда бабушка произносит? Она молится! Так же, как и наш дедушка!
— Пережитки это все, говорю я тебе! Наукой доказано, что Б-га нет! Понимаешь?
— Понимаю.
— Ну и слава Б-гу, что понимаешь.
— Как это — «слава Б-гу», если Б-га нет? — встрепенулась Галя. Но мама уже вышла в сени, где стоял умывальник.
...Запираясь в своей комнатке в их городской квартире, дедушка молился каждое утро, накинув еврейское молитвенное покрывало и перетянув особыми ремешками свою левую руку и лоб. Мама, тем не менее, полагала, что дочь надлежало воспитывать в сугубо атеистическом духе, даже если это и граничило с абсурдом, как, например, в этих, только что ею произнесенных, бесподобных фразах:
— Наукой доказано: Б-га нет! Поняла? Ну, и слава Б-гу.
После обеда Галя торопливо убирала со стола арбузные корки и выбегала на улицу кормить гусей. Как легко дышалось под открытым небом!.. Гуси вырывали друг у друга корки, издавали кличи, хлопали крыльями. Однако эти воинственные птицы не обладали чувством благодарности и по-прежнему сердито шипели на Галю, когда она шла мимо них в школу или возвращалась домой.
Раз в неделю она занималась в музыкальной школе. Это было маленькое строение, в котором до революции, по рассказам, размещалась гимназия. На первый и единственный этаж его нужно было подниматься по красивой старинной лестнице. Внутри было очень торжественно и тихо, и из этой особой тишины выплывали нежные звуки фортепиано. Учительница была всего одна, и преподавала она не хор пионерской песни и не сольфеджио и не теорию музыки, а собственно музыку. Она была невероятно изящна и странна, эта маленькая немолодая женщина с затененными подглазьями и уложенными в высокую прическу волосами, и странны были ее легкие шаги и дым ее сигареты возле фортепиано в пустой школе с узким коридором и рядом классов.
В здании — пусто и одиноко, учительница приезжает к трем своим ученицам из города только дважды в неделю, но что за чудная эта встреча! Вы идете по коридору, чувствуя вкус сигареты невидимо чьей, распахиваете двери классов, но все они пусты, и только в одном из них вы наконец находите плачущее фортепиано и плачущую женщину.
«Здравствуй! — извинялась она, — не обращай на меня внимания. Садись и исполняй...»
Не было учета посещаемости, записей в дневник и замечаний. Был Шопен, с его бриллиантовыми вальсами... темно-бархатный Бетховен... благородный Григ... Моцарт, бурный и праздничный, как шампанское... праведный и правильный Бах — как лесенка, по которой тебя пускают бегать вверх и вниз, перепрыгивая через разное количество ступенек... теплый, как парное молоко, Чайковский... Впрочем, думала Галя, какое право классифицировать имею я, дилетант, девчонка, тычущаяся пальцем в музыку... Пока Галя играла, учительница курила с закрытыми глазами. Звали ее Эсфирь Соломоновна. Иногда она разговаривала сама с собой стихами, которые, похоже, сама и сочиняла:
— Я принимаю каждую из стен —
За ту, несбывшуюся, Стену Плача...
И, не дождясь желанных перемен,
Ужель мечту свою еврейскую утрачу?..
Или еще такое:
Мой Тихий Дон! Мой Тихий Иордан!
Еврейский дух зачем мне Б-гом дан?
Слова эти были загадочны, но Галя помалкивала и ни о чем не спрашивала. Сентябрь был на исходе. Ночи холодали по-зимнему, поля замирали, тихо стояли заиндивевшие в росе стога.
...В тот вечер Маршал долго смотрел на тускнеющий закат. Душа его приходила в восторг от соприкосновения с таким огромным, нескончаемым, исполненным столь ярких и в то же время тончайших оттенков небесным простором. Нашла вечерняя сырость, и комары вились кругом. Купаться не хотелось. В камышах пели лягушки. Маршал отмахнулся от назойливых комаров и решил — хватит, пора домой. Он запрыгнул на коня и поскакал по степи. Дома мать пекла блины на ужин. Бабушка по своему обыкновению толкла в ступе лекарственные травы. Она была знахаркой, а иногда казалась ему и чем-то вроде колдуньи — такой у нее бывал взгляд и такие поговорки загадочные... Пожилой колхозник, страдавший от какой-то хвори, терпеливо сидел на табуретке у двери в горницу, почтительно дожидаясь, пока она примется за его исцеление.
Маршал помог отцу мыть машину в гараже, задал корму корове Красульке, а потом весь вечер сидел дома и смотрел на еврейские буквы, черневшие на желтых страницах старой потрепанной книги, которую он вытащил из сундука. Этот сундук назывался «топчан». На нем можно было спать, а внутри его хранились книги и разные старые вещи. А еще он служил опорой бабушке, которая делала своеобразный массаж своим пациентам, топча их ногами по спине и при этом придерживаясь обеими руками за топчан. Топтание было испытанным знахарским средством, помогавшим при позвоночных болях. Сеанс топтания длился минут десять, а пациент при этом должен был лежать на полу на животе.
Вот и сейчас бабушка принялась топтать спину пожилому колхознику, поглядывая при этом на Маршала с каким-то странным выражением, точно ей не нравилось, что он брал в руки еврейские книги. Для него эти книжки, оказавшиеся в их доме еще со времен Великой Отечественной войны, представляли собой что-то таинственное. Их оставили здесь евреи, беженцы с Западной Украины, которые прятались под Ростовом и потом эвакуировались дальше, на восток. От неминуемого, казалось, расстрела в печально знаменитой Змиевской балке они спаслись благодаря укрывшим их на несколько дней Бориным бабушке с дедушкой. С тех пор то забытые в суматохе, то ли намеренно брошенные ими книги так и остались в бабушкином доме. Часть их отец спалил зимой вместе с дровами, а часть — из любопытства — Маршал припрятал.
Буквы в них были необычные: не кириллица и не латинский, а какой-то совсем другой, загадочный и чудной, шрифт. И Маршалу иной раз казалось, что небо, которое он видел за рекой, — красные облака и вечерняя заря, — звали его в ту же тайну, что светилась на страницах этих книг. Что, казалось бы, общего между небом и буквами? Бывает, что облака принимают форму причудливых букв. А может быть, он просто мечтатель, выдумщик, вот ему и мерещится всякое...
Бабушка осторожно топталась по позвоночнику кряхтевшего станичника, а Маршал думал: и почему мне так нравится разглядывать эти старые еврейские книги? Сначала он не задумывался о том, что его интерес к этим книгам и мысли о «новенькой» — Гале, как-то между собой связаны. Кто-то из учеников, обиженный на ее маму-завуча, недавно упомянул об ее еврействе в нелестных выражениях, и Маршалу вдруг стало ясно, что между тайной книг и Галей есть некоторая связь, и заключалась она именно в этом слове — еврейство.
...Он думал о Гале гораздо больше, чем она могла себе это представить. Таких красивых, как она, в станице никогда не было. Это была даже не красота, а что-то и трогательное, и гордое, и тоненькое, и беззащитное в облике... очень родное, одним словом. Берущее за душу. За молоком она приходила часто, но Маршал избегал показываться дома в это время. Он считал себя тупым, деревенщиной, недостойным ее. Вот если бы ей грозила какая-нибудь опасность, и он бы Галю от нее спас, тогда другое дело. Пусть она его видит либо в выигрышных ситуациях, либо — вообще никак. Ну, а книги? Стоит показать ей их? Может быть, они ее заинтересуют. И это их сблизит. Появится повод для новых, не случайных уже, встреч. Но нужны ли они, эти встречи?
Маршал с некоторых пор возненавидел свою неинтеллигентность, размашистость, мальчишескую сорвиголовость — а ведь все эти чудные качества неизбежно проявятся при более близком их общении. Иными словами, если он к Гале подходить не будет, то есть шанс, что она сохранит о нем какое-то дымчатое, размытое, но, во всяком случае, не отрицательное впечатление. А если подойдет — то через пару минут уже все будет кончено. Он как ляпнет что-нибудь! Сто раз пожалеет о том, что вообще рот раскрыл! Будет готов под землю провалиться.
Фу... сколько умственных усилий, стратегии и тактики — ради какой-то там городской. Маршал разозлился и сунул книги обратно в топчан....И все-таки, когда она в очередной раз появилась у калитки их двора, он почему-то оказался дома. Она попросила его наполнить стеклянную банку и с чувством трепета уселась на скамейку, ожидая. Через две минуты он появился у калитки и заговорил с ней первым.
— Я слышал, как ты на пианино играешь, — сказал он, отдавая ей банку с налитым молоком, — хорошо играешь!
— Откуда ты знаешь? — спросила она не быстро, а так, чтобы успеть за это время опустить и снова поднять свои темные ресницы, — разве ты бываешь в музыкальной школе...
Маршал, заметив этот красивый взмах ресниц, от волнения перестал соображать, что говорит, и слова уже вылетали из него сами собой, как бы по инерции...
— А я так просто зашел туда. И стал слушать. Думал, твоя учительница играет, а оказалось — ты.
— Ты что, и в класс заглянул?
— Да. Я удивился: кто это тут может сигареты курить? Смотрю, а эта, как ее, Эсфирь дымит вовсю! Городские бабы, значит, курят...
— Она, наверное, какая-то одинокая, — высказала Галя предположение, — плачет часто, стихи странные читает... Но мне с ней очень интересно.
— Еще бы, вы же обе еврейки, вот вам и интересно, — бросил Маршал, не подумав.
— Ну и что? — ответила Галя, как бы обороняясь от некоего обвинения, — тут, в станице, не только русские и украинцы живут! И корейцы есть, и немцы.
— Корейцы, говорят, собак едят, — охотно переменил тему Маршал.
Галя ужаснулась, что не ускользнуло от внимания ее собеседника.
— Хочешь, я тебя научу на лошадях кататься? — предложил он, желая чем-то ее заинтересовать, чтобы она не ушла, осознавая, что последние его реплики были не особенно удачны...
— Хочу, — отозвалась она после паузы, во время которой смотрела куда-то вбок.
— Тогда... приходи к водонапорной башне завтра в четыре часа. А оттуда на луг пойдем...
— А лошадь — чья? Цыганская? — Галя уже опять смотрела на него, и он увлеченно разговорился:
— Да нет, колхозная. Там их две. Я со сторожем договорюсь, он нам даст покататься. А ты что думала — я на цыганских езжу?
— Так ребята сказали.
— Ничего они не знают. У меня сторож, дядя Вася, лучший друг. Я его сигаретами угощаю. А лошадей у него две: Серый и Звездочка. Я тебе Звездочку оседлаю, она смирнее. Серый иной раз как понесет, сладу с ним нет.
Галя слушала Маршала с таким восторгом, что сердце выпрыгивало из груди. Это был их первый длинный разговор за все время! Она шла домой с банкой молока и мысленно возвращалась ко всем чудесным ощущениям, которые только что испытала. Ей не понравилось сказанное Маршалом про евреев и корейцев, но она понимала, что это было просто так, для поддержания разговора, а стояло за всем этим лишь его желание общаться с ней и его растущий интерес к ней. Он вовсе не хотел ее обидеть. Просто грубые нравы людей, среди которых он воспитывался, не могли не наложить отпечаток и на его манеры. Но все же он так замечателен и так внутренне близок ей... Это — любовь, это — любовь на всю жизнь!
Продолжение следует
www.moshiach.ru
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
