| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Игорь Голубев. Тайнопись Омар Хаяма. Отправлено от Anonymous - Sunday, December 19 @ 00:05:00 MSK
|
 Обветшавший небосвод
"Даже волос с головы человека не упадет без воли Аллаха", - говорят
мусульмане. По их легендам, еще до сотворения вселенной Бог создал Калам -
стило, которое на Скрижалях под его диктовку расписало будущее вплоть
до мельчайших событий, до крохотного шажка муравья через тысячи лет.
Небо - движитель этих событий: вращаясь, небеса, как передаточный шкив,
заставляют двигаться все и всех на Земле. Считывая со Скрижалей "план на
сегодня" и диктуя небу и планетам соответствующие движения, Рок
реализует предписанные события.
Хайям так часто обращался в стихах к составным частям этого механизма,
что поначалу складывается впечатление, будто он безусловно верил в
абсолютную детерминированность Бытия. И скорей всего действительно верил -
поначалу. Полная предопределенность трагична в самой своей сути -
например, см. четверостишия ?? 169 и 220.
Но вот логическая неувязка, замеченная крамольными мыслителями задолго
до Хайяма: если каждый шаг человека предопределен, возмездие лишено
смысла. Хайям тоже говорит об этом (? 471). Как ученый, Хайям ищет и
наконец находит решение этого противоречия. Вот тогда уже появляются у него
псевдо-"трагические" стихи о предопределении, на поверку оказывающиеся
сатирой, основанной на доведении до абсурда, с целью заставить человека
задуматься (например, ?? 300, 317, 468).
Идея абсолютно детерминированного Бытия, преподносимая якобы всерьез,
позволяет Хайяму язвить и над Скрижалями, которые он берется переписать
гораздо толковее, и над небом, вдруг сочувствуя этому подневольному
палачу. Здесь язвительность не самоцель: Хайям показывает страшное -
нелепым, чтобы освободить слушателя от привычного с детства гипноза, от
представлений о неотвратимости судьбы. А такое освобождение было необходимо
для последователей его учения.
Собственное хайямовское решение этой задачи крамольно настолько, что
его попросту нельзя высказать вслух: божественная предопределенность
жизни - одна из важнейших мусульманских догм. Лишь в одном из философских
трактатов - в "Ответе на три вопроса" Хайям смутно оговаривается, что
детерминизм "очень далек от истины"19 . Более ясный намек мы находим в
четверостишии, может быть ключевом для понимания всего мировоззрения
Хайяма:
Не дай себя отвлечь, за блёстками не рвись;
Добра ли, зла судьба, а всё равно - трудись.
В игре не только ты, все проиграть способны:
И Мекки гордый храм, и небосвода высь.
Дословно так: "Попусту за всяким сверканием не следует рваться.
Несмотря на добро и зло судьбы, следует работать. О небесах и о мечети Каабы
благословенной: всякому узору, который становится виден, ему может
последовать проигрыш". Последнее слово, означающее проигрыш именно в
азартной игре, является организующим центром для понимания всего
четверостишия
Все проиграть способны, в том числе и небосвод. Это значит, диктуемое
небосводом движение событий - не монотонный бездушный механизм,
неотвратимо катящийся по людям, как арба по булыжной мостовой (т.е. не
абсолютный детерминизм), а скорей азартная игра в кости, игра опытного шулера
против простачка (неполный детерминизм, с некоторой долей случайности).
При неуклонном старании даже слабый игрок (человек) имеет шанс на удачу
против сильнейшего (высших сил). Иными словами, человек может порой и
сам повлиять на свою судьбу. Рок силен, но не всесилен. Придя к такому
выводу, Хайям, должно быть, почувствовал себя первым мусульманином,
освободившимся от неумолимой воли Аллаха. Недаром он взял на себя право
говорить с Богом на равных.
Итак, ответ: неполный детерминизм. Сильный, но не абсолютный. За семь
тысячелетий после сотворения мира механизм расшатался (не ради красного
словца образ обветшавших, от старости выживших из ума небес!), и теперь
уже не все, оказывается, в жизни человека полностью зависит от Бога,
соответствует его древним предначертаниям. И становятся понятны частые
призывы Хайяма ловить мгновения, когда судьба дает промашку: "Не трусь
перед судьбой, тогда сверкнет во мгле священное вино на нищенском
столе".
Да и таким ли уж убежденным мусульманином был Хайям? Слишком рискован
намек, что "и Мекки гордый храм" может проиграть... Где же? - в "игре"
против других религий?!
В прекрасном мире иллюзий
По суфийским представлениям, схожим с древнеиндийскими, зримая нам
физическая вселенная, многокрасочная Земля и звездные небеса - лишь
небольшой участок, некий пласт или срез мироздания, которое распадается на два
Мира: Бытие и Небытие, оно же Ничто. "Ничто" здесь означает не полное
отсутствие чего-либо, а только полную невоспринимаемость органами чувств
человека; "Небытие", аналогично, - невозможность для живого человека
пребывать в среде, доступной только духу, лишенной атрибутов Бытия:
пространства, вещества и т.п. Собственно, все мироздание - "Ничто", и только
какой-то клочок его, где Всевышний актом творения "сочетал", соединил
разрозненные Четыре стихии и тем самым создал видимое нечто, где он
растянул новообразованное вещество на распялках Шести направлений, где он,
округлив небесными сферами храм нашей Вселенной, заселил его
человечеством, - лишь этот клочок и есть наше Бытие. Для Хайяма Небытие реально
существует, более того, именно там, в главной части мироздания,
происходят основные события, в том числе жизненно важные для человека. Бытие -
крохотный участок ткани Небытия, где часть волокон окрашена яркими
красками и потому стала явью, прахом и плотью, стала зримой, "воплощена"
для нас.
В таком представлении мир в целом мы могли бы сравнить с детской
загадочной картинкой, где в хитросплетении деревьев и кустов художником
спрятан охотник, но - картинкой "наизнанку": представим себе, что мы
почему-то видим только этого охотника, а все остальные штрихи стали
прозрачными, ненаблюдаемыми. Мы не можем узнать, что изображено на картинке в
целом; более того, фигура охотника своей завершенностью сбивает
простодушных наблюдателей с толку и заставляет думать, будто это и есть вся
картинка; а Хайям, вслед за суфиями, называет такое восприятие иллюзией,
непосредственно воспринимаемый мир - иллюзорным. Надо правильно понять
смысл этого слова здесь. Иллюзорно - не значит нереально; иллюзорно -
потому, что второстепенное принимается за главное или даже за единственное
сущее. А что же главное? Оно - там, в Небытии, и потому уже всерьез
трагична земная жизнь, смысл которой утаен.
Человек - соединение смертной плоти и бессмертной души, для которой
пребывание в Бытии - лишь краткий эпизод в бесконечном пути по дорогам
Небытия. Похоже, вслед за древнеиндийскими учителями Хайям верит в
переселение душ; но поскольку подобное представление категорически запрещено
ортодоксальным исламом, в стихах Хайяма проскальзывают лишь намеки:
Людей, украсивших мозаику минут,
Уводят небеса - и вновь сюда ведут.
Пока бессмертен Бог, полны подолы неба,
Карман земли глубок, - рождаться людям тут.
Кстати, обратим внимание: Бог бессмертен... пока! И больше нигде ни
намека: как истолковать эту ошеломляющую "оговорку" Хайяма.
Четверостишие про "карман земли" содержится в шести из рассмотренных
мной источников; текст первых строк везде одинаков, дословно: "Те, кем
небеса кусочки времени украшают, - приходят, и уходят, и вновь со
временем приходят". Когда Хайям порой хочет сказать, что приходят другие такие
же, он и называет их "другие". Так что здесь приходят "вновь" - именно
они же.
Полагаю, что и в знаменитом четверостишии ? 189 о "фигурках" (то ли
марионетках, то ли шахматных фигурах) содержится тот же намек - дословно:
"Позабавляем друг с другом /зрителей/ на кожаном коврике Бытия,
попадаем в ларец Небытия один за одним вновь". Фигурки-то эти явно для
многократного употребления.
И в том, и в другом тексте слово "вновь" достаточно красноречиво.
Эти догадки не противоречат часто варьируемой Хайямом мысли: "Будь
весел в этом мгновении, ибо живешь единожды". Множественность воплощений
суждена не человеку, а лишь его духу. Хайям, дерзко оспаривая принципы
всех религиозных учений, готовых ради придуманных ими благ духа
пожертвовать чем угодно в земной жизни, ставит Человека превыше его духа, ибо
дух - лишь одна из его составляющих, соответственно и единственную
человеческую жизнь он почитает ценностью, которой нет равных. Конечно,
необходимо так организовывать жизнь, чтобы не навредить духу в его
бесконечном пути; но недопустимо и терзать свое сердце, живущее лишь единожды.
Для того, кто исповедует идею метемпсихоза, смещаются многие акценты.
Прежде всего, жизнь души становится многоступенчатой: каждый век в
человеческом теле - не более чем следующий класс в школе духовного развития.
Меняется отношение к смерти: она уже не конец всему, а не более чем
"дверь" для выхода в Небытие, где можно спокойно обдумать протекшую жизнь
и подготовиться к новому воплощению. Не на это ли обдумывание намекает
Хайям в рубаи ? 382?..
Меняется представление об ответственности за свои действия: уже
невозможно зажмуриться и нырнуть в смерть, забыв про свои злодеяния. Совесть
неубиваема. Искупать их придется не одно воплощение.
Самосовершенствование растягивается на множество воплощений, каждое из которых посвящено
решению какой-то частной задачи: научиться прощать своего врага, или
преодолеть в себе тщеславие, либо же насытиться богатством или властью,
чтобы тяга к ним в будущих воплощениях не мешала... Следовательно,
намеченные в Небытии для данной земной жизни задачи разных людей не
совпадают, и каждому человеку нужно решать свою задачу индивидуально.
Но земное Бытие настолько ярко в сравнении с остальными пластами мира,
что душа, зачарованная его красками и соблазнами, поначалу способна
забыть цель нынешнего воплощения, более того, даже вообразить, будто это
земное Бытие - единственное сущее; такая забывчивость естественна;
однако, когда человек созреет и покончит с детскими играми, его душа должна
вспомнить, осознать свою цель. Кто не удосужился заставить свою душу
сделать это, кто в результате ведет бессмысленное существование, тех поэт
называет "спящими". Это - люди, впустую тратящие жизнь:
Разумно ли судьбу увещевать весь век,
То славу, то позор переживать весь век?
Как ни веди ты жизнь, а Смерть идёт по следу.
Решай, что лучше: спать иль пировать весь век.
"Пировать" - в противовес "спячке" - значит вести жизнь осмысленную,
целенаправленную. Но поэты-переводчики, решавшие это четверостишие как
гедонистское, неизменно "или" превращали в "и", разумея, что где пирушка,
там и пьяный сон: "Лучше жизнь, как во сне, в опьяненье прожить", - не
понимая символики, не замечая сформулированной Хайямом проблемы выбора:
бездумно существовать или плодотворно жить (см. также, например, рубаи
? 360).
Другой его символ для изображения "спящих" - "сова", любительница тьмы
и запустения (рубаи ? 1173).
Редкостной даже для Хайяма является грандиозная картина, вобравшая и
Бытие (где он видит, увы, только "спящих"), и Небытие - с душами,
доверчиво спешащими к воплощению, и со встречным потоком уходящих в
разочаровании (рубаи ? 248).
Душа и Сердце
Ко многим печальным недоразумениям приводило переводчиков то, что
"душа" и "сердце" в русской поэзии равнозначны, и они воспринимали такими же
синонимами эти слова у Хайяма. Между тем у него это два принципиально
разных действующих лица, есть и третье в их ряду: Разум. У каждого своя
сфера деятельности, и они находятся в сложных, порой драматических
взаимоотношениях.
Душа бессмертна. Она пришла из Небытия в человеческое тело и вернется в
Небытие после смерти. Для нее этот мир - чужбина (? 144).
Сердце родилось на земле и останется в земле; это все-таки только часть
смертной человеческой плоти, хотя и наилучшая, самая "одухотворенная"
ее часть. Именно через Сердце общается Душа с земным миром. Именно
Сердце - первый помощник Души в ее работе. На него возложено создавать Душе
такие условия, чтобы она смогла вспомнить свою задачу, а при
необходимости оно должно и обеспечивать условия для ее отдыха (?? 262, 421).
/>
Сердце знает только этот мир, Бытие. Поэтому оно жадно интересуется у
Души тайнами Небытия, особенно сколько-то доступными его воображению
адом и раем. В ответах Души чаще всего проскальзывает та интонация, с
которой взрослый говорит с ребенком на слишком серьезные для того темы (??
420, 251). Однако Сердце совсем не глупо, оно способно (правда, очень
по-своему, в плане эмоций, а не рассудочно) понимать многое с
полуслова:
Сказало Сердце мне: "Учить меня начни.
Науки - таинства; но что таят они?"
Я начал с азбуки: "Алеф..." И слышу: "Хватит!
Свой своего поймёт, лишь буквой намекни".
Здесь: Сердце сразу прониклось глубочайшим смыслом буквы "алеф", она же
- цифра "один". Это и символ Единого Сущего, и символ единства всего
мироздания. О чем еще говорить?..
В свою очередь, Душа с уважением относится к предостережениям Сердца,
лучше понимающего земную жизнь (? 528).
Как и некоторые другие стихи, ранее упомянутое четверостишие ? 247:
"Пока у кочевой тропы сидишь, о, Сердце..." - показывает: Хайям считает,
что религиозно именно Сердце, а не Душа. Душа-то сокровенно знает иной
мир, зато Сердце, что-то выспросив у нее и кое-как поняв, начинает
фантазировать, достраивает полученные сведения по-земному яркими
чувственными образами. Так и появляется религия, либо ее новая ветвь - секта. С
точки зрения Души, все молятся одному и тому же Всевышнему, только
называют и представляют его по-разному. Но для Сердца главное - эмоции и
образные представления. Поэтому оно и должно найти "средь вер и ересей -
свою". Скорей даже: сколько Сердец - столько вер.
Любопытен косвенный признак того, что рубайяты Хайяма действительно
содержат мало чужеродных вкраплений. В классической персидской поэзии
слова "душа" и "сердце" чаще всего являются ласкательными именами
возлюбленной или друга, соответствуя русскому обращению "душа моя!". Между тем в
стихах Хайяма никогда (если не считать 2-3 чужеродных четверостиший)
такого не происходит. Он отвел этим словам раз навсегда определенные роли
и собственных правил игры не нарушает. В использовании их - одно из
проявлений его поэтической индивидуальности.
В этой главе "имена" действующих лиц ради пробы везде были приведены с
большой буквы; читать такое непривычно и даже трудновато. Поэтому в
тексте рубайята заглавные буквы в именах Душа и Сердце будут использованы
лишь в необходимых случаях (то же самое: Рок, Смерть, Жизнь и т.п.)
/>
В сетях добра и зла
Значительную, но так и не расшифрованную мною роль играют у Хайяма
понятия добра и зла, которые в зрелых своих стихах он по сути приравнивает
друг другу, как две стороны одной медали. "Всевышний сам добро и зло
послал сюда", "Сам из добра и зла связал Он сеть вселенной" для поимки
несчастных людей, "Морщинами добра и злыми письменами лицо мне
исчертил"... "Когда бы смог я жизнь от рока оградить, от пут добра и зла себя
освободить..."
Проблемы добра и зла касается какое-то самое сокровенное открытие
Хайяма, которое он, видимо, утаил даже от своих учеников, ограничиваясь
косвенными намеками: "Про Зло с Добром ни с кем нельзя мне говорить...
Хранитель тайны - нем. Нельзя мне говорить" (? 533).
Как попасть в рай
Итак, закончится жизнь Вселенной. Грядет Страшный суд... В первом Хайям
не сомневается, он часто упоминает про неизбежный конец Вселенной. Но
ко дню Страшного суда отношение его колеблется: от призывов готовиться
достойно предстать на судилище (скорей всего, в ранних стихах) до
завуалированных издевок над самой идеей Суда; одно из таких рубаи - шедевр
утонченного сарказма:
Однажды всяк из нас на Судный зов придёт;
Создатель обсудить плоды трудов придёт.
Лишенных блага Друг, конечно же, утешит.
Вот видишь? Радость к нам в конце концов придёт!
Заметим, на вид это стихотворение исключительно благопристойно. Многие
исследователи, в том числе проф. В. А. Жуковский, всерьез сочли его
квинтэссенцией суфийского благоговения перед "Другом". Нервный смех от
высказанного "утешения" возникает как бы не по вине автора: читателю-де не
по себе лишь потому, что он слабо верует в милосердие Всевышнего и
недостаточно презирает бренную земную жизнь. Искусством говорить так, что
ни к одному слову не придраться, но в целом почему-то звучит
издевательски, - Хайям владеет в совершенстве.
Гораздо более откровенной иронией окружена идея ада и рая. Широко
известны многочисленные хайямовские рубаи вроде ? 934. Хайям очевидно
игнорирует опасность попасть в ад и презирает соблазны рая. Но заметим одну
тонкость: ни разу - среди сотен четверостиший - не утверждает он прямо,
будто "нет ни рая, ни ада, о сердце мое" (цитата из перевода Г.
Плисецкого - см. ? 211). Почему? Возможно, здесь повинна привычка к научной
точности утверждений. Хайяму никто не может доказать, будто ад есть. Но и
он не находит обратных доказательств. Поэтому позволяет себе только
язвительно сомневаться; граница прямого отрицания проходит очень близко
(как в рубаи ? 544), но он ее не переступает.
Интересно, откуда богословы так много знают про ад и рай?.. Хайям
однажды даже изображает единственно мыслимый (и, конечно, нелепый) источник
"сведений из загробного мира" - возвращение покойников (? 646).
Во всяком случае, для Хайяма очевидно: есть ли ад и рай, нет ли их, но
человеку глупо в своих страхах и вожделениях руководствоваться заведомо
недостоверными представлениями о них, а внушать кому-либо такие страсти
- попросту преступно:
Как буйно в медресе, и в кельях, и в церквах
Растут стремленье в рай и перед пеклом страх!
Но тот, кто разгадал и вызнал тайну Бога,
Не сеет сорняков в доверчивых сердцах.
Любая религия "сеет сорняки", обещая своим приверженцам рай, а
посетителям "нечестивого храма", разумеется, ад; Хайям смеется разом над всеми
(см. ? 379).
Впору усомниться: да был ли он, в самом деле, мусульманином?
Впечатление такое, будто Хайям ниспровергает атрибуты мусульманства, расчищая
место для чего-то иного.
Что Всевышний натворил с человечеством?
Какое же сомнение заставляло Хайяма, и какое знание давало ему право
последовательно проходить все ступени взаимоотношений с Богом: умолять
его, просить о помощи; потом давать ему иронические советы, упрекать,
насмехаться, гневаться, проклинать; наконец, демонстративно отворачиваться
от его возможной благосклонности? Выстраивается головокружительная
лестница конфликта, и на ее верхней ступени Хайям уже вершит суд над
Творцом - в картине, может быть, уникальной в мировой поэзии:
Качнутся небеса и рухнут в никуда,
Вдогонку пролетит отставшая звезда, -
Тебя я в этот миг на площади Суда
Поймаю за полу: "Так Ты - убийца! Да?!"
Дословно: "Ты должен признать грехом убийство, /совершенное/ Тобой!"
Разве здесь речь про убийство одного человека - автора четверостишия?
Едва ли. Хотя именно так понял О. Румер в своем переводе: "За что же ты
убил меня, владыка вечный?" Слишком скромно для такой апокалиптической
картины. Скорей здесь речь про убийство человечества, причем не про то,
будущее, а про сегодняшнее, совершаемое каждодневно, начатое еще во дни
Адама20.
Так что же Творец натворил?
Множество косвенных намеков убеждают, что постепенно Хайям пришел к
выводу: Бога над нами давно уже нет. Он вылепил нашу Вселенную, наигрался
ею, как новой игрушкой, потом вышвырнул на свалку и ушел создавать иные
миры. Может, он и вернется, чтобы устроить Страшный суд, но и то едва
ли. Только в такой интерпретации становится понятным четверостишие ?
705...
Объясняется и вроде бы странная закономерность в стихах Хайяма: в том,
как нелепо и жестоко идут сегодня дела на Земле, он обвиняет стихии,
небеса и рок чаще гораздо, чем самого Творца, которому достается от поэта
за то, что сделано когда-то, а не сейчас, за общие ошибки и нелепости
творения. За ширмой небес он уже не видит Бога, следящего за нами.
Насколько же далеко это леденящее душу открытие от прежних суфийских
экстатических восторгов!
Итак, Творец бросил нас. В таком случае "Скрижали - рок - небо" -
обветшавший без присмотра механизм, только по инерции выполняющий свою
безжалостную работу, тем более жестокую, что она стала бессмысленной,
вершится уже не для Бога, а просто так. Потому Хайям и снисходит даже до
того, чтобы пожалеть палача-небо (? 1130).
Не Бог, а Рок - корень зла сегодня; Богу досталось бы от Хайяма не
меньше, но его здесь уже нет. Гневные же выпады Хайяма против Бога в других
стихах - это проклятия вслед напакостившему и ушедшему, а также
полемический прием, чтобы разрушить авторитет Творца. Удивительно ли, что
Хайяма порой принимают за атеиста. Бог есть, но для нас его практически
нет, и от него в нашей жизни уже ничего не зависит, и скорей всего не
будет ни божественной кары, ни воздаяния; от такой позиции до атеизма
недалеко. В стихах третьего периода Хайям считает человека свободным от
моральных обязательств перед Богом. О нем можно и нужно забыть, отвергнуть
все обрядовые требования и устраивать свою жизнь на Земле
самостоятельно.
Человек, помоги себе сам
И вновь на первый план выходит проблема духовного развития. Путь суфиев
(тарикат) нацелен на мистическое постижение Бога. Для Хайяма цель -
Счастье, фундамент которого - земная жизнь; то Счастье, на создание
которого нет ни времени, ни сил, ни даже права, пока ты обманут выдумками
религиозных ханжей. Хотя поэт предпочитает другие термины: "веселье",
"блаженство", - суть одна. Земную жизнь Хайям ценит гораздо выше, чем
индийские мудрецы; идея метемпсихоза этому не мешает. Если уж именно Земля
предназначена для многих и многих воплощений души, если Земля - источник
самых ярких ее радостей и бед, если Земля - главная школа души, то
Хайяму далеко не безразлично, как обстоят дела в этой школе.
Прибегнем к несложной аналогии. Вообразите, что вы живете в ожидании
отъезда. Тюки увязаны. Продукты упакованы. Знакомства с теми, кто поедет
в другую сторону, случайны и мимолетны. Из угла дует, в другом углу
паутина, - эти приметы запустения вас мало волнуют... Но караван, к
которому вы думали пристроиться, сегодня не пришел, и вы ночуете на тюках,
чтобы завтрашний день прожить в таком же несозидательном ожидании. И так
день за днем...
А теперь уверьтесь, что караваны никогда не придут, что вам - и всем
соседям - надо устраивать жизнь здесь. Тогда придется совсем по-другому
взглянуть на неуютность здешнего караван-сарая. И, быть может, вы первый
возьмете ведерко и пойдете искать глину, чтобы замазать ту щель в
углу.
Настолько же различен взгляд на земную жизнь у всех, уповающих на Бога
(в том числе суфиев), - и у Хайяма, призвавшего человека
совершенствовать свой дух ради улучшения земного бытия, и украшать земное бытие,
чтобы успешнее в нем совершенствовать свой дух. И делать это, опираясь на
слабые человеческие силы. Недаром так часто он декларирует: "Прочь
"завтра" и "вчера", сегодня счастлив будь!" В этой словесной формуле есть
отголосок суфийских представлений о сию-мгновенности жизни, отвергающих
заботу о завтрашнем дне, но у Хайяма отвергается "завтра"-иное,
"завтра"-якобы-при-Боге, в общем-то итоге ради "завтра" человеческого - здесь,
на Земле. И если путь суфиев индивидуалистичен, то предлагаемый Хайямом
путь общественен, социален, он открыт и в принципе доступен для
всех.
Не будем забывать, что Хайям жил 900 лет назад, задолго даже до великих
утопистов Т. Мора и Т. Кампанеллы. Во всяком случае, предлагаемый им
путь выглядит гораздо реальнее мечтаний философа и утописта аль-Фараби (X
век) о "добродетельном городе", правитель которого мистическим путем
получает истины и руководящие идеи от "активного ума" - ближайшей к
человеку эманации божества.
Подведем промежуточные итоги.
Бог сотворил Вселенную и человека, но бросил нас на произвол судьбы (в
буквальном смысле!). Для каких-то своих первоначальных целей он создал
и запустил строго детерминированный механизм существования, который
тысячелетиями удерживает человечество в плачевном состоянии. Похоже,
беспросветное существование запланировано для нас до конца Вселенной. Но с
уходом Творца эта жестокая работа небес утратила смысл, она совершается
только по инерции. Поскольку Творец покинул нас, мы вправе не следовать
его предначертаниям. Нет худа без добра: в отсутствие Мастера механизм
расшатался, допускает промашки, и порой человек может воспользоваться
ими, чтобы вопреки древним планам улучшить свою жизнь. Однако нужно
научиться ловить такие случаи, научиться в такие моменты направлять свою
судьбу не в худшую, а в лучшую сторону в сравнении с изначально
предписанным тебе. И, наконец, при любом везении не очень-то станет совестливый
и мудрый человек счастливей, если общий фон жизни остается прежним.
Нужна работа всех людей в одном направлении, чтобы так вот по крохам
увеличивать сумму общечеловеческого Счастья - и постепенно вырваться из-под
власти Рока, свернуть с когда-то предписанного нам пути, расстаться с
монотонным, беспросветным существованием. Даже массивный катящийся шар
можно свернуть с прежнего курса легкими толчками сбоку. И тогда ныне
униженное человечество действительно сможет "сверкнуть алмазной гранью" в
"перстне"-Вселенной. А работа эта должна начинаться с сознательного
самовоспитания, буквально с первого самостоятельного, не подневольного, не
предписанного свыше движенья собственной рукой (? 1175).
Первое самостоятельное движение. Какое? Прежде всего, нужно перестать
быть пособником палача-небосвода, вольным или невольным орудием
подавления других людей. Не кичись богатством, не будь жаден, одаряй бедняков.
Не злоупотребляй властью. И так далее. Примеры наставлений такого рода
приводить здесь нет нужды; обратимся к призывам не совсем обычным, а
именно: не принимать на себя горе. Не горевать, не отчаиваться.
Человеческой психологии свойственно общее количество Счастья считать
стабильным; оно как бы переходит из рук в руки, вроде денег. Если одному
прибудет счастья, у другого отнимется. И в Ветхом Завете, и в
христианском учении, и в мусульманстве жертвующие собой святые и праведники в
основном заняты именно тем, что собирают на себя всяческие болезни,
горести и несчастья, освобождая от них других людей, предоставляя тем
возможность стать счастливее.
Но Хайям показывает нам, что представление о механическом
перераспределении счастья-несчастья в принципе ошибочно, поскольку порожденное
твоими горестями отчаяние поражает и окружающих (хотя и не обремененных
твоими бедами), и уж точно не делает их счастливее - см. ? 973.
Даже простое уныние подкрепляется самозарождающимися бедами и
несчастьями (если идешь, голову повесив, то и впрямь налетишь на косяк).
Следовательно, возможно размножение бедствий на манер эпидемии, и
распространители этой заразы - люди, предающиеся отчаянию. Можно предположить такой
ход мысли: если зло (через отчаяние) саморазмножимо, но добро среди
людей все же существует, значит, и у добра есть сходный механизм
саморазмножения, остается его обнаружить и начать сознательно применять. Такой
взгляд с точки зрения богословов в принципе крамолен: он противостоит и
идее святого самопожертвования, и взгляду на бедствия как на испытание
либо наказание, ниспосланное свыше. Более того: делиться своим добром -
безусловно благое дело; но творить для себя и других добро "из ничего"
- значит кощунственно уподобляться творящему Богу!
Человек рожден, чтобы страдать, утверждают все религии. А вот Хайям
столь категорически выступает против гибельных эмоций, как если бы он
считал их не естественной реакцией на терзающие нас беды и несчастья, а
следствием духовной распущенности и невежества. Надо так организовывать
свои эмоции, чтобы только с улыбкой, а не со слезами проходить сквозь
любые несчастья (? 1162).
Подвергаться нападкам судьбы - одно, но "пить горечь" при этом - совсем
другое: первое неизбежно, второе постыдно. Религия призывает смиряться
пред горестями, Хайям - смеяться над ними. И этим, по крайней мере,
парализовать механизм размножения зла. Кроме того, только человек, не
впадающий в отчаяние, способен "пробудиться", стать "мудрецом".
На пути духовного совершенствования по-Хайяму как метод нейтрализации
зла, так и приемы "пробуждения спящих", и способы поправить свою личную
судьбу, и методика улучшения жизни человечества - одни и те же. Эта
универсальность его метода легко могла убедить Хайяма, что он прав, что
действительно будет возможно, отвергнув бессмысленные упования на Бога,
самим обороть вполне реальный механизм злой судьбы.
Суфийский метод "пробуждения" и последующего "постижения Бога" основан
на строжайшем самоограничении, на отстранении от всяческих соблазнов,
на том, чтобы лишить душу ярких чувственных впечатлений (как бы вернуть
в Небытие), посадить ее на голодную диету, оградить забором запретов и
тем самым заставить тянуться только в высь. Об этом прекрасно сказано в
суфийском четверостишии, изредка приписываемом Хайяму (? 1200).
Хайямовский же путь в том, чтобы не увлекаться ложными ценностями
Бытия, не считать их значительными, поскольку они-то и отвлекают от истинной
ценности жизни, они-то и провоцируют вспышки жадности, злобы, зависти и
т.п. у одних, а как следствие - отчаяния у других. Среди этих ложных
ценностей - себялюбие, тщеславие, власть, богатство, похоть, условия для
лени, неги, бездумия, равнодушия; они не существуют в Бытии изначально,
а созданы самими людьми - "спящими", принявшими яркость Бытия за
единственно сущее, данный им недолгий человеческий век - за единственную
данность. Отвергая эти ложные ценности, надо не ограждаться по-суфийски
забором от жизни, а воспитывать свою душу так, чтобы непрестанно летящая
из-под колес судьбы грязь к ней не прилипала; чтобы не тянуло с пути
подбирать каждую яркую стекляшку. Надо снять с тара своей души темные
струны, чтобы никакой порыв житейского ветра не порождал унылых
отзвуков.
Зато - в противовес ложным - надо научить себя наслаждаться истинными
ценностями Бытия, приобщение к которым просветляет душу и ни в ком не
вызовет зависти, ибо это доступно всем: красота природы, весеннее
цветение, пенье птиц, любовь, музыка, восторг научного познания, радость
умного спора с друзьями. Разве не такой представляла земную жизнь душа,
когда задумывала свое телесное воплощение? Именно в такой обстановке ей
легче будет вспомнить свой замысел и осуществить его, не отвлекаясь на
"блестки", не парализуя себя бредовыми страхами.
Что касается страхов, то прежде всего Хайям стремится излечить человека
от самой гибельной эмоции: от страха смерти. Здесь он применяет богатый
арсенал воспитательных приемов, от запугиваний по принципу "клин клином
вышибают" (? 802) - до презрительной насмешки над трусливым хозяином
собственной жалкой шкуры (? 804).
Тот печальный факт, что жизнь преходяща, Хайям в утешение нам
умудряется даже представить благом (? 602). Он развенчивает ложные ценности
этого мира, убаюкивающие "спящих" (? 187), бичует вскормленные ими пороки
(? 594)...
И так далее. Но это - критика, обличение. Однако есть ли у Хайяма
позитивная программа (в отсутствии которой упрекали его некоторые
исследователи)? Есть. Более половины стихов посвящено как раз ее изложению. Она
адресована не обществу, не государству, а каждому отдельно взятому
человеку, однако имеет общественную направленность точно так же, как работа
воспитателя и учителя. Собственно, Хайям и был воспитателем и учителем,
сами интонации его четверостиший говорят о присутствии учеников: тут и
повторы, и разъяснения темных мест, и подшучивания, и контрольные
вопросы, и ответы недоумевающим (например, ? 513).
Но это не учебник. Не философский трактат. Перед нами поэзия самой
высокой пробы. И если оформленные в стихах мысли можно оценивать с позиций
историка философии или религии, то манеру преподнесения их можно судить
только по законам поэзии. Этические уроки Хайяма далеко не всегда
высказаны прозрачно-ясно, иные его поучения требуют определенного навыка в
их понимании (см., например, ?? 1174 или 48).
По легендам, Хайям не записывал своих четверостиший: многие сотни строк
дошли до нас только благодаря записям его учеников и друзей. Трудно
найти аналогичный пример в истории за последнюю тысячу лет, трудно вообще
поверить в подобную старательность поклонников его поэтического дара,
только из любви к стихам десятилетиями подбиравших каждое оброненное им
четверостишие. Иное дело, если ценность рубаи была не только в их
поэтических достоинствах, если они являлись (как и стихи суфиев) сжатыми
формулировками, комментариями и пояснениями различных аспектов его учения.
Так позже "писари тайн" при Джалаледдине Руми подхватывали каждый
произнесенный им бейт, потому что они записывали не просто стихи, но Истину,
отчеканенную в стихах.
По той же, может быть, причине из стихов Хайяма, которые я отношу к
ранним, до нас дошли почти только четверостишия религиозного содержания -
и исчезли сотни веселых юношеских экспромтов. Трудно вообразить, чтобы
их вообще не было.
Напрашивается предположение: школа Хайяма, где он пропагандировал
учение, призванное взорвать изнутри мусульманство, действительно
существовала, хоть и маскировалась под что-то другое, пусть под "преподавание
науки греков", как о том пишет Кифти; заметим, от "науки греков" в
четверостишиях практически нет ничего. Таким же конспиративным должен быть и
язык его лекций, и язык его стихов, говорящих на секретные темы.
Под маской чужого слова
Действительно, язык Хайяма условен, многие понятия он шифрует
словами-символами. Такой прием - в традициях персидской поэзии, особенно
суфийской. На "тайном языке" с Хайямом говорят то соловей, то роза, то кувшин.
Вот и сам он беседует с нами на "тайном языке": пусть имеющий уши -
услышит. В качестве символов Хайям привлекает тот же набор слов, что и
поэты-суфии (и не конспиративный ли это прием: пусть непосвященные
принимают его стихи за суфийские, от которых особого вреда исламу нет), но
вкладывает в них, как обнаруживается при тщательном сопоставлении, заметно
другой смысл. И если по суфийской поэзии, помогая разобраться в ее
иносказаниях, сегодня существует разъясняющая литература, то символы Хайяма
приходится расшифровывать почти с нуля, и ошибки здесь конечно же
возможны. "Почти" - потому, что у него есть несколько
четверостиший-подсказок, дающих прямые расшифровки.
Здесь мы коснемся лишь верхнего пласта его символики. Некоторые важные
символы Хайяма, как "спящие", "мудрецы" и т.п., выше были уже
рассмотрены, и теперь мы сосредоточим внимание на центральном символе Хайяма:
ВИНО.
О. Румер был не очень-то прав, когда писал в предисловии к своим
стихотворным переводам: "Доминирующий мотив четверостиший, это - призыв не
предаваться бесплодным бредням умозрения, а насладиться, пока не пришла
смерть, всеми радостями жизни, символ которых для Омара - запрещенное
Кораном вино"21. Однако, как мы уже видели, далеко не любые радости жизни
приветствует Хайям ("За блестками не рвись!"); а "бредни умозрения",
сиречь философское и научное осмысление мира, вообще были главным и
любимым занятием его.
Далее. О. Румер явно имел в виду вино как таковое, соответственно
звучат и его переводы; и слово "символ" он применил как синоним выражения
"яркий представитель", а не в смысле шифрующего знака. Между тем, слово
"вино" у Хайяма именно элемент шифра, причем маскирующий несколько
разных смыслов. Многозначность термина вполне естественна для условного
языка, находящегося только в стадии становления. Вот основные из них:
1) "Вино" - то лучшее в жизни, чем можно услаждать свой дух, не
увлекаясь "ложными ценностями": молодость и любовь, весна и цветение садов,
музыка и песни; зрелость и творчество, научное познание мира и общение с
друзьями; старость и мудрость, афористичные стихи и умный спор. Иными
словами - истинные ценности Бытия. Иногда это "чистое", "прозрачное
вино", "сок лоз", иногда с конкретизацией: "любовное вино", "вино
познанья". Главная эмоция, сопровождающая его, - радость жизни, веселье (см. ?
624 - пример авторской расшифровки своих терминов). Именно на это "вино"
и возложена в учении Хайяма основная роль в пробуждении "спящих", в
приобщении к "мудрецам".
Кстати, символ "любовь" у Хайяма (если не считать нескольких
четверостиший суфийского периода) очень близок к этому "вину", с той разницей,
что "любовь" - для Сердца, а "вино" - для Духа. Можно сказать, что
"любовь" - это тот настрой Сердца, при котором оно способно снабжать Дух
возвышенными радостями Бытия. Чтобы пробудить Дух, Сердце должно радовать
его "вином", а для этого предварительно само - войти в постоянное
состояние "любви". Открытость взгляда, свежесть восприятия, жадная тяга ко
всему прекрасному, постоянная готовность радоваться и радовать других, но
также и сострадать им - вот некоторые элементы "любви"-символа. В ней -
истинная человечность (? 21), и она концентрирует в человеке силу,
сравнимую с мощью богов (? 278).
2) "Вино" - поток живых страстей и жизненных перипетий; течение
времени, замертво валящее всех; оно же часто - "красное", "багряное",
"кровавое вино" (?? 668, 1080). Сюда же относятся стихи о "наполнившейся мере"
или "чаше", означающей завершение отмеренной человеку жизни.
В этом смысле "вино" порой ассоциируется с человеческой кровью, что
особенно красноречиво в строках про багряное вино, пролитое на землю,
например:
Ты винный мой кувшин расколотил, Господь!
Из радости изгнал и дверь забил, Господь!
Багряную струю небрежно пролил наземь!..
Да чтоб мне землю есть! - Ты пьяным был, Господь?!
Маленькое отступление. Это четверостишие часто переводили на русский
язык, однако без символических намеков, как реалистический эпизод, и тому
есть две причины. Одна из них - сопровождающая это рубаи легенда,
пересказанная, в частности, А. Болотниковым22 так:
"...Резкий порыв ветра задул свечу и опрокинул кувшин с вином,
неосторожно поставленный на край террасы. Вино погибло. Рассердившийся философ
не замедлил пустить ядовитую стрелу по адресу всевышнего:
Кувшин с вином душистым мне ты разбил, господь!
Дверь радости и счастья мне ты закрыл, господь!
Ты по земле, о боже, разлил мое вино...
Карай меня! Но пьяным не ты ли был, господь?
Произнеся это богохульство, Хайям увидел в зеркале, что его лицо
почернело, как уголь. То было наказание небес. Но поэт тут же составил
следующее, не более лестное по отношению к богу, четверостишие:
Но кто же из живущих мог не грешить, скажи?
А если был безгрешный, как мог он жить, скажи?
Я сделал зло, за это ты злом же мне воздал,
И разницу меж нами кто б мог открыть, скажи?"
Естественно, переводчику трудно избавиться от гипноза этой
фантастической, но очень зримой сцены.
Вторая причина - в том, что Хайям часто маскирует суть четверостишия
под обыденным смыслом идиом и ходульных выражений. Нужно обращаться к
первоисходным значениям слов. Так, Хайям пишет о людях, через века
взошедших травой, и звучит у него тривиальное выражение, привычно переводимое
так: "Зачем топчешь траву?" Однако поэтический ход автора станет
понятен, только если перевести дословно: "Над головой травы зачем заносишь
ногу?!"
Так и здесь. "Да будь я проклят, может, ты пьян, о Господи?!" - таков
подстрочный перевод последней строки с привлечением русского эквивалента
для звучащего в оригинале проклятия. Но дословно-то оно таково: "Земля
у меня во рту!" Как у покойника!.. Это настораживает и заставляет
всмотреться пристальней. Вино - алое. Как кровь. Пролито - на землю. И даже
такая незначительная деталь начинает работать: не "кувшин с вином", а
"кувшин винный мой Ты разбил". И становится ясно, что Хайям негодует на
Бога за будущее убийство свое (описанное как уже случившееся), а не за
такую мелочь, как кувшин вина. Замена при переводе Хайяма обиходного
выражения таким русским, которое эквивалентно по основному смыслу, но
построено на другом предметном материале (в том числе подмена пословиц),
порой утаивает даже от самого переводчика сокровенную суть
четверостиший. Что уж говорить о читателе?
3) "Горькое" или "мутное вино", "осадок в кубке", "кровь" или "слезы в
чаше" - это постепенно накапливающаяся с годами сумма тягостных
переживаний, душевная усталость; иногда это - полоса бедствий либо же гнет
старости (? 1051).
Антонимом "горького вина" является "виноград", "виноградный сок" -
символ чистой юности, полной радужных надежд и благих устремлений:
Не только в пятницу не перестану пить,
Горчайшее вино и в дни поста мне пить.
Но я-то чистый сок в бочонок лил!.. Всевышний,
Не делай горьким сок! - тогда не стану пить.
Опять четверостишие с двойным дном. На поверхности - упрямство пьяницы,
грешащего и в святую субботу, и в пост, "научное" оправдание пьянства
тем, что Господь, дескать, сам же превращает в вино, в несимволическую
"горечь" залитый в бочонок виноградный сок: человек-то в этот загадочный
процесс не вмешивается. А в глубине: никакое не пьянство, а горести,
сплошные горести жизни, которых конечно же не избежать ни в пятницу, ни в
дни поста, неуклонное разрушение прежних юношеских надежд.
4) "Вином" обозначается в некоторых текстах и собственное хайямовское
учение (? 417).
Встречаются и другие применения слова "вино" не в прямом смысле, но уже
обычно с определениями, как "вино забвенья" и т.п.
И лишь после этого, наконец, названное О. Румером
5) "вино" как таковое, привлеченное Хайямом в союзники именно за то,
что оно запрещено шариатом. И в этому случае "вину" сопутствуют уже не
слова-символы, а слова-персонажи: "гуляки", "распутники" и пр., -
разыгрывающие настолько блистательный фарс, что и самый законопослушный
мусульманин увлечется им, а увлекшись, не заметит, как с помощью
бесшабашно-хмельных словес Хайям с трезвой осторожностью, по капле вливает в его ум
и душу свой едкий скепсис, который постепенно разъедает гипноз ислама и
подготовляет к восприятию иных, гораздо более крамольных страниц
хайямовского учения.
Причуды фарса
Спектакль условных масок тем богаче и интереснее, за событиями на сцене
тем яснее видны перипетии реальной жизни, чем лучше подобраны
персонажи. Старая прелестная поэтическая игра, одна и та же во все века и у всех
народов. Между тем среди поэтов-переводчиков, а благодаря им и среди
читателей многие полагают, что Хайям искренне воспевает вино и
превозносит пьянство. Впрочем, наличие таких читателей свидетельствует: спектакль
в театре масок удался на славу.
Персонажи ведут себя соответственно маскам. Вино и шариат несовместимы?
Тем хуже для шариата! Впрочем, поначалу-то герой фарса пытается
подчиняться запретам, но...
Можно предложить читателям нечто вроде автобиографии морально
неустойчивого обывателя - выполненной сатирическим пером Хайяма. Для этого
последовательно, не пропуская, прочтите четверостишия ?? 655, 340, 523, 611,
778, 648, 564, 561 и 566. Какая головокружительная пропасть
грехопадения! Но обратим внимание, как уже в этих шутовских текстах Хайям
исподтишка представляет в смешном виде не столько своего насквозь пропившегося
героя, сколько запреты шариата, а порой вкрапляет в самые разудалые
монологи - намеки на самые серьезные свои мысли: "Возня добра и зла давно
постыла мне". Или: "Нет веры, нет судьбы, местечка нет в раю". Да ведь
это в чистом виде хайямовская программа: преодолеть гипноз
мусульманской веры, отказаться от надежд на выдуманный рай, уйти из-под власти
судьбы.
Теперь поэту остается чуть отклониться в сторону и повести за собой
увлекшегося слушателя прочь из фарса, ближе к своему учению. И тот уже
легче воспримет пренебрежение раем и геенной, гуриями и чертями (? 689),
поверит, что есть средство обмануть судьбу (? 413), отстранит Коран (?
518), спокойней отнесется к мысли о невнимании к нему Творца (? 501) -
и, наконец, доверчиво воспримет Хайяма и его учеников не более чем как
еще одну секту в исламе - в которую почему бы и не вступить (? 761)?
/>
Теперь завербованного слушателя Хайям понемногу начнет приобщать к сути
своего учения, и если вдруг проболтается, что оно стоит вне
мусульманства, что ж, новичку и на это надо когда-нибудь намекнуть (? 559).
А потом ученик убедится, что кубок хайямовского "вина" действительно
несет ему благородный душевный покой, избавление от суеты, от погони за
иллюзиями и ложными ценностями Бытия; причем мудрость этого покоя
настолько далека от мудрости молящихся Богу, что совместить их нельзя, можно
только выбирать одно из двух (? 1180).
Согласитесь: не случайно почти каждое четверостишие звучит как экспромт
из диалога. Отчетливо видится, как остроумными стихотворными
аргументами поэт подталкивает к нужным выводам сомневающегося собеседника.
Будь весел!
Ну, а какова же стратегия и тактика Хайяма для избавления от власти
небес, для направления человечества к будущему Счастью?
Его рецепт до гениального прост и звучит чуть ли не из четверостишия в
четверостишие: "Будь весел!". Поначалу это воспринимается как обычное
присловье, как затравка для тех самых застольных тостов (потому и
переводят эти слова часто, как "пей вино!", полагая, что у Хайяма это одно и
то же). Но постепенно настораживает: едва ли стоит легковесно
относиться к формуле, которую он внушает нам так настойчиво. Внимательно
приглядевшись, обнаруживаем: она тесно связана с намеками на промашки небес. И
становится ясно вот что.
Как человек может узнать про момент, когда диктат небес ослаб, когда
смертный сам влияет на свою будущую судьбу? Никак! И - случайным образом
- способен в этот момент повернуть свое будущее не только в лучшую, но
и в худшую сторону. Скорей всего это зависит от душевного состояния:
уныние резко кувырнет вниз, веселый настрой - улучшит судьбу. Потому-то,
хотя небеса и обветшали, с работой своей они пока справляются успешно:
случайные отклонения в ту и другую сторону взаимно компенсируются. И
так будет до тех пор, пока люди не объединятся в заговоре против небес,
не начнут действовать сообща - по рецепту Хайяма.
А рецепт исключительно прост. Поскольку промашки небес неощутимы,
остается одно: все время пребывать в положительном душевном настрое. Тогда
не ошибешься.
Будь весел, говорит Хайям, ибо мир непостоянен. Будь весел и жизнь на
ветер не пускай. Не растрать впустую своего мгновенья.
Кстати, о мгновении. Порой Хайям сокрушается: жизнь мгновенна; даже
время существования Вселенной - миг. И после этого, когда он то и дело
повторяет: не упусти доставшегося тебе мига, не проплачь его, проведи
весело! - мы воспринимаем так, будто он по-прежнему говорит о краткотечной
жизни, будто мы имеем дело с постоянной метафорой: жизнь - миг. Однако
метафорический язык Хайяма очень подвижен и разнообразен,
законсервировавшихся метафор (если не считать слов-символов и "рубиновых уст") у
него попросту нет. Часто упоминаемое превращение людей в кувшины у поэта,
полагавшего, что человеческая плоть в самом деле становится глиной, не
метафора, а прямой факт. Так, может, и это мгновенье у него не
метафорично? Можно предположить: каждый раз, когда он призывает не упустить, не
погубить слезами свой миг, действительно имеется в виду именно миг -
тот самый, редкостный, важнейший, в течение которого небеса могут
"проиграть" тебе.
Таким образом, по-Хайяму, человечество способно прийти к Счастью, если
люди согласятся для этого несколько потрудиться: отвлечься от ложных
ценностей Бытия и полюбить его истинные ценности ("Пей вино!") - чтобы не
прожить жизнь впустую; вытравить из своей души грязь и пороки; и,
наконец, научиться быть неизменно веселыми, чтобы при каждой оплошности
небес добавлять свою толику к совместным общечеловеческим устремлениям к
Счастью. И когда эти крохотные добавки суммируются в реальную силу,
тяжелая, инертная повозка нашей Истории постепенно свернет с колеи унылого
существования, изначально предписанного Аллахом, вырвется из-под
механической власти небес и устремится на иной, на гордый, светлый и высокий
путь. Надо иметь достаточно гражданского мужества, ответственности перед
своими прапраправнуками, чтобы оставаться веселыми до самого последнего
мгновения:
Когда в погоне Смерть задышит за спиной,
Когда в глазах у нас померкнет мир земной,
Сердца - весёлыми швырнём на сито жизни!
И можно пылью стать под уличной метлой.
Хайямовское учение нуждается в дальнейшей расшифровке, и не исключено,
что многие важные подсказки таятся в еще не найденных
четверостишиях.
Не только тайным языком
Конечно, не все стихи Хайяма иносказательны, и далеко не все посвящены
философским проблемам. Есть, например, у него и любовь - не символ,
любовь в первозданном смысле. Около сотни его четверостиший, разбросанных
по разным источникам, мало популярных даже в них (поскольку стиль их
далек и от философских, и от сатирических стихов Хайяма и кажется
чуждым), в большинстве не переводившихся на русский язык (поскольку порознь
они звучат фрагментарно), собранные воедино, сливаются в прекрасный
лирический цикл, очень земной и непосредственный. В этих стихах практически
нет подтекстов и символов, они - откровенная летопись любви поэта к
женщине, внешность которой он традиционно идеализирует, но строптивый
характер ее, да и все перипетии этой истории, и оттенки собственных эмоций,
не всегда благородно-возвышенных, изображает реалистично, зримо и без
прикрас, открываясь нам с неожиданной стороны, как уже не мудрец и
ученый, а простой человек, в меру лукавый, остроумный и глубоко страдающий,
несчастный человек, которому по возрасту и ослабевшему здоровью как бы
и неприлично так по-юношески влюбляться.
Эти стихи, среди прочих похожие на инородные вкрапления, при слиянии их
в цикл обнаруживают несомненное стилистическое единство, более того, в
них становятся видны сквозные поэтические и бытовые сюжеты.
Именно эти стихи более всего относятся к "блуждающим". Но если не Хайям
писал их, то коллективным автором лирического цикла приходится признать
десяток различных авторов, мало схожих между собой. Однако весь стиль и
сюжетные линии цикла свидетельствуют безусловно, что автор его - кто-то
один. Единоличных же претендентов на него, кроме Хайяма, нет. Более
того, в стихах лирического цикла, несмотря на стилистическую простоту,
немало в приемах письма, в характере поэтических тропов, даже в прямых
текстовых цитированиях - перекличек с остальными стихами Хайяма.
Нам остается признать, что Хайям был не только глубоким философом и
блистательным сатириком в своих стихах, но и удивительно тонким лириком. И
в том, и в другом, и в третьем он выработал особые, точно
соответствующие каждому из этих направлений приемы письма. В лирике речь его проста,
нежна и откровенна. Взгляните, например, на редчайшее в жанре рубаи
явление - прелестные, психологически точные диалоги (?? 938, 939, 940).
Есть у Хайяма и картинки из жизни, то будничной, то праздничной; есть и
дивные пейзажи; и стихи по случаю, например, благодарность за
присланную кем-то рукопись (? 439).
to be continued
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
