Наш Самиздат
Евреи всех стран, объединяйтесь!
Добро пожаловать на сайт Jewniverse - Yiddish Shteytl
    Поиск   искать в  

 РегистрацияГлавная | Добавить новость | Ваш профиль | Разделы | Наш Самиздат | Уроки идиш | Старый форум | Новый форум | Кулинария | Jewniverse-Yiddish Shtetl in English | RED  

Help Jewniverse Yiddish Shtetl
Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал



OZON.ru

OZON.ru

Самая популярная новость
Сегодня новостей пока не было.

Главное меню
· Home
· Sections
· Stories Archive
· Submit News
· Surveys
· Your Account
· Zina

Поиск



Опрос
Что Вы ждете от внешней и внутренней политики России в ближайшие 4 года?

Тишину и покой
Переход к капиталистической системе планирования
Полный возврат к командно-административному плану
Жуткий синтез плана и капитала
Новый российский путь. Свой собственный
Очередную революцию
Никаких катастрофических сценариев не будет



Результаты
Опросы

Голосов 716

Новости Jewish.ru

Наша кнопка












Поиск на сайте Русский стол


Обмен баннерами


Российская газета


Еврейская музыка и песни на идиш

  
Эстер Кей. Маршалл II (вторая часть)

Отправлено от Anonymous - Thursday, January 20 @ 00:00:00 MSK

Israel46. ЛИКВИДАЦИЯ ИМУЩЕСТВА

Светка — Российская Империя переживала странный период в своей, и в целом вообщем-то странной, жизни.

Во-первых, она четко осознавала, что этап «прощупывания человечков» навсегда ушел в прошлое. Ощущение было такое, что своей воли у нее больше нет, пусть бы любимый человек приказал ей что угодно — она покорно все исполнит. «Буду ноги ему мыть и ту воду пить», — как выражает это прекрасная русская поговорка.

Во-вторых, до нее начал доходить смысл уроков по «Тании», и она уже на собственном опыте понимала, что — как неоднократно говорил раввин — нельзя-таки ставить телегу впереди лошади. Нельзя гнать эмоции вперед разума. Это плохо может кончиться... Лучше — как требует того иудаизм — спокойно поговорить о любви и браке с выбранным для этой цели человеком, причем поговорить «без рук», предпринять какие-то разумные шаги к осуществлению желаемого... будет меньше нервотрепки, меньше обломов. Уважай себя, уважай партнера. Да. Это понятно.

В-третьих, у нее наступило частичное (но и при своей частичности уже весьма болезненное) прозрение в восприятии самой себя. Кто она есть? Вернее, кем была до сих пор?

Приходилось признать — холодной эгоисткой, расчетливой и цепкой — умеющей манипулировать людьми, властолюбивой, высокомерной. Людей считала за мишени и любила «подбивать».

Наверное, эти черты и отпугнули от нее Владимира Федоровича. За них-то он ее и прогнал. Ай-яй-яй, какая рыбка сорвалась с крючка...Почему сорвалась? Потому что поняла, кто в данной ситуации рыбак (Света) и кто рыбка (Владимир Федорович). Какой нормальный мужик захочет быть рыбкой на крючке?

Значит, ей придется изменить в себе что-то очень глубинное, сущностное... Иначе его не вернуть. И это уже не шутки.

Четвертое открытие, которое она сделала, касалось ее вещей. Незадачливые прежние ухажеры из кожи вон лезли, чтобы удивить ее каким-нибудь подношением, и она не видела ничего безнравственного в том, чтобы пользоваться их глупостью. Теперь эти подаренные вещи стали ее смущать. Вскоре она избавилась от них — всех до последней косметички, подвергая мучительной и детальной проверке свое имущество, понимая, что, раз аморальное поведение стояло за всей этой роскошью, значит, из тупика теперь не выберешься, пока не устранишь всякую связь между собой и этими предметами.

Из ювелирных украшений упрямым оказался браслет, не желавший расставаться с хозяйкой. Его подарил в свое время индус. Изготовленный на берегах Ганга неким мечтательным кустарем, браслет состоял из живых, растягивающихся, змеистых ячеек, создававших всякий раз — в зависимости от дистанции растяжки — новый узор, и потому был неповторимо-изменчив.

С индусом отношения были не совсем любовные — скорее, философски-познавательные. Ладно, чего уж там. И браслету дорога туда же, куда всему остальному.

...Мысли по ходу ликвидации имущества очищались, светлели... Иногда находили воспоминания — «и псы возвращаются на блевотины свои» — приходилось прерывать их бег, сознательно отстраняться от прошлого, отсекать себя от него. «Признаю, что являюсь корнем зла, и прошу меня искоренить...» Куда же теперь идти жить? На квартиру к матери?

Последние годы она ночевала в отдельной комнатушке в «бункере», где тусовались молодые поэты, прозаики, актеры и люди, их преданно любившие и носившие им еду.

Насчет ее семьи Маршал (считавший Свету профессорской дочкой) в своих предположениях ошибся — ни интеллигентной, ни вообще семьи как таковой не было.

Была часто менявшая кавалеров мать, стареющая актриса драмтеатра, и проживала она в прокуренной, запущенной, полной пепла и тараканов квартире. Светка явилась к матери с вещами, голодная и злая. На кухне все вызывало в ней брезгливость. Тараканы даже не прятались, а полноправно владели помещением. Чайник был такой, что противно взять в руки. Холодильник — почти пустой, залитый чем-то липким внутри.

При виде дочери Розалия Александровна не то чтобы обрадовалась, а, скорее, застыдилась и поспешила скрыть это, завесившись клубами дыма.«Да, я опустилась, это верно, но мне можно, мне позволено, я же творческая личность, я выше бытовых мелочей...» — таков был невысказанный речитатив. Светка этих настроений не уловила.

— Мам. Как ты живешь? У тебя, я смотрю, все на самотеке, — проговорила она устало.

— А что ты хочешь?

— Да я ничего не хочу.

— Ну, и не приставай ко мне с критикой.

— Но, мам, как же?.. Ты разве не голодаешь? Вот что: пойдем в синагогу, там дадут поесть.

— Ни за что! Лучше пригласи меня в ресторан!

— Мам, я больше не питаюсь в ресторанах. Я с некоторых пор... соблюдаю кашрут.

— Глупости.

«Мама не спрашивает, что означает это слово — стало быть, знает. Знает — и презирает...»

— Почему? Ведь это Б-жественный закон!

Прозвучал излишне акцентированный ответ матери:

— Вся эта внешняя атрибутика религии мне внушает глубокое отвращение. Б-г должен быть в душе.

Светка помолчала, все еще не закрывая жалкой утробы холодильника, держа его за испачканную жиром дверцу.

— Мам. А вот, знаешь, тебе уже за шестьдесят. Живи долго и счастливо. Но все же: если вдруг ты заболеешь и попадешь в больницу, а оттуда — в дом престарелых. А я не буду ничего предпринимать — только любить тебя в душе. Безо всяких внешних действий. Ты бы так хотела?

Розалия Александровна рассмеялась неестественным смехом:

— Это шантаж?

— Нет, мам. Это сравнение. Или, если хочешь, уподобление. Метафора, в общем.

Мать покашляла, как бы собираясь с мыслями. Пожала плечами.

...Светка натянула старый свитер, принялась мыть, скоблить, оттирать с солью и стиральным порошком все кухонные поверхности. Когда хоть где-то, хоть немного проступала чистота — сердце радовалось. Затем нарезала овощей, и вскоре на плите уже весело подпрыгивала крышка кастрюли, из-под которой вскипал ароматный суп.

— Ну, чего ты? Чего ты? — недовольно сказала мать, появляясь в кухне, с отсветом телевизионного бреда на лице. — Ишь, чистоту навела... Субботник себе устроила?

— Воскресник, — поправила Светка.— На, мам, поешь супчика.

47. «ФУН КИСЛАВИЧ КЕЙН ЛЮБАВИЧ»

Ребята — их звали Мойше, Шмулик, Шолом и Хаим — доставляли, с одной стороны, много хлопот, а, с другой стороны, ожидаемого эффекта от их работы не ощущалось. Время расползалось на кутерьму с переводом, с незнанием элементарных вещей, нужных для приспособления к российской действительности, на возню с визами, медицинской страховкой, охраной, капризами («Как? У вас нет кошерного кетчупа?»), а к тому же мальцы, такие толковые и деловые в вопросах учебы, в практической жизни были рассеянны, забывчивы, то и дело что-нибудь теряли, включая документы, ключи и деньги, и Гаррик сбивался с ног, отыскивая пропажу. Но другой эффект — не тот, который ожидался — был ими произведен в полной мере.

Атмосфера в синагоге поменялась, стала возвышеннее. Потому что ребята эти были изнутри полностью чистые, кошерные, все их мысли, слова, действия отличались такой непосредственной — в луче воли Ребе — целеустремленностью, что окружающие невольно проникались желанием хоть в чем-то улучшиться, чтобы приобрести эту, пусть наивную, но такую трогательную цельность. По-еврейски — «тмимут».

...Когда Маршал спрашивал себя, сможет ли он оставить на них синагогу недели на три, то ему сначала казалось: нет, ни в коем случае. Вернешься — увидишь полный разгром. А потом он посмотрел на ситуацию иначе.

Ну, в худшем случае, что может за время его поездки к Ребе случиться? Оставят на видном месте ключи от сейфа? Ладно, не дадим ключи никому, кроме бухгалтерши Софы и жены. Не уследят за съестными припасами на складе? Так сами будут голодать, гаврики. Подвергнутся ограблению, нападению? Это может произойти и пока он в городе. Не поладят со стариками? Вряд ли. Ну, что еще может стрястись? Сделают слишком много телефонных звонков в Израиль? Надо дать инструкции секретарше.

Володе Алесевскому удалось поднабрать деньжат — при том, что по субботам он не работал — и оформить документы на выезд. Маршал предусмотрительно запросил от друзей в Нью-Йорке формальный вызов на них обоих, чтобы было меньше вероятности отказа во въездной визе.

В последнюю неделю перед Новым годом он еще успел съездить с Гарриком на квартиру Светы и (в отсутствие ее матери) откашеровать там кухню. В клубе провел последнее занятие, объявил всем о возможности написать Любавичскому Ребе письма-просьбы. Народ воспринял идею, и где-то с полчаса все трудились над трогательным сочинением «Чего я хочу в жизни?» А Алексей крепко помнил, что Ребе и доллары с благословением выдает, и умолял добыть ему один такой волшебный доллар. Маршал не обещал, не был уверен, что сможет это устроить... Сам он тоже составил записку-просьбу к Ребе. Свое желание он сформулировал так: «Пусть у нас с Галей будет еще ребенок. И чтобы моя любовь к ней была свежим и сильным чувством, а не с примесью раздражения и однообразия...»

Эту запись он сделал, пользуясь только ему понятными сокращениями, и сунул во внутренний карман пиджака. Пригодится. Не всегда умеешь точно выразить то, что хочешь, и раз уж это ему удалось, то надо сохранить запись. Ясность в мыслях необходима, когда стоишь перед Ребе и воспринимаешь его влияние. Это как телепатия: ты мысленно формулируешь свою просьбу, а Ребе посылает тебе благословение.

Часть просьбы исполнилась быстрее, чем он ожидал...

Перед самым его отъездом Галя сказала ему, что беременна.

У Маршала закружилась голова. Что — вот так, просто, без лаборатории с видом на Средиземное море, без сумасшедших денежных трат? Без нервотрепки? Вот так тихо и ласково? Ах ты, моя птичка. Знала бы ты, насколько я не достоин... не достоин тебя, не достоин чуда, которое произошло...

Он воспрянул духом. От радости пришло очищение. То, что не удалось бы путем постов, горьких испытаний, заучивания святых текстов и самобичевания — явилось само, как подарок, в луче добра, света, радости. «Мы — прекрасная пара... Мы созданы друг для друга... Какие у меня могли быть сомнения?» Эти мысли довольно быстро сменились у него практическими: кто будет Гале помогать? Ему подумалось, что теперь ребята из Израиля пригодятся вдвойне: они обожают возиться с малышами. Гале трудно поднимать годовалого младенца — он, слава Б-гу, здоровый, крепыш. А Шолом с Хаимом от него без ума, готовы с ним возиться хоть полдня. У них же в Израиле большие семьи, с таким количеством малышей, какое в Союзе и не снилось никому. И мальчики, естественно, привыкли нянчить своих братишек и сестренок.

...Самолет взмыл, набрал высоту — и поплыл средь белых облаков, глотая километры.

Как все, кто едет к Ребе, Маршал был тревожно-счастлив. Тревожно — потому что Ребе увидит его и будет в тот же миг все про него знать. В работе, естественно, были сбои. Было много самодовольства. Лихачества. И прочих негативных явлений, которые, безусловно, надо... того... изживать. Ощущение счастья, однако, превалировало... Он заснул в самолете, и в полусне уже вспоминал то, как с первого момента, когда только переступаешь порог Севен-Севенти, ты будто делаешься лучше. Ты плывешь. Народу — море. Тебе наступают на ноги, тебя толкают, на тебя орут. Ты восторженно глотаешь все происходящее, как данность, как желанное событие. И вот уже тоже на кого-то нечаянно наступаешь, кому-то локтем сдвигаешь шляпу, на кого-то покрикиваешь — двигайся, парень! Это — утряска в нижнем зале, занятие мест перед приходом Ребе на молитву или фарбренген. Как в детской игре: море волнуется — раз. Море волнуется — два. Море волнуется — три. Ребе вошел, все — замри!

Ты прижат, сжат, укомплектован, скомпонован, втиснут в гущу еврейского народа — и тем хорош.

...Слит, влит, утрамбован, вбетонирован. Ребята, да меня же просто вообще нет! ...Это так классно, когда тебя вообще нет.

Володя Алесевский пребывал в печоринско-онегинском разочарованном настроении, всячески подавлял в себе мысли о Светке (стюардесса была стройная, как она), с завистью смотрел на мечтательно-вдохновенное лицо своего дремлющего молодого спутника и, в целом, совершенно не понимал, куда и зачем он летит и жалел огромного количества потраченных на билет денег, часть которых ему-таки пришлось взять в долг...

Пролетали над Италией и Грецией — стал думать о древней архитектуре, залах, колоннадах, Колизее. Вот бы куда приехать, посмотреть. И зачем это он вообще решил лететь именно в Нью-Йорк?

Маршал проснулся — попытались выяснить, вечер сейчас, объективно говоря, или утро. Увидели в хвосте самолета белую стаю молящихся евреев — поняли: Шахарис. Примкнули. Помолились от души. На такой высоте молиться — в самый раз. К Б-гу, что ли ближе.

Поели чего-то кошерно-непритязательного и завели дружескую беседу, забившись в курящую часть самолета. И, как всегда после такого трепа с Маршалом, на душе у Володи полегчало.

— Был один хасид, — говорил Маршал, глядя в оленьи черные глаза Алесевского, который, бросив свои здоровые привычки, предался в последнее время массивному курению, — его звали Шмуль Мункес. Послала его жена на рынок, за яйцами. Он — послушный муж, пошел. Смотрит — тащится повозка. Хасиды с весельем, с песнями едут куда-то. «Куда, ребята? Уж не к Ребе ли?» «К Ребе» «Возьмите меня!» «Полезай» ...Шмуэль Мункес пробыл у Ребе чуть ли не месяц. Но, делать нечего, надо возвращаться. Прибыл в местечко, и сразу — послушный муж — на рынок, за яйцами. Купил, поспешил домой. Уже в дверях поскользнулся, шлепнулся, яйца — всмятку, жена кричит. — Не кричи, женушка, — поучительно вывел Шмуэль, — вот видишь, как оно выходит, когда слишком-то поторопишься!

...А вот песня, слышь, Володь? Слушай:

Фун Киславич биз Любавич Вэр дарф дир! Фун Киславич биз Ребен Вэр фрэгт ба дир Аяаяаяаяаяаяаяаяаяайяй! Ецер-оро остался Дома с красным носом, А хасид сорвался К Ребе на Тишрей.

...А хочешь еще историю?

— Скажи мне лучше, — прервал Володя, — о чем тебе так проникновенно рассказывал этот Алексей, когда приходил в последний раз?

— Ты не поверишь. Он просил, чтобы я привез ему доллар от Ребе. Я ведь им так разрекламировал Ребе и его чудеса, что чуть ли не все ребята в клубе решили написать Ребе письма.

— А что, кстати, будет с клубом? Он же расформирован, я слышал?

— Да. Придется устраивать занятия в каком-нибудь другом помещении. В синагогу эти люди не придут, сам понимаешь. Надо попросить класс у Сохнута на какой-нибудь нейтральной территории.

Володя перевел взгляд на стада кучевых облаков за круглым толстым окошком самолета.

— Скажи мне, Боря... Почему ты такой идейный? Как это тебе все так естественно дается? В доме у себя, что ли, ты с детства всему выучился?

— А если бы и так? То что?

— Ну — тогда понятно.

— Думаешь? Нет. И это бы ничего не объяснило. Но, кроме того, мое детство прошло в станице. Мой папа — абсолютно русский человек, совхозный механизатор. У меня только мать еврейка. А у тебя?

— У меня все евреи, до десятого колена. Но что в этом хорошего, Боря? Проклятое племя, обреченное Иудино семя... Вымираем мы, вымираем. Тебе этого не понять...

Маршал промолчал. Приписал Володин пессимизм неудачам в личной жизни. Началась болтанка, воздушные ямы. Над океаном штормило. В Нью-Йорк прилетели с опозданием.

48. БОРОДЫ И ШЛЯПЫ

...Севен-Севенти показалось Маршалу родным домом. Он так легко и радостно вступил в зачарованную страну, как будто его рук не отягощали два больших чемодана. В этом оживленном, теплом, полном черных шляп, сюртуков, молитвенных принадлежностей хасидском месте он чувствовал себя как рыба в воде.

— Г-споди, сколько их тут! Евреев-то! — изумился Володя.— Как пингвинов на Северном полюсе! А чему они все радуются???

— Кто тебе сказал, что мы радуемся? Вымираем, как видишь... Обреченные, неужели не заметно... — с готовностью припомнил его же собственные слова Маршал, подталкивая друга в танцующий людской водоворот.

* * *

Светка протирала мебель в квартире и нашла самодельный плакат, который мать, видно, когда-то приклеила на стену, но он слетел и застрял за диваном. Содержание плаката было таково:

«Для того, чтобы творить, нужно обладать внутренним миром... а он, этот внутренний мир, или есть — или его нет... и сложить его из кусочков какой бы то ни было информации невозможно!!!» Ф. Феллини

— Гениальные слова. Мам, ты где их вычитала?

— В воспоминаниях Эфроса. Эфрос, кстати, был дружен с твоим отцом.— эти слова Розалия Александровна прибавила с гордостью, так как Эфрос был для нее величайшим режиссером Союза.

— Кого ты имеешь в виду? У меня же не один, извиняюсь, отец... Сказано было резко, и мать побледнела.

— Твой отец — Жора. Георгий Штерн, — проговорила она тихо.

— А не Миша Вчерашний?

— Он заботился о тебе, это правда. Навещал, деньги присылал. Ты называла его папой.

Светка с болью уставилась на материн шиньон, съехавший куда-то на край пышной, неумело сделанной прически.

— Мам, может, я поэтому... ТАКАЯ? Может, мне просто неоткуда было нравственности взять? В такой-то обстановочке...

Мать пожала плечами.

— Вот сейчас, — заявила она, — ты действительно ненормальная. Скрываешь фигуру, точно беременная. Ходишь в каких-то балахонах, всех друзей порастеряла... Зачем тебе это надо? Обработали тебе мозги там, в этой синагоге! Ханжи! Святоши! Лицемеры!

Светка не выдержала, заплакала. Потому что и у нее самой иногда такие мысли появлялись. Порой становилось жалко себя и обидно за то, что она как бы поддалась чьему-то влиянию. Но разве это правда? Да нет же! Это — просто «плач по дыням Египта», как говорит раввин. Правда в том, что она стала намного, неизмеримо лучше себя прежней. Хотя жить стало труднее, потому что появились иные критерии самооценки.

— Посмотри, мам, — заговорила она, словно набравшись сил от собственного плача, обняв мать и указывая ей на найденный за диваном плакат: «...этот внутренний мир — он или есть, или его нет, и сложить его из кусочков какой бы то ни было информации невозможно...» Вот так и вера. Она или есть, или ее нет. Она не из кусочков складывается. Не думай, что ее кто-то навязал. Это — мой внутренний мир, мам. Тебе понятно?

Интересная вещь: именно перед матерью Светка старалась показать себя абсолютно убежденной, на сто процентов верующей, хотя в самом деле такой не являлась. Фактор противоречия подействовал. Так что общение с мамой оказалось мощным стимулом к усилению веры и скрупулезности соблюдения заповедей. Не то чтобы ей назло, а — чтобы показать, продемонстрировать:вот видишь, мама, я нашла правду, я сама!!!

Разговоры с матерью Светка решила сочетать с какой-нибудь совместной полезной деятельностью. Чтоб не грузить ее своей новой идеологией, а полноценно общаться. И поэтому предложила ей... пойти в парк рядом со стадионом, где давали на прокат лошадей. В лошадях Светка разбиралась, в свое время бывала на ипподроме чуть ли не каждый день. А мать — на редкость подвижная для своих шестидесяти трех лет — любила всякие острые ощущения. Ей идея пришлась по душе.

Дали им смирных, обученных ровному ходу лошадок, и они скрылись в тени желтеющей рощи. Сначала мать была в хорошем настроении, предавалась воспоминаниям о Светином детстве — о том, какая Светочка была маленькая, кудрявенькая, как вертелась на турнике и как она за нее волновалась. Потом интонация стала более требовательной, даже угрожающей: кто бы мог подумать, что этот любимый ребенок, эта милая дочка попадет в руки религиозных?

— Ну для чего это, для чего все эти ограничения? — негодовала мать, — уж на лошади-то могла бы поехать в брюках?

— Я и так в брюках. Спортивных. А поверх — юбка, как положено.

— В старуху себя превращаешь!

— Я и есть старуха, мам. Гораздо старше тебя. Мне — лет семьдесят, знаешь? Я столько всего пережила, что у меня по душе — как будто татаро-монгольская орда проскакала. Все выжжено, как степь...

— О чем ты? У тебя была прекрасная жизнь. У тебя же все было! Столько поклонников! В роскоши купалась! Мне, и то цветы присылала в огромных вазах!

— Извини, мам. Можно я тебе объясню грубыми словами? А то ты, по-моему, недопонимаешь. У тебя все подернуто какой-то романтической дымкой. Тебе объяснить популярно, что это были за поклонники и почему, конкретно, они дарили мне предметы роскоши? Объяснить? Я же их просто водила за нос. Это — форма вымогательства, юридически.

— А что плохого? Женщина на то и женщина, чтобы мужчины ради нее совершали безумства...

Светка фыркнула.

Мать поинтересовалась:

— Какую же жизнь ты хочешь?

— Я хочу двадцать детей!

— Дурочка!

— И мужа с бородой.

— Фу!

— И, более того, я уже, кажется, знаю, кто это будет. У него, правда, пока ни бороды, ни шляпы нет, но он на верном пути. Мать чуть не свалилась с лошади, ибо, всплеснув руками, выпустила поводья. Светка поддержала ее, обняла свободной рукой.

— Мам, ты видишь, что я тебя очень люблю и ничуть на тебя не обижаюсь? Иначе я бы тебе не поверяла свои сердечные тайны. Я уверена, что ты будешь со мной заодно. Во всем. Мам, ты рада, что мы с тобой теперь вместе, а? Мать попросилась слезть с лошади, и они мирно уселись на лужайке, чтобы позавтракать бутербродами. Работник парка увел коняшек, и, пока Света вынимала кульки с едой, беседа возобновилась.

— Что ты шепчешь перед едой? Что ты руки поливаешь? Что за фокусы это все? Умная же вроде девушка, а в такое мракобесие впала! Маразм, честное слово! Прямо как бабка Гита стала!

— Бабка Гита? Это кто?

— Матушка Жорина. Она тебя до трех лет воспитывала, а потом уж я не выдержала, забрала тебя от нее да к другой родственнице, в Москву, перебросила. Ну и религиозная же была Гитель Абрамовна. Все в синагогу тебя таскала.

— Где?

— В Киеве. Она и еще парочка таких же фанатичек все собирались на Щековицкой, обряды справляли. Ох и злилась я на нее!

Светка впала в транс, даже бутерброд, поднеся ко рту, забыла откусить: как? у нее была такая праведная бабушка? Гита, милая Гита Абрамовна! Какое чудо!

— Какое прелестное имя — Гита! — произнесла она, уставившись в одну точку и мысленно услаждая свой слух этим звуком. В этом имени есть и что-то джигитское, подходящее ей по характеру, и в то же время такое доброе, хозяйственное, семейное, мирное — тот имидж, который она хотела бы со временем создать.

— Знаешь, я возьму это имя себе, — сказала она по некотором размышлении, — это как раз то, что нужно. Это на идиш, да? «Хорошая». «Добрая». Спасибо, мам, за подсказку. Хорошая, добрая, Гитл...

...Маршал пропал из Володиного поля зрения, закрутился среди хлопавших его по плечу знакомых, которые тоже ныряли в этом людском море привычно и умело, и Алесевский был беспощадно оттерт к «береговой зоне», то есть дальше от водоворота и ближе к стене — где кто-то спокойно складывал талес, а кто-то дремал над раскрытой книгой, и где можно было в конце концов перевести дыхание после участия в хасидской пляске.

— А где же Ребе? — подумал Володя. И тут, обводя глазами зал, он посмотрел вверх и увидел балкончик — прямо напротив восточной стены, той, где арон-кодеш. Занавеска балкона была задернута.

— Ты смотришь, появится ли Ребе? — спросил Маршал, вновь оказываясь рядом с ним. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Нет, Ребе уже показывался сегодня на утренней молитве, до того, как мы приехали. Теперь мы сможем его увидеть только вечером. Если вообще... Ребе ведь после сердечного приступа не ходит и не говорит, только появляется на этом балконе дважды или трижды в день.

— Ах, вот как? — разочаровался Володя, — мне нельзя будет с ним поговорить?

— Вот увидишь, ваш разговор состоится. Ребе тебя достанет взглядом — да так, что на всю жизнь запомнишь. Поверь мне. Я бы тебя зря сюда не тащил.

Обалдевший от долгого полета, невыспавшийся, небритый Алесевский ошалело смотрел на Маршала.

— Ну, куда теперь? — спросил он, сдерживая желание ругаться или еще как-нибудь выражать свое непонимание всей этой мороки: денежных затрат, тягот 13-часового полета плюс нескольких часов пребывания в ортодоксальной синагоге.

Прозвучал неутешительный ответ Маршала:

— Теперь мы пойдем скитаться по чужим углам. Приютимся в каком-нибудь «бейсменте» — подвальчике, разберем свои пожитки, окунемся в микву, поедим. Ты готов к марш-броску по улицам Краунхайтса?

— Постой, — удивился Володя настолько, насколько у него еще были силы удивляться, — а разве миква — это не только для женщин?

Маршал помахал кому-то рукой, а затем обернулся к собеседнику и ответил:

— Нет. Для женщин — это окунание раз в месяц с целью очищения, а у нас — ежедневно и с целью возвышения. Перед утренней молитвой, перед шабатом... Это другое...

Владимир Федорович отсутствующе кивнул. «Очищение», «возвышение»... на голодный желудок не воспринималось.

Человек, которому Маршал прежде помахал рукой, подошел к ним и предложил помочь им нести вещи.

— Знакомься, — сказал Маршал Володе, — это миллионер Нати Нагель. Мы будем жить у него.

Шуточки, а?

Выйдя из Севен-Севенти и пройдя пол-квартала, они втроем оказались у входа в роскошный особняк.

Володя посмотрел на портал, на львов, на ковровую дорожку, струившуюся по ступенькам, и сразу вспомнил про древний Рим и Грецию. «Неплохой архитектурный ансамбль», — оценил он мысленно.

Володя приободрился, к удовольствию своего спутника. В огромной гостиной им подали на обед что-то несусветно вкусное и разнообразное. Затем их провели в отведенные им покои. Зеркала отражали каждое их движение. Алесевский долго плескался под душем, не веря, что вся эта комната (с люстрой, виньетками, барьерчиками, резными шкафчиками) представляет собой не что иное, как ванную. Глупость, конечно, — но как весь этот комфорт придает оптимизма и уверенности в завтрашнем дне!

...Если люди, у которых такие особняки, верят в Ребе, то, значит, в этом что-то есть... Так говорила ему обыкновенная человеческая логика, привычно цеплявшаяся за все внешнее, житейски-проверяемое.

На то и был расчет Маршала. Иначе повел бы его не к Нагелю, а к другим, более близким своим друзьям, — попроще, победнее...

Продолжение следует


www.moshiach.ru

 
Повествующие Линки
· Больше про Israel
· Новость от Irena


Самая читаемая статья: Israel:
М.Генделев. Два стихотворения.


Article Rating
Average Score: 0
Голосов: 0

Please take a second and vote for this article:

Excellent
Very Good
Good
Regular
Bad



опции

 Напечатать текущую страницу  Напечатать текущую страницу

 Отправить статью другу  Отправить статью другу




jewniverse © 2001 by jewniverse team.


Web site engine code is Copyright © 2003 by PHP-Nuke. All Rights Reserved. PHP-Nuke is Free Software released under the GNU/GPL license.
Время генерации страницы: 0.295 секунд