Музыкальный киоск
Евреи всех стран, объединяйтесь!
Добро пожаловать на сайт Jewniverse - Yiddish Shteytl
    Поиск   искать в  

 РегистрацияГлавная | Добавить новость | Ваш профиль | Разделы | Наш Самиздат | Уроки идиш | Старый форум | Новый форум | Кулинария | Jewniverse-Yiddish Shtetl in English | RED  

Help Jewniverse Yiddish Shtetl
Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал



OZON.ru

OZON.ru

Самая популярная новость
Сегодня новостей пока не было.

Главное меню
· Home
· Sections
· Stories Archive
· Submit News
· Surveys
· Your Account
· Zina

Поиск



Опрос
Что Вы ждете от внешней и внутренней политики России в ближайшие 4 года?

Тишину и покой
Переход к капиталистической системе планирования
Полный возврат к командно-административному плану
Жуткий синтез плана и капитала
Новый российский путь. Свой собственный
Очередную революцию
Никаких катастрофических сценариев не будет



Результаты
Опросы

Голосов 716

Новости Jewish.ru

Наша кнопка












Поиск на сайте Русский стол


Обмен баннерами


Российская газета


Еврейская музыка и песни на идиш

  
Эстер Кей. Маршалл II (вторая часть)

Отправлено от Anonymous - Sunday, January 23 @ 00:00:00 MSK

Israel53. НЕЖНОСТЬ

Гита не подозревала, какого рода причина стояла за желанием Маршала отправить их куда-нибудь подальше. Однако для нее было очевидно, что если те, кто имеют к ней претензии по самым разным сферам нелегальной совместной деятельности прошлого, вдруг возжелают выяснить с ней отношения, то это будет не совсем приятно, не совсем уместно и далеко не безопасно — а потому лучше действительно переменить место жительства.

Володя, со своей стороны, тоже ничего не имел против переезда. Съездил на неделю в Кишинев — и вернулся с достаточно хорошим мнением о тамошней общине. Снял квартиру, разузнал насчет работы, от синагоги получил яркое впечатление...(Кстати, улица, где она располагалась, называлась «улицей Хабада!») Но — главное — восхитился личностью раввина общины, немолодого уже, русскоговорящего израильтянина, проживавшего там вместе со своей супругой, ребецин Леей.

...Услышав, как часто и с каким уважением вернувшийся из Кишинева Володя цитирует мнение рэб Калмэна по самым разным вопросам, Маршал удовлетворенно отметил про себя, что, кажется, ответственность за две эти сложные судьбы, Володину и Гитину, мало-помалу сползет с его плеч и благополучно переместится на более солидные плечи рэб Калмэна, десятилетия ведущего кишиневскую общину по пути Торы и заповедей в свете учения хасидизма...

— Пусть бы рэб Калмэн вам и хупу поставил, — предложил Маршал, — от его благословения вам достанется больше духовного света, чем от моего...

— Я думал об этом, — сказал Володя, — именно так я и почувствовал. У него — точно лучи исходят из глаз, из бороды, из рук... Духовный свет — именно! Но ты хотя бы приедешь на свадьбу?

— Не знаю, — честно ответил Маршал.— Может, лучше, чтобы вас окружали люди, которые совсем, совсем вас не знают?

— Что мы — преступники?

— Нет. При чем тут это. Просто иногда человек хочет все-все начать заново...

И не видеть никого, кто знает его прежним. У меня, знаешь, бывает такое чувство, когда я вижу кого-нибудь из моей родной станицы. Снижение самооценки.

— А, вот почему ты рассчитал тех двоих ребят, которых взял в охранники? — Брыля с Мантулой. Потому что они помнят тебя станичным мальчиком?

— Да. И поэтому тоже.

— А еще почему?

— Они меня достали со своими капризами. Просят, чтобы сделал им гиюр...

— Ну так сделай! Помнишь, в Севен-Севенти были даже негры — геры! Маршал покачал головой.

— Да им просто за рубеж прокатиться захотелось... Надоело в Ростове сидеть... Ладно, Володя, давай вернемся к твоим проблемам. Свои я уж как-нибудь сам утрясу.

Мама Гиты всю дорогу в кишиневском поезде не переставала восторгаться будущим зятем: заботливый, остроумный, щедрый... Переходя из своего купе в то, где ехали невеста и ее мать, Володя каждый раз заносил им то поздних яблок, купленных на станции, то напитков из вагона-ресторана. Но, вообщем, визитами старался не злоупотреблять. Так, раз десять наведался, не более. Ведь Маршал велел ему не видеться с Гитой — вот он почти и не виделся. Только приходил поболтать с будущей тещей.

От кишиневской раввинши, ребецин Леи, Розалия Александровна, по ее собственному выражению, «прибалдела»: какая женщина! какая осанка! какое достоинство! — и она изо всех сил постаралась вести за столом лишь такие речи, которые, как она догадывалась, могли подходить к этому раввинскому величию. Она не называла религию предрассудком, не спорила, изо всех сил припоминала слова на идиш и названия кулинарных изделий от штруделя до кугеля, чтобы только беседовать с этой «шикарной женщиной» в какой-то степени на равных.

Невеста отсчитала положенные дни, в конце седьмого дня окунулась в красивую кишиневскую микву, зависла на мгновение в воде, свернувшись клубочком, как зародыш в материнском чреве, — и вышла оттуда новорожденная, легонькая, светленькая, без проблем, без комплексов, без тягот. Так, во всяком случае, ей чувствовалось.

— Извини, милая, что ничего тебе из Америки не привез, — сказал Володя после скромной и тихой свадьбы, оставшись с ней наедине, — только вот это, это — и вот это...

Она засмеялась, сидя с ногами на постели и прижимая подарки к груди. Надо же — промелькнуло у нее в голове — как по-разному, с разными чувствами, можно принимать подарки...

— Светочка, — вдруг сказал он серьезно и посмотрел на нее как когда-то раньше смотрел — в «некошерной» жизни. — Почему же мы с тобой... больше... ничего не делаем?

Дальше все было так, как представлялось ее изощренному воображению в те времена, когда она с переменным успехом гонялась за ним и за его взаимностью. Ее сознание опрокинулось, и Алесевский успел только подумать — неужели она на самом деле так меня любит? Ему пришлось поверить.

Было также что-то, чего она даже не могла себе представить, не знала, что такое бывает. Это — спокойный совместный супружеский сон. Полный «рилэкс». Отсутствие привычного для нее фактора опасности. Муж — не чужой, не краденый, а ее собственный, ревновать к ней никто не станет, и сковородкой по голове бить тоже. Она сама — в роли законной жены! Удивительное ощущение. Она выспалась так сладко и доверчиво, как никогда в жизни. Проснувшись, не поверила сама себе. Вот — человек, которого она любит. Вот — цветы и ваза с молдавскими фруктами. Вот — горстка ювелирных украшений. На стене — вид Иерусалима. Надо сказать «Модэ ани!..» — вспомнилось ей, и она неторопливо проделала это. Казалось, что следующим пунктом программы будет купание в прохладном море среди ярко чернеющих гор. Вечное солнце, вечная радость, всплески игривых волн. Как тут не любить жизнь?

...И пришла ей в голову мысль из области хасидизма. Надо же, до какой жизни дошла, даже в постели про хасидут стала думать. А именно — про единство Всевышнего. Есть как бы два единства. Одно — в буквальном смысле, единство. А другое понятие единства — один, несмотря на кажущуюся множественность. То есть нам кажется, что мир — это не только Б-г, а еще много всякой всячины. А на самом деле есть только Б-г.

Вот так и у нее с любовью. Володя — он один, но не в смысле простого единства, а на фоне кажущейся множественности всего того, что у нее раньше было. Но на самом-то деле — только он один и есть, и всегда был один. ...У работавшего на самых разных стройках Алесевского было еще с давних пор сломано и изъято одно из ребер, и в соответствующем месте грудной клетки имелся шрам-бугорок. Гита тут же выдумала этому прелестное объяснение: «Так вот, значит, откуда меня взяли. Из этого адамового ребра».

Вскоре после переезда Алесевский поддался доброму и незаметному влиянию рэб Калмэна и — оставил большинство своих подработок. Засел за духовное: в Кишиневе была йешива, и там можно было интенсивно изучить на русском языке и Пятикнижие с комментариями, и Шулхан Арух, и книги по хасидуту. Гита заполняла свою жизнь учебой у Ребецин, работой в детсаду и налаживанием своего домашнего хозяйства. Каждое утро море детских глаз встречало ее, омывая и очищая ей душу, делая и ее глаза более нежными, любящими. Время шло довольно-таки счастливо, а потому незаметно. При этом у Володи не пропадало, а усиливалось стремление приобщить когда-нибудь и свою дочь к еврейскому образу жизни, а Гиту не покидали мысли о матери. Надо же человеку чего-то желать — не все же ему иметь сразу! Слава Б-гу, они многого достигли — из двух осколочных и злых судеб сложилась одна, цельная и добрая...Дойдет очередь и до родных. Весь мир за раз не переделаешь.

Первые месяцы после свадьбы были гладки и тихи. Потом начало штормить... Владимир Федорович удивил Гиту многим, а более всего тем, как органично вписался в систему еврейской религиозной жизни. У нее с этим оказалась масса проблем. Ее все чаще бросало, швыряло в крайности, она испытывала ощущение, что все эти законы рассчитаны на ангелов, а не людей во крови и плоти...

Он был само совершенство, все умел делать, и, как ни странно, ей даже доставляло удовольствие слушаться его и учиться у него житейскому уму-разуму... Но его преданность религии — раздражала ее. Как, откуда пришла в него эта незыблемая религиозность, эта готовность подчинить себя всецело требованиям еврейской веры? Он рано вставал, шел в микву, на молитву, на учебу, приходил домой с еще увеличившимся желанием делиться с женой полученными знаниями... она же от него не воспринимала, не могла воспринять информацию — слишком все казалось наивным, до юродства восторженным, сплошные идеалы, оторванные, как ей иногда казалось, от реальности...

А в те дни, когда близость с мужем была запрещена и нельзя было до него даже дотронуться, она вообще чувствовала себя так, как будто за ней гнались бесы... А может, вправду гнались? Как трудно вырваться из сетей мафии, так — на духовном уровне — трудно освободиться от влияния определенных мыслей и настроений, которым раньше был подвержен. Ей иной раз все казалось глупым, ненужным — зачем кошер, зачем шабос, зачем миква? Она исполняла все эти заповеди, но точно из-под палки, как что-то навязанное.

Если бы рядом была мать, то Гита, быть может, и выступала бы по отношению к ней как убежденная, твердо стоящая на своих позициях ортодоксальная еврейка. Просто из чувства противоречия. Но матери не было, не перед кем было доказывать свою идейность...и она вела себя естественно, как вел бы себя любой человек, привычная реальность которого нарушена. Она знала, что законы Торы трудны, но ПОКА ЕЙ ХОТЕЛОСЬ ИХ ИСПОЛНЯТЬ — ТРУДНОСТИ НЕ ОЩУЩАЛИСЬ. А теперь — расхотелось...

Она была уже на грани взрыва, могла в любую минуту сорвать с головы надоевший парик и провозгласить свою независимость...

Галя, конечно, пыталась по телефону убеждать ее в истинности образа жизни по Торе, однако ее попытки не увенчивались успехом. По той простой причине, что Галя по природе своей была более тихим и покорным существом — даже когда не понимала порывов Маршала, она смирялась и шла за ним... Гита же от смирения была очень далека.

«Я не могу быть никем другим, кроме как самой собой...» — на этой победоносной ноте завершился их последний телефонный разговор с Галей. Владимир Федорович видел, что в доме все становится неустойчивым, ситуация выходит из-под контроля.

Он уже не мог быть уверен, все ли в порядке с кашрутом, не смешивается ли молочная и мясная посуда, не бросается ли случайно молочная ложка в мясную раковину или наоборот... А погружение в микву? Отсчет дней? Все это требует хладнокровия, педантичности. Разговаривать с женой стало тяжело, и он просто не знал, как ему быть.

Он не подозревал, что сам же был виновен в произошедшем... Ему следовало пощадить Гитину эмоциональную сферу и, как только появились первые признаки ее недовольства, перестать выражать свои восторги по поводу раввина и раввинши, увлекательной учебы, поменьше раздражать ее своим искренним энтузиазмом от Торы, а... приносить домой побольше денег, посылать жену на разные культурные мероприятия, дать выход и реализацию тем привычкам и стремлениям, которые сохранились у нее от прошлой жизни. Стоило бы выходить с ней на природу, лазить по горам, по долам. Не надо было ее ломать в угоду себе и своему хасидскому аскетизму! А он именно этим и занимался, причем радостно и увлеченно, с полным сознанием своей правоты.

— Боря, что прикажешь делать с этим мустангом? — спросил он по телефону Маршала, — мы с ней ругаемся на каждом шагу... Она вроде бы и соблюдает мицвот, но с таким внутренним неприятием, с такой ненавистью... Я не понимаю, откуда это взялось. Ей, видно, все это надоело. Боюсь, что я ей тоже надоел. Маршал слушал эти и многие другие откровения Алесевского и с трудом сдерживал свои чувства.

— Послушай, — сказал он наконец тихо, — я тоже раньше был дурак. Я шел напролом... «Мы наш, мы новый мир построим...» Галя никогда мне не выговаривала и сцен не устраивала, но я теперь, по прошествии лет, понимаю, что многое делал бестактно... Но от тебя я этого не ожидал. Как ты не смог прочувствовать ее, как ты упустил...

— Что я упустил? — спросил Алесевский.

— Да ты вспомни себя! Вспомни, как ты приехал к Ребе и тебе все было странно. Как тебя раздражала синагога, толкучка. Неужели забыл? Ты на все смотрел как во сне.

— Допустим, — согласился Алесевский, — но с тех пор, как я принял на себя заповеди, разве кто-то может упрекнуть меня в непоследовательности? Разве я делаю что-то не так?

— Да. Ты делаешь не так. Представь себе.

— Что?

— Ты отрицаешь право другого человека быть самим собой.

— Это звучит философски, говори конкретнее. Что ты предлагаешь?

— Люби ее.

— Я люблю ее, проблема не в этом.

— Нет, проблема в этом. Если бы она чувствовала твою любовь, она бы отвечала тебе тем же, принимала бы и все то, что тебе дорого. Но ты взял на себя роль воспитателя — авторитарного, требовательного. Ты на нее давишь.

— Я на нее давлю? Я не имею права высказывать ей свое мнение?

Маршал предпочел закончить разговор прежде, чем они дойдут до спора, рассчитывая на то, что какие-то его слова все же воздействуют на друга, останутся в его сознании.

Алесевский был, надо отметить, крайне удивлен его позицией. Чтобы женские капризы возводились до такого же уровня важности, как Тора и заповеди! Ну уж, это слишком. Однако выражение «Люби ее!», сказанное Маршалом с какой-то невероятной силой, заставило его присмотреться к жене повнимательнее. Что значит — люби ее? Чувство? Или действия, которые требовалось предпринять? Люби — значит, действуй.

...Он застал ее в слезах, а начать утешать не мог — нельзя было дотрагиваться, пока она не скажет, что окунулась в микву и чиста. Но она, из злорадства, этого сказать не захочет. Это так понятно, когда знаешь ее характер.

Между тем ей очень хотелось произнести эти магические слова! И сразу взлететь руками на его плечи! Только какой-то бес сидел внутри и не давал этого сделать, все хихикал и подзадоривал ее: «Ах, религиозненькая ты наша! Ну, ну, припади к своему законному, сообщи о посещении миквы. Может, еще квитанцию об оплате показать? Чтоб все было образцово-показательно...»

— Светочка, не правда ли, ты окунулась? Не утруждай себя ответом, достаточно кивнуть, — предложил Владимир Федорович. Она кивнула, всхлипнула. Наконец-то он мог дотронуться до ее плеча, привлечь ее к себе. Тогда она зарыдала, не сдерживаясь. В ней происходила как бы разрядка напряжения, чувства рвались наружу. Он был тронут этой бурей эмоций, хотя не вполне понимал, чем она вызвана... А дело было в том, что, как только они обнялись и она ощутила его доброе (как выражаются экстрасенсы — донорское) тепло, «бес» улетучился из нее, и ей стало больно, обидно, что столько времени она поддавалась его злобным и хитреньким провокациям...

— Я плохая, — пробормотала она, оправдываясь, — прости меня, я плохая, я никогда не буду хорошей, я только испорчу тебе жизнь.

Про бесов, которые за ней гонятся, она не стала упоминать. Зато рассказала ему сказку о Снежной королеве в своей интерпретации. Помнишь, был мальчик Кай. Он был добрый и хороший. Но когда осколок дьявольского зеркала попал ему в глаз, то вдруг все, что раньше было мило, показалось ему уродливым... Так вот и она. Будто осколок попал ей в глаз, и все перекосилось. Все показалось чуждым и холодным и стало вызывать насмешку — Тора, заповеди... Таким образом она еще долго что-то бубнила, клокоча рыданиями в горле, то отворачивая, то утыкая лицо в его клетчатую рубашку, пока все в ней не размягчилось, вплоть (именно так: в плоть, в его плоть ) до полного растворения, — как будто ушло куда-то. «Осколок» то ли растаял, то ли вышел вместе со слезами.

— С меня, понимаешь, искры летят...Я — наэлектризованная. А ты меня... заземляешь, и я успокаиваюсь. И тогда мне уже ничего не мешает...И все хорошо. Ты, главное, люби меня...

«Да я и так люблю тебя, разве в этом были сомнения?» — хотел ответить Владимир Федорович, но вместо этого прижал ее к себе покрепче и только вздохнул.

Подумал, что только теперь начал понимать ее психологию. Да и то — стоит изложить свое понимание раввину, посоветоваться: у того все же больше опыта, ему десятки людей плачутся в жилетку.

Думалось ему так: для жены, по-видимому, их супружеская близость значила очень много — настолько много, что меняла все ее восприятие жизни в целом и Торы в частности. Когда эта близость имела место, то весь мир преображался. Но потом по законам Торы требовалось отдаляться друг от друга, и тогда ей становилось холодно, одиноко, в голову начинали лезть всякого рода сомнения. Скапливалась отрицательная энергия.

Эту энергию надо было научиться направлять в разумное, положительное русло... или хотя бы нейтрализовывать. Но как? Тем более что в нем самом ничего такого не происходило, он и в периоды отдаления оставался ровным, спокойным и добрым, зная, что так или иначе они никуда друг от друга не денутся. Что ж, раз для нее это такой серьезный кризис, то надо ей как-то помочь.

Он чувствовал себя очень странно, когда отправился вместе с ней искать ипподром. Когда же они его нашли, то оказалось, что там как раз заканчивался ремонт и посетителей не пускали. А через месяц, когда сезон открылся, Гите было уже поздно начинать баловаться верховой ездой — наступившая беременность давала о себе знать. Нежные всплески и движение новой жизни, которые она вдруг ощутила в своем животе, несказанно ее удивили. Теперь уже было как-то не до лошадей.

53. ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ

Наступило Третье Таммуза. Солнечное воскресенье, когда кто-то позвонил в синагогу из Москвы и сообщил, что хабадники летят в Нью-Йорк на... последнюю, безмолвную встречу с Ребе... Прощание.

Маршал машинально прошелся по кабинету, вперся взглядом в календарь. Громко сказал вслух никому: «Этого не может быть».

Какое еще прощание? Скорее уж я с самим собой распрощаюсь! Как же, к примеру, я жив, если лидер поколения отсутствует? Ведь вся жизненность, согласно Торе, — от него. Так же явно, как я ощущаю живым себя, жив и Ребе. Это обыкновенная логика, даже без всякой веры, обязывает понять. Или же есть теперь какой-то другой лидер, заступивший на место Ребе? Нет. Такого мы не можем предположить, поскольку есть на этот счет очень ясные указания...

В своих трудах и письмах Ребе указывает, что жизнь пророка и руководителя поколения, заступившего на этот пост в 1951 году (он, понятно, говорит о себе), будет уникальным примером того, как Б-жественная сила, творящая все мироздание, проявляет себя безо всяких сокрытий и утаений. Как камень, на котором будет стоять Иерусалимский Храм, есть на Храмовой горе и не подлежит сокрытию и утаению, так же точно и этот «пророк и судья» не подлежит «категории захоронения» (в отличие от «арон а-кодеш», который был по определенным причинам захоронен). Во множестве Бесед Ребе говорит о том, что наше поколение увидит Освобождение, что руководитель именно этого поколения и будет последним Освободителем.

Что же тогда происходит сейчас? Да ровным счетом ничего. Паниковать нечего. Раз в Торе написано, что снег — белый, то я обязан верить в белизну снега. Причем не из-за того, что это — факт, не из-за эмпирической истины, а из-за того, что так написано в Торе. Вера в Мошиаха — это «догмат» (не побоимся этого слова) иудаизма. Объявлять собственного учителя Мошиахом — это рекомендовано самой же Торой. Так в чем дело? Какие могут быть причины для паники? Поступила противоречивая информация? Так же, как если бы вдруг выпал зеленый снег? Это испытание! Проверка на прочность нашей веры. Так же, как год назад, когда у Ребе был инсульт и некоторые хасиды волновались за него, молились о его выздоровлении, ошибочно полагая, что Ребе может быть больным. Одна такая группа «взволнованных» Маршалу хорошо помнилась по их визиту в Ростов... Что бы ни говорили — ясно одно: Ребе является Мошиахом, а раз так, значит, и силы у него сверхъестественные, не подвластные природе. Вот и все. И перед полным его раскрытием в качестве Мошиаха, наверное, потребовался такой вот экзамен для нас всех.

* * *

Галя, переваливаясь, как гусыня, ходила из комнаты в комнату, собирала вещи, укладывала их в сумку — ехать в роддом. Все сроки уже прошли, и она до того несколько раз собиралась и не ехала, и снова все распаковывала. Но теперь схватки, кажется, начались всерьез. Да к тому же и воды стали отходить...

Она вызвала из синагоги маму и мужа, оставила маленького Янкеля с бабушкой дома, и Маршал повез ее в роддом.

В приемной началась кутерьма... «На сорок первой неделе! Почему же вы не обследовались раньше!? Срочно — на ультразвук, определение веса, монитор... Что вы себе думаете? У вас же воды сошли! Вы знаете, как это серьезно?»

Ей стали объяснять, что необходимо вызвать искусственные, более сильные, схватки, чтоб процесс быстрее пошел. Галя отказалась, хотела попробовать рожать сама. Тогда врачи потребовали, чтобы подписала кучу всяких бумаг, которые освобождали врачебный коллектив от ответственности. «Вес у ребенка большой, воды у вас практически сошли, а схватки слабые: чего же вы ждете? Соглашайтесь либо на кесарево, либо на ускоритель».

Она бы, пожалуй, поддалась их давлению, но знала, что все-таки лучше рожать в назначенный природой час, он же добрый и счастливый час, установленный Свыше для души, которая должна спуститься в наш мир. И — если только ситуация не экстремальная — на операцию не соглашаться. Таково мнение Ребе.

Раз десять, когда у персонала бывала пересменка, ее заставляли объяснять, почему она отказывается, и каждый раз среди врачей либо медсестер либо аспирантов находился кто-то новый, кто еще не знал всех деталей, и тогда остальные бурно жаловались ему на упрямую пациентку, чтобы и он тоже покачал головой и укоризненно на нее посмотрел. Так прошло два дня и две ночи.

Маршал спал, укрывшись пиджаком, на каком-то плетеном диванчике в коридоре, устав от чтения Псалмов и вида Галиных мучений. По тому же коридору расхаживала плачущая роженица, которую готовили к операции. Она рассказала Маршалу, как получилось, что ее должны оперировать. Сначала все было нормально, только врачи паниковали из-за слабых схваток и дали ей «ускоритель». После применения «ускорителя» младенец перевернулся в утробе и принял неправильное положение, ножками вниз. А раз так, то иначе, как кесаревым, его оттуда не вытащишь! Женщина плакала и жаловалась, что позволила врачам воздействовать на свою психику, заразить и ее паникой... Маршал выслушал рассказ женщины, посочувствовал ей, а заодно и подивился Галиной прозорливости. Вскоре оказалось, что врачи действительно погорячились: отхождение вод у нее было лишь частичным, а усиление схваток постепенно наступало само. Только вот душевные силы, потраченные на пустые споры с врачами, у нее были на исходе.

Наконец ему сказали, что ее перевозят в родильную комнату. Но как было еще далеко до родов! Он просто ни о чем не подозревал и все ждал, что вот-вот, вот-вот. А оказывается, там, в родильной, шла настоящая битва, и исход ее был отнюдь не предрешен.

Что было самым ужасным? То, как, подсоединив к ней всякие проводки и строго-настрого велев не двигаться, все врачи вдруг куда-то убежали, оставив ее одну на час под капельницей? И как она боялась сдвинуться с места, лежа на боку, неудобно, не умея в таком положении встретить все усиливающиеся схватки? Или то, как акушерка пыталась тянуть головку младенца, глядя при этом на график кривой схваток и не слушаясь Галиных ощущений, которые говорили иначе, не так, как шла кривая на экране? Или то, как после родов — к счастью, удачных, — в течение часа врач зашивал на ней разрывы? Или неодолимый, но поверхностный и не насыщающий сон в первые часы уже в палате... Все было жутко, на пределе сил. С постоянной мыслью: «Зачем? Зачем? Кому это надо? Пусть я лучше умру!»

И вышел ребенок именно тогда, когда Галя все-таки прикрикнула на акушерку: «Вот сейчас тяните! Не смотрите вы на эту машину, смотрите на меня, я вам знак подам! Вот сейчас! Сейчас!» — только тогда, когда она осмелела и взяла инициативу в свои руки, дело пошло быстро и успешно. Вышел мальчик живенький, мгновенно сменивший цвет прозрачной голубизны на теплый цвет нормальной кожи. Его помыли и по ее просьбе положили ей на грудь. «Пу-усинька», — сказала она так же, как когда-то — первому. Маленького унесли, а ее принялись зашивать. Как прохудившуюся одежду. Да она так себя и чувствовала — тряпочкой бессильной.

Маршал сначала к ней подошел — увидел, что она совсем слаба и что не о чем пока говорить. Потом, через пять-шесть часов, снова приехал в роддом — и она на него напустилась: «Почему ты меня бросил? Как ты мог уйти? Ты не знаешь, как ты был мне нужен!» Оправдывался, молчал, не знал, как загладить несуществующую вину.

Первые дни все было на нервах, на срыве, сплошные упреки, и тут же — с краю как бы, по боку — канва счастья, неимоверного, незаслуженного. Счастья видеть эти глазки, эти ручки, этого малышечку.

Назвали Менахем-Менделом. Не для памяти Ребе (тут Маршал был упрям) — а в честь.

Продолжение следует


www.moshiach.ru

 
Повествующие Линки
· Больше про Israel
· Новость от Irena


Самая читаемая статья: Israel:
М.Генделев. Два стихотворения.


Article Rating
Average Score: 0
Голосов: 0

Please take a second and vote for this article:

Excellent
Very Good
Good
Regular
Bad



опции

 Напечатать текущую страницу  Напечатать текущую страницу

 Отправить статью другу  Отправить статью другу




jewniverse © 2001 by jewniverse team.


Web site engine code is Copyright © 2003 by PHP-Nuke. All Rights Reserved. PHP-Nuke is Free Software released under the GNU/GPL license.
Время генерации страницы: 0.100 секунд