Jewniverse - Yiddish Shteytl - Армен Джигарханян. "Роли для меня нет, есть только Боль..."

Майя Немировская, Владислав Шницер

Армен Борисович встретил нас в рабочем кабинете "Театра Джигарханяна", что в столице на Ломоносовском проспекте. Пританцовывая на полусогнутых ногах, он изобразил подобие какого-то несусветного еврейского танца и спросил, хитровато прищурясь: "Похож?".
"Похож!" - рассмеялись мы в ответ, мгновенно догадавшись, что персонаж импровизации - наш общий друг Юрий Шерлинг, театральный режиссер, хореограф, композитор, бывший директор и художественный руководитель Камерного еврейского музыкального театра.
- Отчего ж вы не пригласите его постановщиком в свой театр? - спросили мы в один голос.
- Шерлинга? Юру? Помнится, когда в театре Маяковского они с Андреем Гончаровым начали ставить "Закат" по Бабелю, Юра рассказал, как он представляет себе спектакль, и показал какой-то еврейский танец. Мне стало страшновато от его эрудиции. Скажу честно, я опасаюсь пригласить его в свой театр режиссером, потому что не знаю, чем это может закончиться: праздником, парадом или катастрофой. Он в силах создать и то, и другое, и третье! Но, что самое страшное, создать талантливо! Быть может, это сегодняшняя патология, что нельзя быть таким талантливым, как он, притом во многих областях. К примеру, если взять аквариум и поместить туда кита, ничего хорошего от этого не произойдет. А Юра - кит, он - как селевой поток. Неизвестно, куда повернет, что разнесет на своем пути. В его жизни я был тому свидетель. Он явно перенасыщен талантами. Перенасыщен, и это, быть может, вредно. Он такой, как есть, таково его внутреннее состояние, его "химическая реакция" на окружающее. Единственное, что остается: просить Бога, чтобы он его уберег, потому что Шерлинг - такой - нам нужен.
Мы будем восхищаться им потом. Потом. Как всеми людьми такого типа. В жизненном быту они неудобны. А потом мы скажем: ай-ай-ай!

Рассказывая о Шерлинге, Армен Джигарханян между тем указал нам на кресла, вернулся в свое за письменным столом у залитого весенним солнцем окна, где на подоконнике томно развалился кот Филя.
- Посмотрите, как он лежит лапами вверх! Ему уютно, комфортно. Вот и человеку надо для себя в жизни найти такое же комфортное состояние. Жаль, далеко не всегда получается.
- Когда мы вошли к вам, вы так мастерски, двумя-тремя движениями, преобразились в местечкового еврея!
И нам вспомнился иной созданный вами образ - еврея-контрабандиста в фильме Данелия "Паспорт"...
- О, это интересная, хотя и давняя работа, еще при Горбачеве. В то время мы про Израиль ничего толком не знали, и он произвел на меня потрясающее впечатление. Особенно удивило соединение Востока и высокого интеллекта. Работать в Израиле мне было очень сладко. Совпало несколько позиций: и Данелия, и тема истории, и Израиль, в котором мы провели почти месяц. Все мои сцены снимались там. Поначалу я почти неделю сидел без дела, ходил по городу, по набережной. Вкусная еда, веселые, радостные люди. Я попал на какой-то религиозный праздник, очень любимый израильтянами. Всю ночь они гуляли по улице Дизенгоф, в Тель-Авиве, много людей, среди них и выпившие. Но ни агрессии, ни ненависти. И я гулял, спать было невозможно. Люди пели, танцевали. Меня это потрясло: идет война, рядом враги... Это нас пугают сейчас: "Смотрите, что творят американцы, так будет с каждым, кто не подчинится им. Вот в Ираке они..." К чему нас обманывать? Пугать? В Ираке идет планомерное дело, которое совершает другое государство. "Не-е-ет! Американцы отступают, так им и надо!".
- В одном из недавних интервью вы обмолвились, что больше не выйдете на сцену. Если это так, то почему?
- Да, это так. Почему? Видимо, слишком много знаю. Или переиграл... Или, быть может, творческая импотенция. Все проблемы допускаю, но сейчас ответить на ваш вопрос не готов, хотя уже около двух лет думаю над этим. Решение достаточно драматичное (извините за пафос), но у меня действительно есть проблемы со здоровьем. Любовью надо заниматься как необходимостью, а не как "так нужно". У меня же пропало желание этим заниматься на сцене. Мне стало неинтересно. Буду предельно циничен: если бы не финансовая сторона, и в кино бы не снимался. Неинтересно, поверьте. Я все это знаю, все это уже делал, этим уже занимался. Говорю вам как на духу. Меня упрекают близкие за излишнюю откровенность. Мол, это никому не интересно. Надо рассказывать о некой другой своей жизни. Но почему - о другой?
- Творить больше не хотите?
- Один не могу. Театр - это коллективное творчество, и в этом его самый большой недостаток. Один не могу. Даже если играю моноспектакль. Любовью одному заниматься нельзя, это имеет другое название. Мне партнер нужен. Тут-то и происходит главное. В творчестве, как и в жизни, самое необходимое качество - компромисс. Надо суметь договориться. Или насиловать. Меня насилие не очень устраивает. А договариваться?... Наверное, устал. Или надоело. Или неинтересно. Вот я с ним общаюсь (указывает на кота), и мне интересно. А все остальное... Поверьте, говорю честно, это мои проблемы. Виноватого не ищу ни в ком... Без ложной скромности говорю: проблема во мне. Не в партнере. Во мне. Я должен договориться, должен понравиться партнеру, угодить партнеру. А мне это уже неинтересно.
- Но свой театр оставляете за собой?
- Актером на сцену больше не выйду. Вот о чем я говорю. А в театр по-прежнему буду ходить, буду доставать рубероид или делать ремонт - это все остается за мной.
- Как строится репертуар вашего театра? Чем определяется ваш интерес к пьесе?
- Я не имею права другим что-то навязывать. Приходят режиссеры, актеры и говорят: есть хорошая пьеса. Я читаю. Спрашиваю: "Вам нравится?" Отвечают: "Нравится". "Тогда ставим. Но предупреждаю, что есть в этой пьесе такие-то опасности". У меня сейчас лежит хорошая смешная пьеса. Но в ней есть серьезная опасность: пошлость. Приведу пример. Любой фильм Феллини легко превратить в пошлость, если б не Феллини, который превращал его в высокое искусство. Другой пример. Все пьесы Шекспира - или мелодрамы, или исторические сказки. Но Шекспир превратил их в великие трагедии. А "театр одного меня", - думаю, это не очень верно.
- А сами вы не будете ставить спектакли как режиссер?
- У меня зуда на это нет. Я все-таки актер, то есть портретист. Для режиссера требуется более широкий диапазон. Я - актер, актер, актер. "Баталий" не будет, а будет лишь несколько портретов. Но это не значит, что я стану издали смотреть, как ошибаются мои артисты, и сардонически хохотать.
- Вы в течение года подолгу живете в США. Что вы там делаете?
- Расколюсь. Три месяца летом и дней 20 - на Рождество. Январь у меня - праздничный месяц: 3-го родился мой кот, а 5-го - жена... Что я там делаю? Сенека в "Письмах Люцилии" замечательно говорит о трех путях самосовершенствования. Первым он называет "путь размышления, самый благородный". Скажу вам, хотя это и нескромно: я и занимаюсь этим благородным путем размышления. Много читаю.
- Пишете?
- Пробую, Но я даже письма написать не умею. Мне партнер нужен, который, не боюсь этого слова, будет меня возбуждать. А если партнера нет, то мне нужно его выдумать. Я даже по телефону не могу долго разговаривать. Мне глаза нужны. Есть люди, которые по сорок минут разговаривают. А мне через три минуты нужна реакция - как мы "общнулись", вы что-то сделали, улыбнулись...
- Бумага тоже умеет улыбаться...
- Это надо уметь увидеть. Я пробовал писать. Но это неинтересно. Я получаю другой заряд. То, о чем всегда мечтал, потому-то и привел слова Сенеки: путь размышления. Это особый вкус. Особый мир. Учтите, он почти противоположен моей профессии, которая называется "актер", то есть "человек, совершающий акт".
- О чем вы размышляете?
- Ха-ха-ха! Разве можно на этот вопрос ответить? Я прожил 69 лет, для размышлений более чем достаточно. Это особый мир, а мы, люди дела, что тут скрывать, размышлять не умеем. Не умеем. Помните, когда один из учеников Нильса Бора рассказывал ему, как проводит день, Бор долго слушал, а потом спросил: "А когда же вы думаете?"
- Не хотите ли поделиться своими размышлениями?
- Ни в коем случае! Это опасно. Думаете, размышлять - это быть массовиком-затейником? Размышлять - это значит размышлять. Вот туда уйти, в глубину себя, и слушать, слушать сердце, почки. Если начну делиться своими размышлениями, значит - я массовик-затейник. Размышление - это состояние противоположное, оно не для озвучания. Помните гениальную сцену в "Амаркорде" Феллини, когда герои фильма обнаружили в пещере картины. Как только их открыли, они начали оплывать. Потому что туда проник воздух, жизнь. Так и размышления - тайна, озвучивать которую даже вредно. И если я начну ее озвучивать... Моя профессия тем и прекрасна, что я имею возможность вас обманывать. Знаете, чем интересен человек? Не тем, что он говорит, а тем, что он скрывает.
- Вы могли бы написать замечательную пьесу!
- Для кого?
- Для всех.
- Не хочу. Для всех - неинтересно. Все уже написано, Шекспир написал, Чехов написал. Лучше их я не напишу. Заново всех не удивлю. Да и зачем? У меня нет этой потребности. Зачем? Я и так много болтаю. Ежедневно убеждаюсь: никому не нужна искренность. Не нужна. Это опасная вещь. Опасная. И чем больше у личности есть что сказать, тем она опаснее, потому что может нарушить "правила уличного движения". Нельзя пересекать улицу там, где тебе вздумается, - собьет машина. И поэтому все ходят друг за другом. А вы говорите: озвучить искренность... Чего мы этим добьемся? Скажем дураку, что он дурак? Дауну - что он даун? Зачем? У меня главный вопрос: куда, для чего, во имя чего? Чего мы добиваемся? Вот мы рисуем, играем, пишем - для чего это?
- Верите ли вы, что Россия станет страной демократии?
- Я иначе задам вопрос: а нужна ли России демократия, причем общепринятая - европейская? И вообще, что такое демократия? Вот этот вопрос надо задать. Полагаю, Россия больше привержена к понятию "хозяин". Хозяин придет, хозяин рассудит. И я - за это, говорю открыто. Считаю, что русский театр - крепостной театр. И в этом его счастье и его спасение. Не надо в демократию играть. Почему я говорю о крепостном театре? Потому, что артисты далеко не всегда инициативны, им надо подсказывать. А Хозяин придет, он и рассудит. Россия давно думала о просвещенном Хозяине. Зачем же делать вид, что он нам не нужен?
Опасная вещь - оторванность от жизни. Например, есть театр моды. Там нередко бывают очень интересные красивые модели. Однако существует непременное условие: к жизни они не имеют никакого отношения.
Но есть области, где такое условие опасно. Что если б медицина занималась тем, что не имеет никакого отношения к жизни? То же относится и к демократии. Может быть, нам следует придумать какое-то другое слово, выработать некую русскую модель демократии, связанную с историей России, имеющей индивидуальные особенности. Например, в Салехарде, где я бывал, бананы не растут. Можно напрячься и вырастить салехардские бананы. Но зачем? Какой смысл в этом, кроме дурного тщеславия?
Говорю о театре официально: России нужен только крепостной театр с мощным лидером, который пожурит, похвалит, накормит, раздаст цацки. Я за это. Хотя по натуре я человек неколлективный, но живу в заданных конкретных обстоятельствах. Я проработал у двух великих Хозяев: у Гончарова и Марка Захарова - своеобразного, более утонченного, ближе к нам по методам. Но все равно - хозяин. Иначе и быть не может. Мы так воспитаны, что нам необходимо знать, куда в случае чего прислониться.
Говорю о театре ответственно. Через год исполнится 50 лет, как я работаю в русском театре. В другом не работал. Американцам же хозяин ни к чему. Они ратуют за личность. За развитие личности. Человек сам по себе.
- А возможна демократия в Армении?
- Европейская? В ближайшее время, думаю, нет. Там за 70 лет уже развилась разновидность "русской демократии". Выросло два поколения (я из одного из них) - детей "русской демократии". Секретарь ЦК, а теперь президент страны, министр культуры, начальник управления... В случае чего, я сразу жалуюсь им. Говорю: учтите, завтра напишу вышестоящему начальнику. И мои собеседники действуют так же. И в Грузии, и в Азербайджане. Возьмите прибалтов. Они тоже не могут выскочить из этих привычек, хотя и жили при "русской демократии" значительно более короткий срок. Вы подумайте, может ли в цивилизованном государстве, не рабском, а цивилизованном, стоять вопрос о том, кто на каком языке будет говорить? Может ли такой вопрос возникнуть в США? Там говорят на том языке, на котором хотят. В Калифорнии второй язык - испанский, а китайцы говорят по-китайски. Другое дело, что есть некий государственный язык, иначе и твое письмо не отправят, но тебя никто не преследует. Не может цивилизованное государство, где вывешивают флаги Евросоюза, заниматься первобытными разговорами: мясо кушать жареное или вареное?
- А в Израиле демократия настоящая?
- Не знаю, не жил там, был гостем. Как и в Америке. Могу делать только свои провинциальные заключения.
Я не жил в США, лишь гощу там.
- У вас там дом или квартира?
- Мой близкий друг, человек городской, подарил нам с женой дом - типично американский, одноэтажный, из семи комнат. Мне там очень хорошо, я там отдыхаю.
- Ваша жена - актриса?
- Моя жена Татьяна Сергеевна Власова, сибирячка, русская, была актрисой, театроведом, знает иностранные языки. Безобразно образованная женщина. Владеет английским, и это ее счастье. Сейчас преподает и работает волонтером в Государственном музее искусств Далласа, занимается живописью. Пристрастилась к этому еще в Москве. В США она уже пятый год, и не могу сказать, что ей легко, потому что генетический код берет свое, и у нее происходят срывы на уровне депрессии.
Америка - очень сложная страна со своеобразной спецификой мышления. Очень. Там можно жить много лет, но не понимать ее. Самое великое достижение в США, на мой взгляд, - это закон. Все построено на законе. Все! И демократия построена на исполняемых законах. Россия же - страна беззакония. У нас есть Конституция, но нет закона. А Конституция - это некая мораль. Поэтому должен быть закон: чего нельзя, а что можно. У нас же закона нет. У нас есть умение обойти закон. Знаю, моей жене непросто. Звоню ей почти ежедневно, и однажды она сказала мне: "Что-то Америка поворачивается ко мне не лицом, а задом". Татьяна приезжает в Москву в отпуск, но жить здесь не хочет. Там ей хорошо, тихо, в нашем возрасте это необходимо.
Я тоже не люблю шума, тусовок. Изначально не был тусовочником. Ребенком очень любил цирк, люблю его и сейчас, но случались тяжелые головные боли после представлений в цирке, после этого шума и гама. Я очень быстро устаю. Иногда, когда нужно кого-то пригласить, пообщаться, посидеть в ресторане, через полчаса мне уже становится тяжело. Особенно, если много народа. Не нахожу себе места и стараюсь сбежать.
- Расскажите о своих корнях.
- Родился в Ереване. Моим главным родителем была мама. Своего отца я узнал много позже. Он уехал в Россию, работал там и женился. Родственной связи с отцом не возникло. Ближе знаю своих сводных сестер по отцу. Мама в моей жизни была главным человеком, с которым я был связан пуповиной. Она не имела никакого отношения к театру, была рядовой совслужащей.
- Как у вас возникла тяга к театру?
- Не знаю. Ничего другого никогда не хотел, хотя ни разу не выступал в школьной самодеятельности. Ничего не читал на елках, стеснялся и очень боялся. Я окончил театральный институт в Ереване. Теперь он называется Художественно-театральной академией. Но прежде приехал в Москву, пытался попасть в ГИТИС, но не знал, что надо делать. Вернулся в Ереван, поступил в театральный институт и был счастлив. Всегда говорю об этом. Попал к учителю Арнольду Карловичу Гулакяну, крупному талантливому режиссеру, великому учителю. Он отлично знал свое дело, владел профессией. Не вдохновением, а профессией и тем, что называется ремеслом. И учил нас этому.
- Вы и музыка?
- Никогда не играл на инструментах. К сожалению. Две вещи вызывают мою зависть: умение играть на инструментах и знание языков. Особенно английского.
- Какую музыку вы любите?
- Классику, старых мастеров. Мне с ними интересно. Очень люблю Моцарта, Вагнера, Рахманинова. О Рахманинове узнал довольно поздно. У нас же запрещали этого "предателя Родины". И не предполагал, что он такой великий композитор. Люблю его музыку, особенно гениальные фортепьянные концерты.
- Вам не предлагали сниматься в США?
- Первоначально, когда американский кинематограф только проник в Россию, многим артистам предлагали сниматься потому, что у нас самая дешевая рабочая сила, даже африканцы стоят дороже. Американцы хотели, чтобы и я снимался у них, но при непременном условии - знании английского языка. А я его не знаю. Несколько раз мне случалось играть на чужом языке в наших картинах. Но это не творчество, а муки.
- Какую театральную роль вы хотели бы сыграть, но не сыграли?
- Такой роли нет. Есть моя боль. Или, как театроведы говорят, тема. У роли нет названия. У меня есть проблема с королем Лиром, но я его уже сыграл. Я его играл в любой пьесе. Важна проблема, которая меня мучает. А название роли... Я не буду оригинален, сказав, что для меня во всей мировой драматургии есть две вершины: Шекспир и Чехов. Выше их - никого. Все остальное родилось оттуда. Из них. Например, Гамлет. Я даже не верю, что это написал один человек. Это как Библия, ее писали всю жизнь. Своего Гамлета я сыграл. Сыграл во многих пьесах, но вы, возможно, и не заметили этого. Перечисление ролей - это послужной список, мне это неинтересно. Есть проблема, если я актер. А если собираю список ролей, которые сыграл, то я... Даже и не помню, какие роли играл...
- И все же остались роли, которые вы хотели сыграть, но не сыграли?
- Я сыграл все роли. Потому что проблем, которые откликаются в моем сердце, не так уж много. Но если я жив, они возникают. Когда возникает проблема со здоровьем, мы идем к врачу и т.д. Или врачуем душу. Боюсь зарекаться... Лев Толстой бежал из семьи в 84 года. У него, значит, возникла проблема. Мне интересно жить. Знаете это как? Вот мне говорят, что у меня повышен сахар. Торт нельзя, бананы нельзя... А можно мацони и бу-бу-бу и т.д. Значит, поменялся ассортимент еды. Понимаю, что здесь надо говорить осторожно, садиться медленно, вставать не очень быстро... Так и в жизни. Потому-то я и привел вам слова Сенеки о пути размышления. Стараюсь не придумывать себе некую жизнь, такая моя сегодняшняя потенция. На сцену я уже не выйду. Поверьте, я не кокетничаю. Мне неинтересно. Тут (показывает на грудь) что-то погасло. Раньше мне хорошо было видно при лампочке в 40 свечей, а теперь ее нужно поменять на 60 свечей, чтобы горела ярче. Но это вовсе не значит, что я не хочу жить. Понимаю, что мне нужно 60 свечей, - и в этом проблема. Мне говорят: как же вы? Без театра? А мой театр жив. Это не помещение, мой театр - это мой мир. Я могу быть в Далласе и быть в своем театре; могу быть в своем театре и не быть в нем.

Форверст