Jewniverse - Yiddish Shteytl - Эстер Кей. Маршал, VI

13. ТЕНЬ ГРАФА ПОТОЦКОГО

...Со следующей недели Галина мама договорилась о покупке молока с соседями Романовны, Линьковыми, поскольку у Береговых коровы больше не было. Галя попросила, чтобы ей разрешили смотреть, как происходит дойка. Линьковы не возражали, только сказали ей приходить по утрам. Вставать ей для этого приходилось рано, но зато теперь она могла запросто гладить большую добрую корову по ее гладкой коричневой шерсти и наблюдать за ней во время дойки...
Гале запомнилось, как Эсфирь сказала, что, если еврейка наблюдает за доением коровы, то молоко получается кошерным... Кошерное молоко! Галя отпивала из кружки пену, получая удовольствие просто от необычности этой мысли: «Я пью кошерное молоко». Вот дедушка-то обрадуется, когда узнает! Маршалу довелось еще несколько раз послушать Эсфирь — она ему зачем-то про графа одного рассказала, который еврейство принял. Интересная была история... Галя подошла к двери музыкального класса, и до нее донеслись обрывки разговора Маршала с Эсфирью:
— А когда вы мне историю про графа Потоцкого и Зарембу рассказали, я и вовсе... размечтался. Представил себе, как будто тоже учусь в этой, как ее, йешиве... А потом будто бы ведут меня на казнь и приговаривают к сожжению за еврейскую веру. А я вроде как иду в огонь и кричу...
— «Шма, Исраэль», — подсказала ему Эсфирь Соломоновна.
— Да, точно, вот это самое. Как Потоцкий. И сгораю, стало быть. Дотла.
Тут в дверях класса появилась Галя, и он покраснел, чувствуя, что выдал свои самые затаенные секреты. Гале подумалось: ему гораздо важнее эти разговоры с Эсфирью про еврейство, чем вся их прежняя дружба. Она слегка заревновала, но тут же поняла, что ревность здесь совсем не к месту. Надо понять его, а не ревновать. Эсфирь, при всей ее нервности и непоследовательности, очень интересный собеседник...
Галин дедушка загрустил: приезжая в город на выходные, Галя больше не откровенничала с ним, кончились задушевные беседы, прогулки — она как будто сторонилась его. О его здоровье, о пирожках и чае для него, о стирке его белья она заботилась теперь даже больше, чем раньше, но уже не ластилась к нему, не просила рассказать что-нибудь. Окружала его вниманием сердечно, но деловито, по-взрослому, не как маленькая внучка. А ему было так интересно узнать, что у нее на душе. Он мог бы дать ей неплохие советы, как вести себя в этой жизни... Ну, что поделаешь? Сам напортил. Надо было молчать, когда она призналась ему про Маршала. Она выдумала себе красивую прическу, нашила новые кружева на школьное платье. По всему было видно, что становится барышней. Но замечает ли это ее мать? Выдать тайну, которую Галя ему доверила, дедушка, безусловно, не мог. Тем сильнее его заботило подозрение, что, быть может, Галя без ведома матери встречается с этим своим Маршалом — акселерация, знал он из газет, дело опасное...

Однажды он осмелился поинтересоваться:
— Ну, как там твой Маршал? — забыв, что сам же просил Галю не касаться этой темы в разговорах с ним.
Галя радостно удивилась. Ей очень хотелось поговорить с кем-нибудь о нем! Она с трудом удерживала в себе свои мысли, свои попытки понять его характер, его поведение.
— Дедушка! Ты не будешь сердиться, если я тебе расскажу?
— Конечно, нет... — он просто не помнил, как был сердит в первый раз, когда узнал о ее чувствах.
— Знаешь, я так его люблю. А он говорит, что мы просто дружим.
«Какой умный юноша», — мысленно усмехнулся дедушка.
— И у них дома есть... еврейские книги! Представляешь?
«Какой странный юноша», — пронеслось в голове у дедушки, и несбыточная, вернее, казавшаяся несбыточной надежда, несмелое предчувствие некоей очень желанной вести заставили его сердце забиться сильнее.
— Скажи мне: он совсем, совсем русский? — спросил Яков Израилевич.
Галя оторвалась от шитья, поглядела на него, пожала плечами.
— А что, тебе так сильно хочется, чтобы он был еврей?

14. ПРИЕМ В КОМСОМОЛ

...В начале декабря восьмые классы принимали в комсомол. Районный комитет комсомола находился в городе, и по случаю дня приема в ряды юных коммунистов уроки для восьмиклассников отменили. Было подано два автобуса, и ребята весело расселись по местам, радуясь возможности пропустить школу. Некоторые — такие, как Цай и Белопольская, — полагали, что вступать в комсомол — вещь очень трудная и ответственная, и всю дорогу вздыхали и страдали: ах, только бы их приняли в ряды ВЛКСМ! Только бы не отказали в доверии! Какие вопросы будут задавать там, в райкоме? Вдруг спросят про даты и решения всех съездов партии? А вдруг про темпы пятилеток? А может, о Днепрогэсе или о тракторостроении? Или о роли комсомола в годы войны? И разве все упомнишь? Столько трудовых подвигов совершено, столько этапов пройдено. Это какую же память надо иметь. А вдруг от волнения запнешься и не то скажешь? Страшно!
...Вот оно — большое серое здание, перед которым красуются клумбы с цветами, слегка увядшими на морозе, но живыми. Школьникам велят ждать у входа, потом начинают «запускать» внутрь по трое. Вызванные скрываются за массивной, обитой черной кожей дверью с толстой блестящей ручкой. Не желая мерзнуть на улице, Галя попросилась на прием в числе первых. Марина рвалась в комсомол по той же причине. Они втроем с Цаем были допущены в кабинет, в котором стоял большой полированный стол, мягкие кресла и красивый шкаф темного дерева. Прием производили четверо строгих женщин и один мужчина со значком на лацкане пиджака. У Марины и Цая, которые зашли вместе с Галей, спросили об их общественных нагрузках и успеваемости. Цай был кореец, поэтому у него переспросили звучавшую несколько необычно фамилию. Вот уж кто знал историю комсомола и партии назубок! Но у него ничего такого не спросили. Только уточнили фамилию и сразу выдали комсомольский билет со значком. Марине задали вопрос о пятилетках, она не сумела ответить. Ей дали билет и значок.
Галю спросили:
— Сколько стоит книжечка, в которой напечатан Устав ВЛКСМ?
— У этой книжечки нет цены, — ответила она сурово, — при Гитлере за нее могли бы расстрелять. (Она знала, что нельзя называть цену брошюры — «три копейки». Их предупредили. Это был вопрос с «идеологическим подтекстом».)
Ей выдали комсомольский билет и значок.
В тот день приняли в комсомольцы всех, по плану. У тех, кто заходил в конце, уже ничего не спрашивали. По дороге в станицу, сидя в шумном переполненном восьмиклассниками автобусе, Галя попыталась как бы прислушаться к себе:
— Ну, вот я и комсомолка. Что-то во мне изменилось? Я стала лучше? Да вроде бы нет... Нас ведь всех приняли, как стадо! Мы все как будто упали в один большущий торт...
Скоро новый год. В школе запахло мандаринами, елкой, вкусными вафлями... Чуть ли не каждый день бывали репетиции праздничного спектакля, а кто не годился в актеры, тот вырезал из картона реквизит и разукрашивал большой спортивный зал, в котором будут один за другим проходить конкурсные новогодние представления всех классов. Галя, которую назначили Снегурочкой, прилежно зубрила свою роль и примеряла картонную корону. Цай совсем забегался: столько всего надо было организовывать! Он-то и раздавал наиболее активным своим помощникам мандаринки и вафли. А Брыль с Мантулой и на этот раз только мешали всем. Возьмут себе то одну роль, то другую, а текст наизусть не учат, только паясничают, смешат ребят и всю репетицию срывают! Стыдились бы: а еще комсомольцы.

15. СЛУШАЙ, ИЗРАИЛЬ!

Маршал ждал Галю в коридоре музыкальной школы, чем-то очень взволнованный.
— Меня в комсомол приняли, — сообщила она, спеша поделиться новостью, и указала на прицепленный к ее школьному платью значок. Но комсомольский значок Маршала ничуть не впечатлил...
— Можно и беспартийным оставаться, — сказал он, махнув рукой.
Гале так хотелось его чем-нибудь удивить и обрадовать, что, потерпев неудачу со значком, она принялась рыться в сумке и вытащила из нее свою выкрашенную в золотой цвет картонную корону.
— Вот, смотри! Меня Снегурочкой выбрали! Из всех восьмых классов! — она надела корону себе на голову и повернулась к нему в профиль, чтобы было похоже на королевский лик, как его чеканят на монетах.
— Да ты послушай меня! — раздосадованно ответил Маршал.— Что ты то с комсомолом своим, то с короной этой дурацкой!
Галино лицо утратило веселость. Она сняла корону и посмотрела на него с удивлением.
— А что такое?
— Что такое, что такое, — повторил он все еще сердито, — во-первых, моя бабка померла. А во-вторых, мне вчера мать рассказала, что я, оказывается, еврей!
— Ты — еврей? — опешила Галя. Корона, которую она все еще держала в руке, выглядела теперь особенно неуместной. Она прибавила:
— Мне очень жаль, что твоя бабушка... Извини, я не знала, что у вас такое случилось.
Она терпеливо ждала, пока он снова заговорит.
Маршал выговорил это нарочито грубо — «бабка померла» — именно потому, что любил бабушку. Три дня назад она отравилась, хлебнув неправильно приготовленного раствора, судя по запаху, подбавила туда бензина, и Маршал подозревал — уж не нарочно ли? Не хотела доживать становившуюся в тягость жизнь? Хоть бы слово ему сказала. Или не доверяла? Или крыша у нее уже поехала? Криком кричала, видно, внутренности ее жгло огнем... лицо покрылось бурыми и коричневыми пятнами, у рта выступила пена... потом из груди ее все время вырывался хрип и она только лежала, хрипя, на своей постели в углу под иконой. Он человеческих смертей раньше не видел, и эти трое суток его измучили, потрясли, заставили многое передумать. А тут еще мать со своим признанием.
Маршал отвернулся и стал смотреть на трещины подоконника, чтобы легче было сосредоточиться.
— Столько лет моя мать молчала, а теперь, как увидела, что я с тобой дружу, — решила мне все рассказать... В общем, так: бабушка с дедушкой ее только воспитали, а настоящие ее родители были совсем не они. Она родилась в еврейской семье, которая пряталась от фашистов в доме дедушки с бабушкой. И если бы эта семья не успела убежать, то их бы всех расстреляли в Змиевской балке!
— Что же, они... то есть родители... ее, получается, бросили? — недоумевала Галя.
— Война же была! Им убегать надо было, эвакуироваться. И детей у них было чуть ли не семеро. А младшая дочка заболела тифом. А до этого у них еще другой ребенок, совсем маленький, от тифа умер. Вот они и подумали, что, если они ее с собой возьмут, то в дороге она умрет. А если оставят — то, может, выживет. И тогда после войны они смогут ее разыскать. А у бабушки с дедушкой своих детей не было, они и обрадовались. И сумели спасти мою маму. Бабушка ведь умеет всякие травы варить, исцелять... Умела, вернее.
Маршал уселся на ступеньки. Галя тоже села возле пыльной теплой батареи, погреться. Он принялся заново восстанавливать для Гали и заодно для себя самого вчерашний его разговор с матерью:
— Представляешь, сижу я вчера после поминок и книжки эти старинные еврейские рассматриваю. Ну, те, что с войны у нас остались. А мать подошла и спросила, что мне в них так интересно. Потом стала говорить о тебе. Ты моей маме очень нравишься... И тут мать возьми да и скажи: «знаешь, — говорит, — Боря... бабушка Варя-то меня спасла». Я говорю: «Как это так?» А она говорит: «Твои настоящие дедушка с бабушкой — евреи. Только неизвестно, где они». И начала мне про войну рассказывать, как это все произошло. А потом повела меня на огород.
— На огород? Зачем?
— У нее там, оказывается, тайник. Банка стеклянная со сложенными старыми документами, фотографиями близких. Это она от отца прятала, не хотела, чтоб ему в руки попали. А я думаю, ему-то какая разница. Ему — что еврей, что эскимос...
— Ты с ним об этом разговаривал?
— А зачем?
Галя заговорила взволнованно, считая своим долгом убедить Маршала в своей правоте:
— Может, тебе лучше русским оставаться? По отцу! Знаешь, как это неприятно, когда все вокруг знают, что ты еврей! Я тебе говорю по собственному опыту!
Маршал посмотрел на Галю с отчуждением. Казалось, он даже разозлился на нее.
— Что значит — «оставаться русским»? Я не русский! Я — еврей. Так мать сказала. Раньше я этого не знал. А теперь знаю.
— Ты думаешь, что быть евреем — это так здорово?
— Не в том дело.
— А в чем?
— Просто теперь мне понятно, почему я такой... Почему эти книги еврейские всегда мне были как родные.
— Вот обрадуется мой дедушка! — воскликнула Галя.
— Почему?
Она пожала плечами.
— Он ведь знает про нас с тобой, и ему хотелось, чтобы я влюбилась именно в еврейского мальчика, а не в какого-нибудь другого.
Маршал, казалось, пропустил эти слова мимо ушей.
— Твой дедушка читает по-древнееврейски? — спросил он с живостью, думая о своем.
— Еще как!
— Вот он-то мне и нужен. Книги ему покажу. Пусть он мне растолкует, что в них.
— Ты приедешь к нам? — обрадовалась Галя. — В город?
— Каникулы ведь будут!
— Ну, и что?
— Самое время в город смотаться. Скажу отцу, что на рынок еду. Он мне, как обычно, велит цены разузнать. А после рынка к вам заскочу. Какая ваша улица?

16. АЛЕНКИНО ОЗЕРО И ПИК КОММУНИЗМА

Триумфально исполнив роль Снегурочки (в одном месте, правда, текст подзабыла, но от себя наболтала неплохо) — Галя уехала вместе с мамой в город на короткие полуторанедельные каникулы. Ростов стоял точно в театральном убранстве: облепленные мокрым снегом, ветви деревьев гнулись к земле, фонари на проспектах отбрасывали мутные круги, огоньки елок на площадях светились весело и беззаботно. По телевизору передавали такие интересные праздничные программы! Но Галина любовь не давала ей ни от чего получать ни малейшего удовольствия: она только и думала о том, как бы услышать тарахтенье мотоцикла под балконом, увидеть приехавшего на нем Маршала.
Он не приехал.
Наступило десятое января, и папа проводил Галю с мамой до автовокзала, откуда их путь лежал в станицу. Прошел первый школьный день, потом второй, потом третий... На переменах мальчишки скользили по замерзшим лужам, шлепались, носились по двору. Брыль с Мантулой были на вершине восторга. А Маршала Галя видела лишь мельком, и, как ни старалась попасться ему на глаза, он ее точно не замечал.
«Ладно, раз он — сам по себе, то и я про него как бы забуду. Как бы».
Январские морозы крепко «прихватили» пруды, что блюдцами лежали вокруг станицы. Стало солнечно, хрустально, и как только Галя заговорила о том, что хорошо бы взять коньки и покататься, комсорг Цай тут же замахал своим «Журналом учета внеклассных мероприятий» и заявил:
— Все желающие кататься на озере — запишитесь у комсорга!!
После уроков у клуба собралась небольшая компания восьмиклассников. Галя с Мариной пришли вместе, взяв из дому коньки.
— Так! — деловито сказал Цай, посмотрев на часы, — записываю ваше опоздание!
Он внес их в свой журнал.
— А теперь — перекличка! Марина Охременкова!
— Да вот я, у тебя перед носом стою, — пожала плечами Марина.
— Отвечай по форме! Галина Кричевская?
— Здесь.
— Латышев Александр?
— Здесь. Ку-ку, — проявил остроумие Солнышко.
— Мантула Василий?
— Нетути. Утоп я в проруби, буль-буль, — сказал Мантула, — не уберегли!
— Брыль...
— Степан Афанасьевич, — солидно отрекомендовался Брыль, — служу Советскому Союзу. В свободное от основной работы время.
— Шесть человек, — отметил Цай, — теперь пошли.
— А ты мои коньки понесешь? — игриво сказала Марина.
— Я руковожу, куда мне твои коньки.
— А ты неси и руководи.
Цай по-ленински прищурился и повиновался, а Брыль тут же подскочил к Гале:
— Позвольте, позвольте вашу драгоценную ношу. Уж доверьте!
Галя доверила, и они двинулись в путь. Цай старался все время быть впереди, эдакий узкоглазый авангард со связкой коньков на плече.
«Прошпект» кончился, за станицей среди темных низеньких строений виднелась водонапорная башня. За ней блестело «Аленкино озеро», как называла пруд Марина. (Цай в своей тетрадке именовал его «Озером коммунизма», а водонапорную башню, по аналогии, — «Пик коммунизма»). Зимнее солнце рано собиралось садиться, и шар его прощально желтел прямо над озером в сероватой дымке. Поверхность озера была гладкой, ледяной. Снег лежал лишь по краям. У прорубей неподвижно чернели рыбаки. Галя с Мариной уселись на берегу и принялись терпеливо натягивать и зашнуровывать свои коньки. А мальчишки кое-как сбросили с ног сапоги, вывалялись в снегу, подрались, надели коньки и с воплями устремились на лед. У Брыля коньков вообще не было, и он принялся изображать то балерину, то корову на льду.
В городе Галя несколько лет занималась фигурным катанием. Вот и сейчас рассчитывала показать «экстра-класс». Раскинула руки и скользнула по льду. В ней возникла чудная, не слышимая никем, кроме нее, музыка. И — р-раз! Что-то произошло. Ноги подвели, схватиться было не за что, она изящнейшим образом шмякнулась, не успев ничего понять. Она забыла снять с лезвий коньков пластмассовые чехлы, вот в чем было дело.
— Что с тобой, бледнолицая дочь моя? — рядом оказался Брыль, подал руку.
— Отнеси, пожалуйста, туда чехлы, — поднимаясь, сказала Галя и кивнула в сторону берега.
— Охотно. Может быть, и вас прикажите отнести?
— Не надо. А ты чего без коньков?
— Предпочитаю плавание.
Галя засунула руки в карманы куртки и с независимым видом отъехала в сторону, чувствуя, что сгорает от позора. Разлетелась, выскочка! Она сделала несколько кругов спокойно. Чувство скольжения заставило ее забыть обо всем, что не летело вместе с ней.
Марина каталась коряво и вразвалочку. Пригнув головы, носились как бешеные Мантула и Латышев. Цай равномерно отталкивался то одним коньком, то другим, и — однообразно катился вперед, заложив руки за спину. Модель поступательного движения социализма. Брыль вертелся возле рыбаков у проруби. Мантула, пролетая мимо, дернул конец Галиного шарфа и крикнул:
— А ну, кто быстрей до мельницы?
Все встрепенулись и кинулись за ним вдогонку. Галя держалась последней, за Мариной, предвкушая, какую потрясающую скорость разовьет на финише. Мантула даже не подозревал об ее хитрости! Он думал, что сумел всех обогнать, оборачивался и поддразнивал остальных, смотрел победителем. Марина засеменила и споткнулась, Галя поддержала ее.
— Эй, паровозик, прибавь ходу! — выкрикнул Мантула.
Тут Галя оттолкнулась зубцом и в несколько длинных летящих шагов обогнала Цая и поровнялась с Латышевым. Мельница уже казалась совсем близкой. Галя летела быстрее самой себя. У Мантулы пропала охота оборачиваться. Он заработал ногами как мог, но его коньки-дутыши с ненаточенными лезвиями разболтались и не прибавляли скорости. Галя мчалась в упоении победы, обогнав его. Она была первой.
— Стой! Полынья! — завопили сзади. Она не слышала, как не слышат победители.
— Полынья! Стой!
Галя резко завернула.
— Где? — испуганно спросила она.
— Меньше слушай, больше каши кушай, — хохотнул Мантула, пролетая мимо нее к финишу. Никакой полыньи там не было, это он нарочно выдумал!
Ах, так! Ладно. Вот сейчас она себя покажет! Она закрутилась на месте волчком, сделала пируэт. «И зачем это я выделяюсь?», — вдруг пронеслось у нее в голове. Тогда она спокойно прокатилась по кругу и догнала Марину, которая пыталась тоже сделать что-то вроде «ласточки».
— Научи меня! — попросила Марина.
Они стали разучивать поворот на одной ноге — «тройку». Марина падала и хохотала, привлекая внимание Латышева.
— Эй, по коням! — скомандовал Цай.
Солнце скрылось, озеро перестало блестеть, кругом был синий холод. Цай переобулся и уже держал наготове свою тетрадку, ожидая остальных. Марина и Галя грациозно причалили к берегу.
— Солнышко мое, помоги мне!! — позвала Марина своего поклонника Латышева, делая вид, что никак не может развязать и стащить с ноги конек.
Цай деловито отмечал что-то в своей тетрадке, бормоча:
— Конькобежные соревнования — раз. Изучение родного края — два. Соблюдение техники безопасности — три. Внимание! Перекличка!
Он ограничился пересчитыванием: «Шестеро».
— Все живы. Жертв и разрушений нет, — помог ему Брыль, — кроме моего разбитого сердца...
И посмотрел на Галю, закатив глаза от умиления.

Продолжение следует

www.moshiach.ru