Jewniverse - Yiddish Shteytl - Юрий Тувим. История моего отъезда.

МОСКВА

Мы жили в Столешниковом переулке, в том доме, где кондитерская, на втором этаже. Комната наша в коммуналке выходила окнами на улицу. У нас была машина, Москвич 401, который я ставил на противоположной, четной стороне, согласно правилам уличного движения. На этой почве у меня был перманентный конфликт со швейцаром гостиницы «Урал», которому моя машина действительно мешала, но мне больше негде было ее ставить, хотя я и старался.

В это время -конец 60-х годов- определенная часть московской интеллигенции уже давно жила двойной жизнью. Мы ходили на работу и делали свое дело, а по вечерам слушали «вражеские голоса», читали сам- и тамиздат, обсуждали новости, обыски, аресты, вызовы в КГБ.. Это была очень интересная жизнь. Она столкнула меня с многими выдающимися людьми: Сахаровым и Боннэр, Коржавиным, Чуковской, Войновичем, Копелевым, Роммом, Турчиным, Некричем, Роем Медведевым....

К тому времени я созрел до понимания, что ситуация ухудшается медленно и верно, что жизнь в СССР ничего хорошего в будущем не сулит, особенно для евреев. Антиизраильская пропаганда, ложь и лицемерие повсюду – все это создавало ощущение какого-то безысходного кошмара, усугубляющегося расправами с инакомыслящими.

Надо было уезжать. Или надо было отбросить страх и вплотную примкнуть к правозащитникам.

Судьба распорядилась по-своему.

Где-то в конце 1974 года, я утром вышел из дома, чтоб ехать на работу, но машины не было, только следы шин по свежему снежку. Я позвонил в милицию и поехал на работу на троллейбусе. В середине дня я снова позвонил и мне сказали, что машина найдена и что мне следует явиться в ГАИ на Первой Мещанской улице. Там меня отправили в какой-то кабинет, где за столом сидел милицейский майор.

- Ну, рассказывайте, как дело было.

- Как обычно вышел из дома, чтоб ехать на работу, а машины нету, одни следы на снегу.

- Вы это оставьте кому-нибудь еще, а мне расскажите, как совершили наезд, как скрылись с места происшествия.

- О чем Вы говорите, какой наезд? Я собирался поехать на работу, а машину угнали...

- Ну, вот что. Я обязан Вас предупредить, что запирательство усугубляет Вашу вину, человек пострадал. Рассказывайте, как совершили наезд!

- Никакой наезд я не совершал, машину угнали. Ее разбили? Можно посмотреть?

- Машина будет Вам предъявлена, как вещественное доказательство преступления. Идите домой, хорошенько подумайте. Завтра я Вас ожидаю в это же время с чистосердечным признанием. И принесите одежду и обувь на экспертизу.

Ушел я из ГАИ в полном недоумении. Какой наезд, зачем одежду приносить? Если я виноват, я же могу принести совсем другую одежду, что они тогда из этого извлекут? Однако, если мой недруг швейцар скажет, что он видел, как я садился в машину, то мне несдобровать.

Я рассказал все Лидии Корнеевне Чуковской и ее дочери Люше и они дали мне телефон адвоката, который занимался делом Люши, когда она в такси попала в подстроенную аварию на Садовом кольце.

Созвонившись с адвокатом, я поехал к нему в контору, что была в том доме, где выход из метро Аэропорт. Выслушав меня, он (не помню фамилии) сказал: - «Так автомобильные дела не расследуются. Это не ГАИ. Тут что-то другое. Я не знаю что, но будьте осторожны».

Выйдя от адвоката, я поехал к себе на работу, сел за машинку и напечатал заявление с просьбой выдать мне характеристику для подачи в ОВИР в связи с моим намерением воссоединиться с родственниками в Израиле.

Отдав это заявление в отдел кадров, я почувствовал облегчение. Кончилась двойная жизнь, когда можно было быть самим собой только с друзьями и родственниками.

Через пару дней после подачи заявления в отдел кадров, мне вернули мою одежду, ботинки и машину, у которой левая фара была разбита, а все остальное было в полном порядке, даже ободок вокруг фары не был поврежден. И никакого разговора о наезде не было, никто не пострадал.

Итак, я решился на отъезд. У меня уже было два приглашения от какой-то тети. Одно я получил на всю семью, а когда жена решила остаться, то второе было запрошено на меня и сына. Теперь надо было собирать документы: справку из домоуправления (это означало, что все вокруг узнавали отщепенца-врага), нотариально заверенные копии дипломов, трудовой книжки, метрического свидетельства (пришлось ехать в Рязань), разрешение от родителей и жены, справку об отсутствии материальных претензий от них.... Все эти бумаги прилагались к анкете, бланк которой надо было получить в ОВИРе, отстоявши в очереди с шести утра, иначе бланков могло и не хватить, их выдавали только ограниченное количество.

А еще надо было сочинить историю, каким образом тетя оказалась в Израиле и в каком родстве я с ней состою. Это, впрочем, было самым легким делом, полет фантазии все равно проверить было невозможно. Мне было легче еще и потому, что мама была в Исландии у сестры, а жена Лара благородно не предъявила никаких материальных претензий.

Вскоре после просьбы о характеристике на работе было собрание, на котором меня заклеймили по всем статьям и единогласно исключили из профсоюза. Тогда мы с Меликом Агурским сочинили заявление в ЦК КПСС. Там мы написали, что в то время, как Советское правительство прилагает все усилия к защите прав человека, некоторые несознательные бюрократы нарушают эти права, тем самым подрывая усилия нашей партии и правительства и способствуя реакционным кругам в Конгрессе США голосовать против отмены резолюции Джексона-Ванника, которая связывала соблюдение прав человека в СССР с предоставлением Союзу статуса наибольшей предпочтительности в торговле.

Отославши эту ехидную бумагу, я забыл о ней в суматохе дел, но через пару недель почта доставила приглашение на беседу с инструктором МК партии тов. Смирновой (или Сидоровой?).

И теплым летним днем 74 года, облачившись в элегантный серый костюм, при галстуке и с желтым портфелем в руке, я отправился на Старую площадь. Пропуск мне был заказан, я без труда нашел кабинет тов. Сидоровой, но ее на месте не оказалось, и я отправился погулять по коридорам власти. Съел в буфете неимоверно дешевый и вкуснейший бутерброд и пошел дальше по красной ковровой дорожке безлюдного коридора, пока не заметил табличку «Отдел Наглядной Агитации и Пропаганды». Зашел и говорю секретарше, что мне надо поговорить с заведующим отделом.

-А Вам назначено?

-Да нет, я здесь по другим делам...Но вот, увидел вашу табличку и решил зайти, благо у меня есть несколько свободных минут.

Секретарша скрылась за обитой чем-то коричневым дверью и через минуту пригласила меня в кабинет, где за столом сидел средних лет круглоголовый человек приятной наружности с синим университетским значком. Я отрекомендовался, как старший научный сотрудник Института Метрологии Госстандарта СССР, здесь по другим вопросам, но увидел табличку на двери и решил зайти, ибо ситуация сложилась провокационная и надо принимать меры.

- Я вас слушаю, - сказал Завотделом.

- Вы знаете ресторан София на площади Маяковского?

- Конечно.

- А не обращали ли внимания, что там установлено на крыше?

- Не припоминаю.

- Там лозунг «ПРЕВРАТИМ МОСКВУ В ОБРАЗЦОВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ГОРОД!

- Да, да...Конечно...И что?

- А то, что это и есть проблема...

- Простите, но я Вас не понимаю. В чем проблема?

- В лозунге. Этот лозунг способствует злопыхательству. Народ позволяет себе нездоровые шутки. Всякие, там, высказывания антисоветского характера... Посудите сами: «образцовый коммунистический город». Значит, могут быть коммунистические, но не образцовые города?

Так сказать, коммунистические города разных рангов образцовости? С разными категориями снабжения.... Вы, наверно, знаете, что у нас сейчас в овощных магазинах картошка совсем гнилая? Еще не достигли образцовости, но уже в коммунистичности? Или образцовость имеется, но коммунистичность еще впереди? Я думаю, лозунг не соответствует текущему моменту. Рано еще...

Завотделом глядел на меня с полуоткрытым ртом и молчал.

- Но все это можно легко поправить,- сказал я,- надо только поставить запятую после образцовый. Получится правильно: образцовый, т.е. коммунистический, город. Согласно правилам грамматики. И никаких злопыханий больше не будет.

- Я Вас понимаю,- сказал завотделом и полез в письменный стол. Он довольно долго копался в ящиках, потом достал какую-то книгу и перелистал ее.

- Ничего сделать нельзя, - сказал он, вздохнул и как-то поник.

- Как это нельзя? Там всего делов на пару часов, даже слова раздвигать не придется.

- Да нет. Не в этом дело. Так записано в Программе партии...

- Ну, тут я ничем помочь не могу, - сказал я и откланялся.

Тов. Смирнова-Сидорова оказалась на рабочем месте. Этакая полногрудая блондинка с университетским значком. Я извинился за несколько минут опоздания, упомянувши визит в Отдел Наглядной Агитации. Мадам Сидорова навострила уши. Я с удовольствием объяснил значение отсутствия запятой и попросил ее помощи в деле воздействия на соседний отдел, который боится проявить инициативу и, ссылаясь на какую-то строчку в Программе, занимается буквоедством.

- Талмудисты и начетчики! – сказал я – Их еще Сталин пригвоздил к поганому столбу...

- Не Сталин, а Ленин, - сказала Сидорова.

- Нет, Сталин! На что спорим? У вас «Вопросы Ленинизма» есть? Берусь найти в два счета!

Смирнова посмотрела на меня точно так же, как Завотделом, даже рот открылся на те же 10 миллиметров. Но это длилось мгновение. Рот закрылся, и она сказала:

- Мы отвлеклись немного....

- Конечно, -сказал я, - как исключать человека из профсоюза, так все голосуют единогласно, а как законность соблюдать, так правды не добьешься нигде. Я надеюсь, что Вы мне поможете, у меня никогда задолженности по взносам не было, и нет такого закона, чтоб исключать человека, который хочет уехать к тете.

- Да, но Вы же едете в Израиль...

- Ну и что? Там тоже профсоюзы есть, я и там буду членом.

- Но это израильские профсоюзы, мы к ним отношения не имеем.

- Но к нашим-то имеете? Вот и помогите восстановить законность, ни за что, ни про что взяли и исключили....

- Наши профсоюзы независимы и партия не может корректировать их решения. Вам следует обратиться в ВЦСПС.

- А зачем Вы меня сюда пригласили?

- Мы ответили на Ваше письмо.

- Ну, и написали бы, что это не ваш вопрос, отфутболили бы в ВЦСПС... Я думал, что вы все можете, поэтому и писал вам. А получается трата времени, даже запятую поставить не можете.

Так закончился мой второй визит в центр власти СССР, а первый был за несколько лет до этого, совсем по другому поводу.

Дело было так. Мы снимали на лето дом в деревне Андрианово, что к северу от Переславля Залесского, километрах в сорока. Туда я ездил на своем «Москвиче». Дорога до Переславля – Ярославское шоссе, приличный асфальт, после - асфальт похуже, а последний десяток километров – нечто невообразимое, этакие застывшие волны торфяного грунта высотой в человеческий рост. Когда сухо, то даже интересно, как на качелях – взлетаешь и падаешь, только медленно, но когда дождь, то надо ехать на танке.

И вот, там начали строить новую дорогу напрямик через торфяное болото. То-то было радости! Самосвалы возили горы песка, потом асфальт. Я предвкушал экономию времени и с нетерпением следил за ходом строительства. В августе ударная стройка закончилась, и я помчался по гладкому асфальту. Но удовольствие длилось километра полтора. Откуда ни возьмись сзади завопила милицейская сирена и мне было приказано развернуться и ехать по старой дороге. Через неделю я ехал обратно и обнаружил за развилкой на новой дороге «кирпич», то есть знак «ВЪЕЗД ВОСПРЕЩЕН». Я остановился, огляделся, снял знак с его бетонного столбика, закинул его в болото и поехал по асфальту.

При подъезде к охотничьему хозяйству, что было перед деревней, меня остановили, проверили документы и собрались штрафовать за проезд под запрещающий знак, что я нагло оспаривал, глотничая на полную катушку. В результате меня заставили поехать обратно, а сзади ехал милицейский лейтенант на своем газике. Надо было видеть его лицо, когда он не обнаружил никакого знака на столбике! Ему ничего не оставалось сделать, как разрешить мне вернуться по хорошей дороге. Однако, в следующую поездку, знак на столбе был закреплен намертво, и я ничего не смог сделать, кроме как ехать в обход по старым рытвинам.

Разговорившись у магазина с егерем из охотничьего хозяйства, я узнал, что дорогу проложили для удобства властей, которые зачастили на охоту. А еще он мне рассказал, что Брежнев всех угощает кофеем: - «Кофейку, братцы, кофейку, а Косыгин только оглянется на чекиста, как тот уже тащит бутылку из кармана».

Тогда я написал письмо в Отдел Народного Контроля при ЦК КПСС. Так и так, дорогие товарищи, сложилась нездоровая обстановка, способствующая росту антисоветских настроений, начальству построили дорогу на народные деньги, а народ укачивается до рвоты на колдобинах старой разбитой дороги, машины ломаются, производительность труда падает, у одной женщины случился выкидыш.....

Писал все это и веселился. Отправил и очень быстро получил приглашение для беседы. Улица Куйбышева, вход почти с угла, как раз напротив часов. Принял меня весьма пожилой товарищ, весь в орденских ленточках, которому я изложил всю ситуацию, не жалея красок и даже перебарщивая. Он внимательно выслушал и задумался, а потом спросил, в какой области находится деревня Андрианово. Узнавши, что она в Ярославской области, он мне посоветовал туда и обращаться, так как его отдел занимается только общесоюзными проблемами. Так закончилось мое первое соприкосновение с вершинами власти.

Я продолжал ходить на работу, где пребывал в вакууме, занимаясь подготовкой к печати «Классификатора Свойств Полимерных Материалов». Моя должность старшего научного сотрудника была выборной, и поэтому меня нельзя было просто уволить, а надо было провалить по конкурсу. Чтобы провести конкурс, структура Института Метрологии Госстандарта СССР была переделана, и был объявлен новый конкурс. Я подал документы и меня единогласно провалили. Интересно, что для тайного голосования была принесена очень маленькая урна, чтобы бюллетени ложились друг на друга. Особо доверенные товарищи, из которых была составлена счетная комиссия, внимательно засекали, кто в какой последовательности голосует. Могли ли мои сочувствующие друзья голосовать «за»? Так что законность была полностью соблюдена! Как говорится - комар носа не подточит.

Я оказался безработным. Лишение 250 рублей в месяц было делом серьезным, но нет худа без добра. Лидия Корнеевна предложила мне быть у нее шофером и началась совершенно незабываемая жизнь.

Я возил ее из Переделкина в Москву и обратно, к Сахарову и Копелеву. Мы разговаривали, она давала мне читать то, что она пишет – более интересной жизни у меня никогда не было. Я был свободным человеком в несвободной стране. Это незабываемо, невозвратимо и неповторимо. К тому же у меня появилась вторая машина – «Волга» покойного Корнея Ивановича.

Вообще с этой «Волгой» было много хлопот. Надо сказать, что у моего «Москвича» просто руль не поворачивался заехать на бензоколонку для заправки. Когда бак опустевал, я ставил машину на обочину, и доставал из багажника канистры. Ждать приходилось очень недолго. Подкатывал какой-нибудь самосвал, и в считанные минуты мой бензиновый голод утолялся по цене две канистры за рубль, что было в четыре раза дешевле, чем на колонке. Естественно, что я и «Волгу» заправлял таким же способом, пока Лидия Корнеевна не узнала об этом и категорически запретила эту опасную деятельность. Наверное, она была права, но заехать на бензоколонку я был не в состоянии. Поэтому приходилось пользоваться «Москвичом» для заправки канистр, а потом переливать их в «Волгу». Хорошо, что мы мало ездили...

По поводу моего решения уехать состоялся интересный разговор с Лидией Корнеевной. Я сидел за рулем «Волги» и мы ехали из Переделкина в Москву. Она была категорически против отъездов.

«Страну в беде оставлять нельзя. Это как бросить мать в нужде. Если все будут уезжать, кто будет бороться?»

На это я ответил, что единственное, что я могу сделать для страны – это пойти на колхозное поле и застрелиться, чтоб хоть немного удобрить землю. Но если мы организуем оппозиционную партию, то я готов остаться. Лидия Корнеевна сказала, что она писатель, а не политик. На этом наш разговор об отъездах закончился, и мы к нему больше не возвращались.

Однако, он всплыл несколькими месяцами позже, когда меня вызвали в отделение милиции, и там два кагебешника долго мытарили меня по поводу посылочки, которую я передал своим друзьям в Бостон с пилотом американской авиа-компании (забыл имя пилота). В этой посылке было личное письмо на кассете с новыми анекдотами, научная статья физика Марка Азбеля и статья Володи Буковского из тюрьмы (с ним я знаком не был, друзья попросили передать). Этого пилота на таможне спросили, не везет ли он какую-нибудь передачу. Он тут же раскололся и назвал мое имя.

Я потом встречался с ним в Бостоне и могу засвидетельствовать под присягой, что он наивен до глупости.

Гебешники разыгрывали свои роли. Один стращал меня: «Да что с ним разговаривать, с этим антисоветчиком, ему место в тюрьме...», а второй был добр: «Погоди, он хороший парень, немного ошибся, он же наш человек, россиянин...». Кассету и научную статью я признал, а от Буковского открестился, да это их и не слишком интересовало. Я понял, в чем состоит их интерес, когда мне мимоходом был задан вопрос об организации оппозиционной партии. На это я ответил, что они же знают, что Чуковская отказалась, так что никакой партии нет. Они меня больше ни о чем не спрашивали, и мы расстались почти друзьями. Подслушивающее устройство было в машине и на скорости 80 км/час сработало безотказно. К стыду своему признаюсь, что я думал о жучке в машине и даже пытался найти его, но, конечно, ничего не нашел. Спрятано было хорошо.

С Лидией Корнеевной я познакомился в доме Андрея Дмитриевича Сахарова, а с ним – в Тбилиси, куда мы с Ларой приехали в отпуск. Ларина сестра Юня была замужем за другом и соучеником Сахарова физиком Акивой Ягломом, который прилетел в Тбилиси на какую-то конференцию. Это было весной 1972 года.

В один прекрасный день – действительно прекрасный, ибо он повернул всю мою жизнь на правильный путь – Юня сказала: - «Кикины аспиранты организуют поездку в Кинцвиси, смотреть уникальные фрески в старой церкви. Для вас есть места в машинах, но я должна вас предупредить, что там будет Андрей».

Кинцвиси так Кинцвиси, почему бы не прокатиться? И утром следующего дня мы погрузились в три машины, причем мне досталось место на заднем сидении «Волги» рядом с какой-то женщиной, которая тут же закурила «Беломор» и стряхнула пепел на мои джинсы, Андрей сел впереди, рядом с шофером –аспирантом, а Кика поместился позади Андрея.

И вот, такая ситуация: Кика затеял бесконечный разговор о физике, в которой я ни черта не понимаю, соседка отравляет меня табачищем, и мне ужасно скучно и тошно. Надо сказать, что Кика с Андреем Мониным, который работал в Отделе науки ЦК КПСС, написали книгу о турбулентности, причем Кика часто жаловался, что Андрей не выполняет свою часть работы. На первой же остановке я попросился в другую машину, сказавши что-то нелестное об этом Андрее. И тогда Юня спросила меня:

-А ты знаешь, кто этот Андрей?

- Конечно, знаю – Монин.

- Балда ты, Юрка. Это - Сахаров!

Я не знаю, как это описать, но весь негатив в моей голове моментально обратился в позитив, и всю оставшуюся поездку я буквально монополизировал Сахарова, что было, наверное, неприлично, но я просто не мог отойти от него и перестать задавать ему вопросы, на которые он очень точно и обстоятельно отвечал. Помню, что я его спросил, как отзываются на населении периодические истребления наиболее активной его части. Андрей Дмитриевич сказал, что это, без всякого сомнения, наносит непоправимый вред генофонду.

Елена Боннэр, Сахаров, Акива Яглом, Лара и Юня Родман, супруги Гиндикины, три аспиранта

При расставании Елена Георгиевна и Сахаров пригласили меня заходить к ним, но я этим не воспользовался и стал заходить к ним только получивши второе приглашение, когда встретился с ними на проводах Эмы Коржавина.

Должен сказать, что я не злоупотреблял возможностью бывать в доме Андрея Дмитриевича. Я видел, какой напряженной жизнью живет эта семья, и я старался помочь по мере моих возможностей. После визита арабов из «Черного Сентября» в октябре 1973, которые обрезали телефон и угрожали А.Д., я врезал в дверь глазок, но они никогда им не пользовались, дверь никогда не запиралась. Если в мои редкие посещения я видел, что посиделки на кухне слишком затянулись, я отзывал гостя в коридор и показывал ему на дверь. Андрей Дмитриевич мне однажды сказал: «Юра, Вы приходите к нам, я от Вас не устаю».

Моя мама, которая уже была в Исландии у дочери, связала и прислала исландские кофты для А.Д., Руфь Григорьевны и Лидии Корнеевны. Когда фото Сахарова в этой кофте попало в прессу, то исландцы очень гордились и удивлялись.

На кухне с А.Д. Сахаровым, Руфь Григорьевной и Лидией Корнеевной

Вот другие истории того времени. Июнь 1974 года. Никсон приезжает в Москву. Андрей Дмитриевич начал голодовку, требуя освобождения политических заключенных. Жена Сахарова Елена Георгиевна Боннэр в глазной больнице. Ее институтская подруга, которая работает в другом отделении этой же больницы, говорит ей, чтобы она сматывалась, ибо ее лечащий врач будет заменен на совершенно неизвестного человека. Так просил передать лечащий врач, которого убирают. Боннэр в больничном халате и тапочках уезжает домой. Глазная болезнь прогрессирует. Она получает приглашение в Италию для лечения. Подаются документы для оформления выездной визы. По почте приходит письмо из Швеции. В конверте картинка: череп, в глазницы воткнуты ножницы.

Историю этого письма удалось выяснить с помощью шведского корреспондента. На конверте был обратный адрес. К Сахарову обращался человек с просьбой помочь выезду семьи. Его письмо заменили на картинку. Подобных милых весточек было несколько.

В конце концов Люсе разрешили поездку на лечение, а перед самым отъездом ее двухлетний внук Мотя (они были на даче) вбежал в дом со страшным криком, хлопая ладошкой по открытому рту.

Думали, что его ужалила оса. Начались конвульсии, вызвали скорую помощь. Когда Мотю привезли в больницу, туда кто-то позвонил и осведомился о состоянии его здоровья. В эти первые часы о происшедшем знали только самые близкие люди и никто из них в больницу не звонил. Мальчишка пробыл в больнице почти две недели и был выписан с диагнозом «отравление неизвестным ядом».

Здесь я хочу рассказать одну историю, которой я был единственным свидетелем. В июне 74 года Андрей Дмитриевич, как я писал выше, голодал, требуя освобождения политических заключенных.

Елена Георгиевна была в глазной больнице. Ее мать, Руфь Григорьевна, попросила меня привезти какого-нибудь сока для Андрея Дмитриевича, голодовка которого заканчивалась в этот день.

После работы я поехал на улицу Чехова в магазин-автомат, где у меня была знакомая старушка, и раздобыл ящик яблочного сока.

На кухне Сахаровского жилья Руфь Григорьевна растирала клубнику для Андрея Дмитриевича, который сидел на диванчике, привалившись к стене. Руфь Григорьевна спросила меня, не голоден ли я, и сделала мне яичницу с колбасой. Андрей Дмитриевич встал и двинулся к к выходу.

- Я там посижу, у вас пахнет хорошо, есть очень хочется.

- Андрей, не уходи, я тебе растерла ягоды, поешь немножко.

- Еще нет десяти часов.

- Ты уже сделал заявление корреспондентам, что кончаешь голодовку, садись и поешь немножко.

- В десять часов закончу... Юра, Вы не смогли бы выйти со мной на улицу?

Мы спустились вниз на лифте и пошли вверх к улице Обуха. Андрей Дмитриевич шел очень медленно и часто останавливался. Мы прошли всего каких-нибудь сто метров и вернулись. Андрей Дмитриевич прилег на кровать. У него совсем не было сил, но он отказался от ягод, только выпил немножко сока. Еще не было десяти часов...

Знакомство со старушкой из магазина-автомата было очень полезным. Если вы помните, был такой очень популярный продукт – сгущенное молоко без сахара, 26 копеек банка, дешево и трудно достать. Его иногда продавали с лотка перед этим магазином, но только по 3 банки в руки. Я разговорился с продавщицей и обаял ее, что было нетрудно, т.к. тогда я был хорошо воспитан и вежлив. Я дал ей свой телефон и время от времени она мне звонила, чтобы я приезжал за молоком.

Я брал сразу целый ящик – 45 банок, платил 15 рублей и все были довольны. Этим молоком я снабжал Лидию Корнеевну и всех друзей вокруг.

Однажды я позвонил и сказал Руфь Григорьевне, что у меня есть молоко и я готов его доставить, если нужно. Предложение было принято и я спросил, могу ли я приехать с мамой, которая тогда была в Москве. Возражений не было. Когда мы приехали к дому Сахарова, там было необычно много пешеходов на тротуаре, а когда я с мамой под руку и с ящиком молока в другой руке вошел в подъезд, какая-то баба с газетой, свернутой в трубку, вломилась сзади и буквально навалилась на меня. Я с удовольствием выпустил ручку багажных ремней, опоясывающих ящик, и он с лязгом грохнулся на ногу этой бабы. Все-таки почти 20 килограмм! Она взвыла, я извинился, и мы поехали в лифте наверх пить чай со сгущенным молоком.

Телефон Сахарова, естественно, прослушивался, и КГБ, услышав слово «мама», решил, очевидно, что за этой кодировкой скрывается что-то очень серьезное, что лучше перебдеть, чем недобдеть, и выслал крупное подразделение для контроля и наблюдения за очередной анти-советской провокацией академика.

Банку со сгущенным молоком можно рассмотреть на столе

В середине1975 года я напоролся на то, за что боролся. Мне дали разрешение на эмиграцию! Это было почти невероятно. Люди сидели в отказах по многу лет, а мне открыли светофор, даже не потребовав развода с женой.

Семейная наша жизнь к тому времени совсем покатилась в тартарары, но все же я был рад, что не надо разводиться. А сын в это время влюбился, и вопрос об его отъезде испарился с повестки дня. Приходилось отчаливать одному. Ничего не поделаешь, такая жизнь приключилась.

Надо было собираться. И я поехал в Смоленск попрощаться с нянькой.

Няня Кланя, Клавдия Никифоровна Журавлева, пришла в нашу семью, когда мне был один год. Ей был 21. Их семья жила в деревне Дядьково, что под Рязанью. Их раскулачили, отца, железно-дорожного кондуктора, сослали. Они получили от него одну открытку с просьбой прислать черных сухарей и больше они о нем ничего никогда не узнали. В деревне был голод, она пошла в город на заработки и устроилась на работу на Рязанский Ликеро-Водочный завод, откуда ее мои родители сманили ко мне в няньки. Она выходила меня и мою сестру, она ездила с нами в эвакуацию под Алма-Ату, где уходила на целый день в горы, чтобы набрать дикого урюка детям....После войны папу перевели на работу в Смоленск, в шестидесятых годах он вышел на пенсию и в 1968 умер, а мама уехала к дочери в Исландию. Няня Кланя осталась одна в Смоленске, куда я и поехал на «Волге» Лидии Корнеевны.

В Смоленске я попрощался с няней и поехал на завод, где 20 лет до ухода на пенсию проработал папа в бессменной должности главного инженера. Сменилось несколько директоров, кто спился, кто проштрафился, а одного посадили, выследив по анонимному письму, которое он послал в Киев поэту Сосюре, упрекая его за продажность москалям. Семью директора моментально выселили из заводской квартиры, и они жили зимой в сарае, пребывая в уверенности, что это все подстроил папа, чтоб захватить должность. Вскоре назначили нового директора и папе пришлось уже в который раз учить новичка основам ликеро-водочного производства, одновременно выполняя план, производя реконструкцию и ублажая местные власти, которые очень любили приезжать на завод, особенно в преддверии праздников.

Все эти визиты происходили по одному шаблону. В кабинете появлялся, предположим, начальник станции, от которого зависело дать или не дать вагоны под погрузку. После рукопожатий и обмена любезностями отец доставал из письменного стола пару бутылок водки и вручал их посетителю, который очень спешил снова гореть на работе. Деятели областного и районного уровней были так заняты на работе, что присылали своих шоферов поздравить папу с наступающим праздником.

Вот так он и работал, между молотом и наковальней. Не дать нельзя, а покрыть недостачу надо, ибо если она обнаружится, то никто не заступится. При этом надо было еще держать рабочий класс в узде, а как его удержишь, когда водочные реки гуляют по трубам? Право, я не знаю, как он управлялся, но рабочие его уважали и даже любили. Это отношение было настолько настоящим, что оно распространилось даже на меня, когда я приехал на завод попрощаться.

Я позвонил из проходной в лабораторию, и за мной пришла Кира, которую папа взял на работу после техникума. Собралось несколько старых знакомых и я сказал им, что мы больше никогда не увидимся и попросил их присматривать за могилой отца. Объяснил вкратце ситуацию, насколько это было возможно. Они смотрели на меня, как на привидение. «Юра, ты же там пропадешь, в этой Америке! Там же безработица! Где жить будешь? На что? Сколько денег меняют? 90 долларов? Сколько стоит костюм?....»

Я и сам не знал ответов на их вопросы и тогда они перешли к делу. «Ты на машине? Поезжай за угол, к дровяному складу и жди». Через пол-часа ко мне подъехал заводской фургончик и Володя Зелковский поставил в багажник «Волги» ящик «Столичной» водки. 20 бутылок. «Ты осторожнее с этим. Как твой отец говорил – это «штарке», тебе в Америке пригодится на первое время».

Милые мои земляки! Вы снабдили меня самой твердой советской валютой, имеющей хождение на всей территории нашей измордованной страны. Валюта эта была двойной твердости: в бутылках был чистый спирт.

Драгоценный груз был привезен в Москву и изрядно поспособствовал украшению моей и без того интересной жизни. Завязывались новые знакомства, старые дружбы укреплялись, на работу ходить было не надо, с профсоюзными взносами никто не приставал, а в перспективе маячил свободный мир, где уже жила моя сестра с мамой и несколько друзей.

Вот две фотографии с Володей Альбрехтом, который теперь живет недалеко от Бостона, Турчины – в Нью-Джерси, Виля Смит – в Москве, Феликс Узилевский – в Сан-Диего, а Жени Седова уже нет в живых. А как прекрасно он пел под гитару!

Виля Смит, Володя Альбрехт, Валя Турчин, Таня Турчина

Женя Седов, Мила и Виля Смит, Альбрехт, Турчины, Феликс Узилевский

Очень жалею, что мало сделал снимков этих застолий.

Об одном, более раннем, знакомстве следует рассказать особо.

Я познакомился с Саней Липавским у доктора химических наук Давида Азбеля, который объявил голодовку, требуя разрешения на выезд в Израиль. Саня, будучи врачом, следил за состоянием здоровья профессора. Не знаю, в чем это выражалось. Может быть, мерил кровяное давление, или заглядывал под веки, я при осмотрах не присутствовал, сидел обычно на кухне с друзьями и знакомыми.

Давид Азбель, Саня Липавский

Саню почти всегда можно было встретить у синагоги. Там каждую субботу собиралась толпа, знакомые обменивались новостями, неприметные одиночки держали фотоаппараты на уровне глаз, а милиция закрывала проезд Ногина и пускала поток машин вверх по улице Архипова, оттесняя толпу на тротуары.

Саня работал врачем в поликлинике, где проходили медосмотр желающие добыть шоферские права, и получение свидетельства для подачи в автоинспекцию было в его руках. Думаю, что он помогал вполне бескорыстно, чем заслужил признание еврейско-диссидентской толпы. Я вскоре подружился с Саней. Он неизменно был дружелюбен, внимателен и – чем особенно подкупил меня – никогда не просил познакомить его с Сахаровым или Лидией Корнеевной.

Пару раз я был у него в Загорянке. Там у него было пол-дома с небольщим садиком. Он познакомил меня со своим отцом, этаким молчаливым горой-человеком килограммов на 200.

Саня рассказал, что отца недавно выпустили из тюрьмы. Он был единственным, кого не расстреляли по какому-то крупному Средне-Азиатскому подпольно-текстильному делу, потому что, как объяснил Саня, он не признал своей вины в хищениях особо крупных размеров.

Наверное, кое-что из этих хищений перепало Сане, ибо у него была новая белая «Волга-24», дорогая мебель и всякий там хрусталь-фарфор за стеклами буфета. Саня объяснил наличие «Волги» тем, что у него есть богатые родственники в Америке, которые не только купили ему эту «Волгу», но и целый рентгеновский кабинет, чтоб он сразу смог начать работать, когда приедет в США. Правда, он еще не подал, ибо жена у него русская и он ее пока не уговорил. Женился Саня, по его словам, на своей операционной сестре в Норильске, где он был нейрохирургом. А теперь он вынужден работать в этой поганой поликлинике, потому что никуда не смог устроиться из-за пятого пункта.

Саня был своим человеком в доме востоковеда-отказника Виталия Рубина в Кривоколенном переулке. Однажды я застал его там и он мне рассказал, что с ним случилось несколько дней тому назад, когда он ехал домой от Рубиных. В тот вечер Галич пел свои песни у Рубиных, а после вечера, когда Саня ехал домой, у него на Садовом кольце провалилась педаль тормоза и он чудом избежал аварии. Тормозной шланг перекусили кагебешники! Саня настойчиво уговаривал меня залезть под машину и убедиться, но я поверил ему на слово. История с тормозами была еще одним свидетельством, что КГБ способно на все. Убили друга Сахарова переводчика Костю Богатырева, устроили аварию такси, в котором ехала дочь Чуковской Люша, отравили сигаретами Войновича, а теперь чуть не угробили Липавского.

Однажды мне понадобилась электрическая дрель – большая редкость в то время. Мы переехали из коммуналки в Столешниковом в кооперативную квартиру и надо было сверлить стены под полки-вешалки. Саня предложил свою дрель, и я поехал к нему в Загорянку. Как водится, был вкусный обед под Scotch Whisky Jonnie Walker – американский дядя прислал доллары и Саня отоварился в «Березке».

«Ты знаешь, Юра, я был бы осторожен с Эммой Б. Мне кажется, что он стучит. Точно не знаю, но некоторые вещи говорят за себя».

«Не может быть! Я знаю его чуть ли не с детского сада! Полная чепуха...»

«Чепуха не чепуха, но будь поосторожнее с ним, я тебе советую, как друг».

Я не стал распрашивать Саню. Мы научились не задавать лишних вопросов даже друзьям. Лучше не знать. Лишнее знание обременительно и чревато.

Спустя несколько дней мы встретились у синагоги и Саня сказал, что у него ко мне есть дело, но здесь он не может его обсуждать. Мы съехались на машинах где-то на Новослободской улице.

«Вот такие дела», сказал Саня. «У меня друзья работают в электронном ящике. Русские ребята, инженеры. Ненавидят Советскую власть и хотят помочь Америке. Я сейчас не имею связи с иностранцами, а у тебя есть выходы на корреспондентов. Надо помочь ребятам, надо передать вот это на Запад». С этими словами Саня открыл багажник своей «Волги» и достал коричневый фанерный чемоданчик.

Я, действительно, был знаком с Хедриком Смитом из Нью Йорк Таймс и Робертом Кайзером из Вашингтон Пост. Хедрик иногда заходил к нам в Столешников со своей женой Аней. Пили чай, он приносил обычно несколько книг на русском языке, изданных на Западе. Я всегда думал, что он мог бы принести побольше. К его приходу (мы уславливались заранее), я готовил пленки сфотографированных страниц рукописи Роя Медведева о Сталине (К Суду Истории). У меня было самодельное приспособление, позволяющее снимать по две страницы на обычный 24х36мм кадр узкой пленки. После проявки и сушки я разрезал пленку на куски по 4 кадра и складывал в пачку. Эти пачки я давал Хедрику, а что уж он с ними делал, я не спрашивал. Может быть, ничего не делал, или уничтожал, или переправлял за границу. Во всяком случае, книга Роя была издана в Лондоне и Нью-Йорке. Я думаю, что у Роя было несколько помощников в этом деле, так что не могу приписать эту заслугу себе одному. Через несколько лет Хедрик издал книгу “Russians”, в которой было несколько картинок нашей жизни, которые я ему рассказал. Одну из них мне хочется повторить.

Если вы помните, в Столешниковом переулке был магазин «Янтарь». Там на витрине главным предметом была почти полуметровая фигура сидящей обезьянки, уткнувшей подбородок в кулачок. Настоящее произведение искусства, очень выразительное, ничуть не хуже Роденовского «Мыслителя». В один прекрасный день обезьянка исчезла. Я зашел в магазин и спросил у пожилой кассирши, куда делась обезьянка.

«Продали», сказала она.

«Кому продали? Грузинам? За сколько? Или иностранцам за валюту?»

Кассирша отмалчивалась. Ей явно не хотелось говорить об этом. Но она знала меня, потому что мы жили в этом доме и я часто заходил в магазин вместе с сыном, которому там нравилось бывать, когда он был маленький. В конце концов я ее разговорил и она рассказала, что фигурку продали дочери Брежнева за сто рублей, как исчерпавший срок годности витринный экспонат. Вот так-то! Янтарь устаревал, если это было им нужно.

Но я опять отвлекся. Просьба Сани испугала меня. Одно дело возить Лидию Корнеевну, или доставать сгущенное молоко без сахара Сахарову, или пить чай с Хедриком.... Совсем другое дело пособничество в шпионаже. Высшая мера наказания. Но товарищ просит, отказать нельзя. Я взял чемоданчик, положил его в машину и поехал в Люберцы, где у меня был гараж. Никогда в жизни не ездил так аккуратно. Не дай Бог авария или просто остановят...

В гараже я заложил дверь ломом и открыл чемодан. Там была дюжина разных материалов, все с грифами «Секретно» или «Для служебного пользования». Я пролистал их и понял, что никакой ценности они не представляют.

Помню два документа: инструкцию по сварке алюминия какой-то марки и описание установки для определения черноты тел. Неужели американцы не знают, как сваривать алюминий? А установка для определения черноты тел была на уровне школьной лаборатории. Когда я готовился к экзаменам для поступления в аспирантуру, я как раз писал реферат по лучистому теплообмену и знал почти все насчет черноты тел и ее определения. Секретная установка была даже не вчерашним, а позавчерашним днем техники.

На следующий день я снова встретился с Саней и сказал ему, что не могу выполнить его просьбу.

«Ты же обещал! Ребята рискуют собственной жизнью! Надо помочь Америке, уже все подготовлено...» Саня был очень огорчен, я никогда его таким не видел. Он отказался взять чемодан обратно. Я поставил чемодан к ногам Сани и уехал. Больше я Саню никогда не видел. Он исчез с моего горизонта и его дрель осталась у меня.

Подошло время отъезда. За неделю до рокового дня Лара испекла яблочный пирог и я позвонил Андрею Дмитриевичу и пригласил его на чай. Люся была в Италии и он приехал с Руфь Григорьевной.

Я пошел на кухню поставить чайник на плиту, как раздался звонок в дверь. Я открыл. В коридоре стояли Копелев, Войнович и Константиновский.

-Андрей здесь? – спросил Копелев.

-Андрей-то здесь, но я вас не звал, -сказал я.

-Ты ничего не понимаешь, -сказал Копелев, - Он получил Нобеля!

И они вошли и поставили на стол бутылку водки и положили три розы.

-Андрей,- сказал Копелев, - сейчас я запишу твое заявление в новом качестве.

Андрей Дмитриевич начал говорить, а Копелев, стоя, записывать.

Мой друг Наум Шмидт, приехавший из Ленинграда попрощаться, сказал: - «Что ты стоишь, как болван? Где твой фотоаппарат?»

Я успел сделать только пару снимков, как заверещал звонок. За дверью стояла толпа корреспондентов всех, наверное, газет и агентств Запада. Они заполнили квартиру, сунули в руки пришедшему сыну Мише какой-то прожектор и осадили Андрея Дмитриевича. Как мне показалось, он был немножко растерян, но он старательно отвечал на все их вопросы, особо подчеркивая необходимость защиты прав человека и освобождения политических заключенных.

Копелев и Войнович

Руфь Григорьевна невозмутимо сидела в кресле с незажженной папиросой в руке.

За несколько дней до отлета Аркаша Зак приехал из Питера попрощаться. Вечером я проводил его до остановки троллейбуса и возвращался домой по темному переулку. Вдруг на тротуаре что-то ярко заблестело под лунным светом. Я нагнулся и поднял монетку, которую рассмотрел дома. Это был совершенно новенький, как будто из-под пресса, гривенник, на котором стоял год чеканки – 1930, год моего рождения. Как это могло случиться, что за 45 лет он не потускнел ни чуточки? Как он очутился на тротуаре? Я привез его в Америку и сейчас он лежит среди других монет в коробочке моей дочери, тусклый, потерявши весь первоначальный блеск за последние 30 лет. Я, конечно, тоже потускнел за эти годы....

Последний час в аэропорту перед вылетом был страшным. Невозвратимость была хуже неизвестности. Я не запомнил никаких деталей происходившего, кроме того, что Лара была в черной козлиной шубке, а Сахаров был гораздо выше всех остальных, да еще кругом сновали незнакомые внимательные личности.

Полупустой самолет долго не отчаливал. Его заполняла душу надрывающая музыка, какие-то старинные плачи и рыдания. Я был готов рвануть обратно по коридору, но дверь закрыли и мы тронулись.

Старина

(окончание следует)
http://www.chukfamily.ru/Lidia/Memories/Tuvim.htm