Jewniverse - Yiddish Shteytl - Маркс Тартаковский. Почему китайцы не открыли Америку?

УДИВИТЕЛЬНО, ЧТО ОДНА ИЗ САМЫХ НЕОБЫЧНЫХ ЗАДАЧ, с которыми Шерлок Холмс когда-либо встречался в продолжение всей своей долгой карьеры «профессионального дилетанта», встала перед ним, когда он фактически удалился от дел и уже присматривал себе на холмах Суссекса уютную усадебку, непременно с садом и пасекой. Что может быть занятнее для ума и полезнее для здоровья, чем разведение пчел? И то сказать, железный организм Холмса изрядно пошатнулся от напряженной умственной работы, да еще сопряженной с риском. Тем более, что он совершенно не щадил себя. Признаться, и меня самого груз прожитых лет ничуть не украсил.

Вы, разумеется, помните, что вскоре после ранения в колено и возвращения из Афганистана я женился на очаровательнейшей из юных клиенток моего друга в прекраснейшую пору ее расцвета, когда робкая застенчивость юности уже прошла, а жизнь, как это бывает, внесла неизбежные коррективы во взгляды и намерения еще недавно столь пылкой мисс Морстен. Ей не исполнилось тогда и двадцати восьми лет, и мне, знававшему на своем веку женщин трех континентов, еще не доводилось видеть столь грациозной фигуры, свидетельствовавшей о благородстве и отзывчивости души...

Само собой, я оставил тогда холостяцкую квартиру на Бейкер-стрит, которую снимал вместе с моим другом, и вскоре после женитьбы купил в Паддингтоне практику у доктора Фаркера.

Старый доктор некогда имел множество пациентов, а затем, вследствие болезни — он страдал чем-то вроде пляски святого Витта, — также преклонных лет, число их заметно поубавилось. Ведь люди, и это понятно, предпочитают лечиться у того, кто сам здоров, и мало доверяют медицинским познаниям человека, не способного исцелить себя самого. Как говорено от века: врачующий, исцелися сам!.. И чем хуже становилось здоровье старого доктора, тем в больший упадок приходила его практика, так что, когда я купил ее, она приносила вместо прежних тысячи двухсот фунтов немногим более трехсот. Но я рассчитывал поправить дела, положившись на свою молодость и энергию, и, в общем, какое-то время вполне преуспевал.

Я редко виделся тогда с Холмсом: моя женитьба отдалила нас друг от друга. Безоблачного счастья и сугубо семейных интересов, которые возникают у человека, когда он становится хозяином в собственном доме, было достаточно, чтобы поглотить меня целиком. Между тем, Холмс как истый представитель богемы, всем своим существом отрицавший организованную, размеренную жизнь, оставался на Бейкер-стрит под опекой известной вам миссис (или мисс) Хадсон, квартирной хозяйки (вдовы или старой девы — в этом Холмсу так и не удалось разобраться), погребенный среди своих специальных книг и газетных подшивок, которые накапливались гораздо быстрее, чем он успевал делать нужные для его картотеки вырезки и выписки, чередуя недели вынужденного безделья с приступами честолюбия, дремотное состояние, когда он не находил нужным даже вставать с постели, — с бешеной энергией, присущей его неистовой натуре.

Когда мы изредка встречались на улицах огромного Лондона, он лишь произносил что-то необязательное, вроде:

— Семейная жизнь вам на пользу, Уотсон. Вы прибавили семь с половиной фунтов с тех пор, как я видел вас в последний раз.

Не скрою, я всякий раз взвешивался после таких замечаний и — лишний раз убеждался, насколько Холмс бывал прав.

Как и прежде, он был глубоко увлечен разгадкой преступлений. Свои недюжинные способности и необычайный дар наблюдательности и логического анализа он отдавал выяснению тех тайн, от которых, признав их неразрешимыми, отказывался Скотланд-Ярд. Время от времени до меня доходили смутные слухи о его делах: о том, как его вызывали в Москву в связи с убийством великого князя Сергея Александровича, родного дяди русского царя, о том, что к нему обратились непосредственно с Даунинг-стрит в связи с чрезвычайной пропажей дипломатического документа, о том, как адмиралтейство вынуждено было взывать к его помощи в деле с чертежами Брюса-Партинг-тона, связанными с секретнейшей военно-морской верфью в Вулидже...

Как я уже не раз говорил, едва ли не все блестящие успехи Холмса молва, как и пресса, во всем следующая за ней, приписывала Скотланд-Ярду, прославленному с этих пор в читающем мире. Холмс в лучшем случае лишь делил с ним славу, тогда как отдельные неудачи, статистически неизбежные, полностью возлагались на моего друга, на него одного, пока, наконец, они не достигли такой концентрации, что Холмс, подобно Чайльд Гарольду, своему знатному предшественнику, почел за благо покинуть Англию и отправиться странствовать. Описанный мной случай со злодеем Мориарти, профессором математики, в глазах читающей публики выглядел лучшим предлогом для исчезновения великого детектива.

Да, теперь об этом можно рассказать...

Как выяснилось позднее, Шерлок Холмс много путешествовал по Китаю как раз тогда, когда кризис в древнем императорском дворце достиг кульминации и вдовствующая императрица Цыси, эта фурия, страдая мучительным поносом, была, кажется, озабочена только одним — как бы не скончаться раньше слабохарактерного интеллигентного императора Гуансюя, фактически не обладавшего никакой властью. Она и умерла в конце 1908 года, ровно на день позже своего нелюбимого племянника, — и европейские дворы терялись в догадках: чем это так внезапно и серьезно заболел еще вовсе не старый император в день рождения своей злонамеренной тетки. Холмс именно в это время был в Пекине (о чем я узнал много позже) и присутствовал каким-то образом (думаю, воспользовавшись своими незаурядными артистическими способностями, не раз описанными мной) при коронации двухлетнего Пу И, который горько плакал во время всей этой торжественной церемонии, так что многие узрели в этом дурное предзнаменование.

Британская пресса была полна самыми невероятными слухами, тогда как Форин офис хранил полное молчание, располагая подробнейшими отчетами Холмса об этих событиях (как я узнал позже).

И надо же тому случиться, чтобы моя собственная жизнь в это же время пошла под уклон. Захворала моя бесценная супруга — и слишком серьезно, чтобы я мог полагаться лишь на свои ограниченные знания. Приглашение же разного рода медицинских светил подорвало мой авторитет в кругу моих пациентов. История, как ей и положено, повторилась. Угасала на глазах миссис Уотсон — угасала и практика доктора Уотсона, вашего покорного слуги, принося уже вместо прежних тысячи с лишним фунтов лишь несколько сотен. Что и говорить: судьба играет человеком...

Но все жертвы оказались совершенно напрасны. Фортуне было угодно, чтобы миссис Уотсон безвременно покинула этот мир и меня в нем. Впрочем, все, имеющее начало, имеет и конец. То, что мы однажды имели случай появиться на свет, не лучшая предпосылка для нашего бессмертия. Да и счастье, как я мог убедиться, в сем мире недолговечно. Отчаяние мое было слишком велико, чтобы словами описать его...

И НАДО ЖЕ ТОМУ СЛУЧИТЬСЯ, ЧТОБЫ ТОГДА ЖЕ мой жизненный путь опять пересекся с судьбой великого человека... Я уже описывал, как был потрясен, встретив Шерлока Холмса (он кормил пекинских уток на пруду в Риджент-парке), как от неожиданности едва не потерял сознание, — а может быть, и потерял, потому что, когда рассеялся какой-то серый туман у меня перед глазами, воротник мой оказался расстегнутым, и на губах я ощутил вкус коньяка. Холмс с невесть откуда взявшейся у него фляжкой заботливо склонялся надо мной, и я услышал такой знакомый мне голос:

— Дорогой Уотсон, приношу тысячу извинений. Ну, никак не предполагал, что мое неожиданное появление так подействует на вас. Неужели вы поверили своей собственной остроумной выдумке о моей гибели в пучине водопада во время дуэли с профессором Мориарти? Надеюсь, и он жив тоже. Скажите ради бога: вам лучше?

— Холмс! — вскричал я. — Вы ли это?

— Вы порозовели от спиртного — значит, худшее уже позади. Представьте, что было с миссис Хадсон (она-то как раз поверила вашей версии с Рейхенбахским водопадом!), когда однажды, возвратясь с Хайгетского рынка, она увидела меня в моей комнате, точно не было никакого злодея Мориарти и не минуло стольких лет... У меня был свой ключ, о чем она, конечно, позабыла, как это свойственно женщинам. Пришлось и ее отпаивать...

Как приятно было затем снова очутиться на Бейкер-стрит, в неприбранной квартире на втором этаже, этой исходной точке стольких замечательных приключений... Опять предстали передо мной таблицы и схемы, развешанные по стенам, прожженная кислотой полка с химикалиями, почему-то пахнущая уже не только реактивами, но и лекарствами, скрипка в футляре, прислоненная к ведерку для угля, в котором по-прежнему лежали трубки и табак. Со всех сторон меня обступали книги и кипы газет, порой опасно громоздясь над головой, и я невольно подумал о миссис Хадсон, сущей мученице, которая, впрочем, была еще жива и, как выяснилось, взыскала со своего квартиранта поистине царскую плату разом за все годы, которые он отсутствовал...

— Как можно понять, дорогой Уотсон, спиртные напитки вам еще не противопоказаны, — послышался тот же знакомый голос. — Сифон и сигары на прежнем месте. Надеюсь, вы по-прежнему не презираете мой жалкий табак и трубку? Тогда все в порядке!

Холмс изрядно отощал за время своего отсутствия и, надо сказать, отнюдь не помолодел (как, вероятно, и я сам), но был он бодр, спокоен; вот только на лице, бронзовом от загара, прибавилось морщин. Строгий спортивный костюм, кепи с прямим козырьком, с которым, как человек, лысеющий с возрастом и стесняющийся этого, Холмс не расставался даже в доме — ни дать, ни взять турист, странствующий по свету. Но мне самому все это было так знакомо и привычно, точно я и не покидал Бейкер-стрит.

Вот так однажды, осенью, под вечер, я очутился опять в своей старой гостиной, в своем старом кресле, и единственное, чего мне оставалось желать, это — чтобы мой старинный друг Холмс сидел рядом со мной в другом кресле, вытянув свои длинные тощие ноги к тлеющим в камине углям, — и это мое желание тоже осуществилось.

Холмс каким-то образом уже знал о смерти моей несравненной супруги, но его чисто мужское сочувствие было проявлено столь же веско, сколь и кратко, скорее тоном, нежели словами:

— Все там будем, — уверенно сказал он. И еще: — Работа — лучшее противоядие от горя, дорогой Уотсон. Вы как врач должны бы это знать. Так вот, со времени своего возвращения я прозябаю здесь, в Лондоне, без дела. Мой разум меркнет от безделья. Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай — и я вновь воспряну духом. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни. Поэтому я не женился и нисколько о том не жалею. — Тут он запнулся и, коснувшись своими легкими сухими пальцами моей руки, лежавшей на подлокотнике кресла, сказал: — Извините, я не хотел причинить вам боль... Но я теперь сам не свой. Мой ум требует напряженной деятельности. Потому-то я и избрал для себя свое уникальное амплуа, точнее — создал его, потому что второго Шерлока Холмса нет на свете...

Что ж, друг мой был как всегда прав. Я не скажу ничего нового и даже воспользуюсь, вероятно, чужими словами (где-то, помнится, вычитанными мной), отметив, что для человека, одаренного подобно Холмсу, сам этот дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая задача, ставящая остальных в тупик, высекает искры из его таланта и приятна ему. Он обожает загадки, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Я и сам попадался на этом. И всегда завидовал умению Холмса неизменно выигрывать при игре в вист. Он изучает лицо своего партнера и сравнивает его с лицом каждого из противников, подмечает, как они распределяют карты в обеих руках, и нередко угадывает козырь за козырем по взглядам, какие они на них бросают. Следит по ходу игры за мимикой игроков и делает уйму заключений, подмечая все оттенки уверенности, удивления, торжества или досады, сменяющиеся на их физиономиях. Судя по тому, как человек сгреб взятку, он заключает, последует ли за ней другая. По тому, как карта брошена, догадывается, что противник финтит, что ход сделан для отвода глаз. Невзначай или необдуманно оброненное слово; случайно упавшая или открывшаяся карта, и как ее прячут — с опаской или спокойно; подсчет взяток и их расположение; растерянность, колебания, нетерпение или боязнь — ничто не ускользает от якобы безразличного взгляда аналитика. С двух-трех ходов ему уже ясно, что у кого на руках, и он выбрасывает карту с такой уверенностью, словно все игроки раскрылись...

— Не стоит так задумываться, дорогой Уотсон. — Холмс опять заботливо коснулся моей руки. — Оттуда не возвращаются!

Мог ли я сознаться, что размышлял сейчас вовсе не о своей безвозвратной утрате, видя это бескорыстное сочувствие моему неутешному горю? За обычно холодной маской моего друга на один-единственный миг я ощутил не только острый, как скальпель, разум, но и сострадающее сердце. И это разом вознаградило меня за все...

— Я вижу, Уотсон, вас уже не удивляет, с какой легкостью я следую ходу ваших мыслей... Отдельный человек был бы неразрешимой загадкой, если бы в совокупности люди не представляли собой некое математическое единство, подчиненное определенным законам. Можно ли предсказать действия отдельного человека? Можно, если рассматривать его как часть некоего людского множества и сделать необходимые поправки на случайности, впрочем, маловероятные. Индивидуумы различаются между собой, процентное соотношение человеческих характеров в любом коллективе примерно одинаково. Так говорит статистика. Вспомните только, что вы далеко не единственный безутешный вдовец в Лондоне... Гляньте-ка в окно — и я гарантирую, что в этой уличной толпе вы непременно натолкнетесь взглядом на кого-то из них, так же как я непременно встречусь взглядом с человеком, готовым на ужасное преступление, с тигром, изготовившимся к прыжку. Но пока преступление не совершено, я бессилен. Вот когда джентльмены из Скотланд-Ярда — Лестрейд, Грегсон или Этелни Джонс, вдруг оказавшиеся в тупике, появятся с просительными минами здесь, на пороге этой гостиной, я оживу. Вдумайтесь, Уотсон: единственный в мире частный консультант-дилетант! Последняя и высшая инстанция!.. У вас есть кой-какая клиентура, дорогой доктор. Пациенты, особенно урологические больные, самый разговорчивый народ. Что же слышно?

— Участились мелкие кражи, — сухо ответил я. — У моего клиента с подозрением на злокачественную опухоль украли, например, подтяжки.

Холмс, сложившись, как перочинный нож, и уткнувшись лицом в острые коленки, издал мучительный стон.

— Бездарные тупицы, а не преступники! Я чувствую, как непролазная скука начинает одолевать меня. Вся моя жизнь — сплошное усилие избегнуть тоскливого однообразия будней…

— Зря вы так, Холмс! Взгляните вот на эту полосу «Дейли газетт». Какая разноголосица стоков, криков, нытья! Какой короб необычайных происшествий! Взять хотя бы это: «Номерной знак кэба был намеренно заляпан грязью...»

— Но все эти приключения проходят мимо меня. Я забыт, Уотсон! И виноват в этом сам. Я не искал славы, вы это знаете. Распутав дело, я уходил в тень, мое имя не мелькало в газетах. Я видел высшую награду в самой работе, в возможности применить на практике мой метод. Только ваши забавные истории, дорогой друг, как-то еще поддерживали мою популярность — но какой ценой!.. Расследование преступлений — точная наука, а в ваших сочинениях сплошные сантименты. Это как если бы в рассуждение о пятом постулате Эвклида включить пикантную любовную историю. Или разрозненные листки моего гениального однофамильца Оливера Уэнделла Холмса из его романа «Ангел-хранитель» произвольно сброшюровать с размышлениями его собственной болонки. Сдержанность, сто раз сдержанность в изложении реальных фактов! Соблюдение меры, даже умолчание убедительнее любой болтовни. Единственное, что заслуживает читательского внимания, — цепь рассуждений от следствия к причине. Только то, что приводит к решению задачи.

— Но как быть со случайностями, Холмс?

— Никаких случайностей, Уотсон! Иначе теряет смысл любая причинно-следственная зависимость — основа каких бы то ни было умозаключений. Раз мы признаем такую зависимость, неизбежен вопрос: что же является «причиной случайности»? Но если у случайности есть причина, она уже не случайность, не так ли? — Взгляд Холмса заострился, скулы заиграли. — Любая случайность — всего лишь непознанная закономерность. В разгадке любого преступления надо шаг за шагом возвратиться к исходной точке, не отвлекаясь, как это свойственно вашему литературному дару, на пикантные подробности.

Не скрою, я был в эту минуту глубоко уязвлен. В конце концов, я описывал дела Холмса для его же пользы. Он и сам только что это признал. Кого бы могла привлечь сухая цепь рассуждений без соуса мало-мальски аппетитных подробностей — без пылкой любви, жаркой привязанности, жгучих терзаний, — хотя бы и неумело описанных? У человека может и на полпенса не быть разума, но душа, какая ни на есть, всегда у него найдется. Наличие души в каждом из нас удостоверено самой Библией, тогда как о наличии разума можно бы еще поспорить. И писатель (как подсказывала мне моя скромная интуиция) должен, так или иначе, бить в надежную, заведомо установленную точку — прямо в душу. Вот тогда уж без любви, терзаний и сантиментов никак не обойтись. Я — врач, я это знаю. Пациента, у которого стибрили недавно купленные небесно-голубые подтяжки, я только так и утешил — напомнив ему о бессмертии души и бренности всего земного.

ХОЛМС ОПЯТЬ ОТЛУЧАЕТСЯ ИЗ АНГЛИИ, теперь уже ненадолго, — кажется, в Киев, один из губернских городов Российской империи, в связи с убийством премьера Столыпина. К этому времени мы поселились опять вместе, и я продал свою хиреющую практику в Паддингтоне некоему начинающему врачу, который, как и я когда-то, рассчитывал поправить дела, положившись на свою молодость и энергию. «Бог в помощь!» — подумал я. И смог вскоре убедиться, что и у старости есть свои преимущества. После возвращения на Бейкер-стрит мой достойный образ жизни и некоторый благоприобретенный опыт, скорее психологический, чем терапевтический, позволил мне сколотить кое-какую клиентуру, не столь обширную, зато уважаемую. Вследствие своей безупречной репутации я приглашался теперь преимущественно к совсем юным девушкам, этим эфирным созданиям, у которых я диагностировал (в зависимости от обстановки и состояния взволнованных родителей) неврастению, малокровие или несварение желудка. В конце концов, единственно реальное, что способна принести страждущим современная медицина, это надежда и утешение. И я очень разборчиво пользовался этими ограниченными средствами: кому-то — утешение, кому-то — надежда. Тогда как неопытные врачи, я это заметил, обычно сулят сразу и то и другое. Поначалу это помогает. Но, как объяснил мне однажды причину своей импотенции мой коллега, польский эмигрант на службе британской короне, «что занадто, то не здраво». Что я перевел бы примерно так: «избыточность — вредит». Чрезмерные упования, подкрепляемые к тому же постоянными утешениями, оборачиваются, как правило, переходом недуга в хроническую неизлечимую стадию, требующую раз от разу все более массированных доз тех же снадобий — утешения и надежды. Итог, увы, слишком известен...

Жизнь с Холмсом, давая повседневную пищу уму, имела свои неудобства. В характере моего друга поражала одна странная особенность: хотя в своей интеллектуальной деятельности он был точнейшим и аккуратнейшим из всех, кого я знал, а одежда его неизменно отличалась не только опрятностью, но и изысканностью, во всем остальном он был самым безалаберным человеком, и его привычки, усугубившиеся с возрастом, могли свести с ума любого, кто рискнул бы жить с ним под одной кровлей. Я и сам в чем-то небезупречен, но, когда я вижу, что человек держит свои трубки в ведерке для угля, табак — в носке персидской туфли, случайно оказавшейся все в том же злополучном ведерке, а письма, которые ждут ответа, прикалывает граненым русским штыком к деревянной полке над камином, мне, право же, начинает казаться, будто я образец всех добродетелей. Читатель не осудит меня за это…

Кроме того, я всегда считал, что стрельба из пистолета относится, бесспорно, к такого рода развлечениям, которыми стоит забавляться лишь, так сказать, на пленэре. Поэтому, когда у Холмса вдруг, вследствие приступа меланхолии, появилась охота поупражняться и он, вооружась револьвером, устроился в кресле и принялся украшать противоположную стену чуть ниже двусмысленного, на мой взгляд, офорта Хогарта (из известной серии «Карьера проститутки») патриотическими инициалами короля Георга Пятого, выводя их при помощи пуль, я особенно остро почувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей квартиры. К тому же я как раз расположился у камина со свежим номером лондонского «Госпиталя» за октябрь этого года, и стрельба здесь же в гостиной не позволяла мне сосредоточиться.

— Холмс, — сказал я, воспользовавшись паузой между выстрелами, — вы окончили, помнится, медицинский факультет Эдинбургского университета? Не знакомо ли вам имя Джозефа Белла?

Холмс заглянул в черноватый ствол пистолета и дунул туда.

— Я у него учился, — отозвался он, с неохотой отрываясь от своего занятия. — А в чем дело?

Я прочел ему некролог, озаглавленный «Смерть великого педагога». Журнал с прискорбием оповещал медицинскую общественность, что 4 октября 1911 года на семьдесят четвертом году жизни скончался главный хирург Эдинбургской королевской лечебницы профессор Джозеф Белл.

Холмс выслушал молча. Лицо его омрачилось. Он взял у меня журнал и подошел к окну, за которым клубился обычный в эту пору лондонский туман.

Увы, бедный Джозеф!.. Я знавал его, Уотсон. Человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик; он любил меня, я неизменно был кем-то вроде ассистента при осмотре больных, демонстрации в анатомическом театре свежих трупов и опознании где-то найденных — по приглашению Скотленд-ярда. Я многим ему обязан. Он внушал нам: «Большинство людей смотрят, но не наблюдают. А ведь стоит только хорошенько вглядеться — что только ни прочтешь по лицу человека!.. А его одежда, руки, манеры, походка!.. Внимательный врач может безошибочно предсказать, на что через минуту станет жаловаться пациентка, еще только открывшая дверь кабинета...» Сам он только так и ставил свои диагнозы. Помню, к нему постучались вечером, когда он с нами, студентами, подводил итоги дня. «Чем вы так озабочены?» — спросил он вошедшего. «С чего вы это взяли, доктор?» — удивился тот. «А ну-ка, Холмс?..» — лукаво обернулся ко мне профессор. Да, это была задача!.. Но я, наконец, разобрался, в чем дело: человек в обычном состоянии стучит, как правило, раза два-три, вошедший же постучал сразу четырьмя ударами. «Браво, Холмс!» — сказал тогда профессор. Стань он детективом, он бы из своего изумительного, но неорганизованного любительства создал бы что-то близкое к точной науке. Поднаторев в медицинских диагнозах, он мог бы употребить ту же строгую логику при раскрытии уголовных преступлений. Но Белл остался верен медицине, оперировал, писал научные труды, редактировал специальные периодические издания, одно из которых донесло до нас известие об его кончине, которая, надеюсь, была легкой. Тогда как мне уже довелось использовать и широко разработать его метод, формулируемый очень просто: вникайте в следствие — доберетесь и до причины. По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, сделает вывод о существовании где-то Атлантического океана и Ниагарского водопада, даже если он и не слыхивал о них. Подобно тому, как великий Кювье мог описать целое животное, имея перед собой одну его кость, детектив, заметив какое бы то ни было звено в цепи событий, должен установить все прочие. Царица-логика! я поклоняюсь только ей. Эмоции в нашем деле только мешают. Поверьте, самая очаровательная женщина, какую я когда-либо видел, была повешена за убийство своих троих детей. Она отравила их, чтобы отхватить страховой куш. А самую отталкивающую наружность среди моих знакомых имел один филантроп, истративший полмиллиона на лондонских париев...

— Помните, Холмс, — вставил я, — вы как-то определили профессию человека по потертости штанов на коленях?

— С внутренней стороны, Уотсон! Да, это был холодный сапожник. Они придерживают коленями металлическую лапку, на которую натягивают кверху подошвой башмак. «Побочные обстоятельства бывают порой столь же красноречивы, как муха в молоке», — говаривал великий Генри Дэвид Торо. Не так ли?

— Ну а вдруг это был, скажем, любитель верховой езды?

— Не смешите меня, Уотсон! В таких-то драных штанах!..

— Действительно, вы, как всегда, попали в точку. Это был сапожник.

— Вам-то откуда это известно?

— Это был мой отец. Я чувствую, что с годами все больше похож на него.

Я не видел выражения лица Холмса. В мгновение оно окуталось табачным дымом.

— Извините, Уотсон! — глухо сказал он.

— Разумеется. О чем речь! Вы как-то остроумно сравнила мозг с чердаком, который надо периодически освобождать от старой рухляди во избежание пожара. Вы превосходно устроены, Холмс, чего я не рискнул бы сказать о большинстве других людей, поскольку они не создавали себя сами, а были созданы божественным актом.

— Надеюсь, я не должен извиниться за свою столь необычную, в ваших глазах, конструкцию? — холодно спросил Холмс.

— Нет, только за то, что позволили себе маленькую прихоть — стрельбу в комнате, в которой находился еще кто-то, в данном случае — ваш покорный слуга.

ЭТОТ МАЛЕНЬКИЙ ИНЦИДЕНТ позволяет мне с приемлемой точностью датировать случившееся впоследствии, ибо все началось в тот самый вечер. Номера «Госпиталя» (хранящиеся у меня и поныне) неизменно попадали в мой почтовый ящик двадцать четвертого числа текущего месяца, гораздо реже — двадцать пятого. Все же в данном конкретном случае я склоняюсь ко второй дате — и вот почему. Кончина достопочтенного Джозефа Белла, случившаяся, как помнит читатель, 4 октября, и понятное стремление поместить некролог в текущем же номере не могли не повлечь частичную переверстку уже набранного текста и некоторой задержки в выходе журнала. Тогда как двадцать шестое число уже исключается: такая задержка, несомненно, запечатлелась бы в моей памяти.

Итак, 25 октября 1911 года. Помнится еще, вечер начался с того, что Холмс, полистав по обыкновению «Ивнинг ньюс», удивленно поднял брови.

— Революция!.. И где бы вы думали, Уотсон? В Китае! Как раз после этого, впав в меланхолию, он уселся с револьвером в кресло, а я подобрал небрежно скомканную им газету и просмотрел заголовки: «Последствия Учанского инцидента»; «Вслед за мятежом в Хубэе мятеж в Хунани»; «Дамоклов меч над маньчжурской династией»; «Цзяо Да-фэн провозглашает революцию!»; «Юань Ши-кай — китайский Бонапарт!»; «Сунь Ят-сен: «Мои последние интервью в Европе»; «Лу Синь: «Ложь, начертанная тушью, не затмит правду, начертанную кровью!»...

— Что вы скажете обо всем этом, дорогой Уотсон?

— Я всегда полагал, Холмс, что вас занимают только уголовные дела...

— Странствуя по Востоку, я убедился, насколько политика там сродни уголовщине. Только жертв при этом неизмеримо больше.

— Вы полагаете, это справедливая революция или мятеж против законной власти?

— Поживем — увидим. Это — Восток, Уотсон. Там иные представления и о законности, и о справедливости. — Вот тут Холмс и всадил первую пулю в стенку, украшенную сомнительным офортом Хогарта.

— Я едва спасся в злосчастной битве под Майвандом. (Произнеся это, я почувствовал, как заныло мое раненное много лет назад колено.) Но у меня нет ненависти к противнику. Он отстаивал свои идеалы.

— Идеалы? Какие, позвольте узнать?

— Ну... хотя бы право жить по законам ислама.

— Но имеет ли хоть кто-нибудь там право жить не по этим законам? А если нет, можно ли в таком обществе вообще говорить о праве? Вам кажется, что вы — демократ, а вы — просто либерал, Уотсон. То, что вы приписываете духу, это не более чем физиология, сущность натуры, готовой приспособиться к существующим обстоятельствам. Каковы бы они ни были.

— Но вы ведь уважаете британские законы?..

— Я уважаю, прежде всего, наш гимн. «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом!» Вот вся конституция, которая большинству народов Земли лишь снится. — Тут он выпустил свою вторую, третью и четвертую пули.

Тогда-то и случилась незначительная размолвка, описанная выше.

Потом зазвонил висевший на стене телефонный аппарат.

— Будьте так любезны, Уотсон, протяните руку: вам — ближе.

Я снял трубку и услышал рокочущий барственный голос, назвавший себя и спросивший мистера Холмса.

— Будьте добры, Холмс, это — вам. — Я прикрыл трубку ладонью и шепнул: — Лорд Сент-Саймон.

— Вы же видите: я занят, — капризно сказал Холмс. Он вывинтил коротенький шомпол, приданный револьверам данной системы, и принялся прочищать ствол. — Не сочтите за труд: спросите, что ему надо?

Собеседник, терпеливо ждавший на другом конце провода, слышал нашу перепалку.

— Ничего особенного, можете передать на словах, — высокомерно сказал он. — Вопрос совершенно пустяковый. Тем более для такого специалиста как мистер. Холмс. Почему китайцы не открыли Америку?

— Что? — озадаченно переспросил я. — И это все?

— Да. Честь имею! — И лорд повесил трубку.

Холмс, расстелив на коленях «Ивнинг ньюс», старательно чистил револьвер.

— Я не сноб, Уотсон, — виновато заговорил он. — Я могу иметь дело с премьер-министром и ничего не имею против нынешнего министра внутренних дел — он производит впечатление яркой личности, — но этого лорда я совершенно не выношу?

— Слишком яркой, просто-таки попугайной расцветки, — если имеется в виду мистер Уинстон Черчилль; — пробормотал я.

— Боже мой, Уотсон, впервые вижу англичанина, который невнимательно читает правительственные сообщения! Сэр Уинстон два дня уже как не шеф Скотланд-Ярда. Он принял военно-морское министерство. В чрезмерной броскости ему, действительно, не откажешь...

— О, этот Наполеон с Сидней-стрит развернется уже в международном масштабе?

— Уотсон! — Холмс погрозил мне длинным костлявым пальцем. — Вы непочтительны к человеку, вставшему в данном случае на защиту принципа.

— Но я был тогда, третьего января, на Сидней-стрит. Министр внутренних дел был просто смешон: сугубо штатское пальто с меховым воротником и шелковый цилиндр. Представьте, кроме своих полицейских он подтянул воинские силы при артиллерийском орудии и распоряжался, точно под Ватерлоо. Вспомните, как издевалась над вашим шефом вся британская пресса! После «сражения» под обломками дома были найдены лишь два обгоревших трупа...

— Два труда — грабителей, к тому же и убийц.

— А вот это должен был установить уже суд...

— Сэр Уитсон и пытался арестовать их и привлечь к суду. Но они забаррикадировались в доме и отстреливались изо всех щелей. Я бы, конечно, сообразил, что их только двое и нашел бы способ выкурить их оттуда. Наш бывший министр внутренних дел, конечно же, дилетант, это верно. Но в решительности ему не откажешь. Это, в данном случае, главное.

— Но преступники убиты без суда!

— А они, когда их месяцем раньше накрыли в ювелирном магазине, — судили ли они тех, кого так хладнокровно пристрелили? Ведь это бесчестно, это, наконец, неспортивно, Уотсон, — палить из крупнокалиберных стволов в наших безоружных лондонских бобби! Поверх всех писаных законов есть высший, записанный в сердце. — Холмс патетически положил руку на грудь. — Злодея надо судить по законам, уготованным им для других!

— Вы ли это, Холмс? — от негодования у меня перехватило горло. — Значит ли это, что надо насиловать жен и дочерей тех, кто совершил насилие, и истреблять детей детоубийц?

— Вы хватили через край, дорогой доктор, — холодно возразил Холмс. — Согласитесь, однако, что кара тирану, истребившему миллион людей, никогда не бывает полной. Черчилль же в данном мелком случае хотя и поступил дилетантски, но — принципиально. Принцип — та же логика. Если нашу страну, сохрани ее Бог, постигнет суровое испытание, нас спасут только принципы, ничего больше. Может быть, судьбой решено, чтобы сэру Уинстону как раз теперь, в начале сомнительного столетия, быть военно-морским министром...

— Бог с вами, Холмс! — вскричал я. — Над нашей империей, простертой по всем материкам, не заходит солнце! Наш новый король, только что вступивший на престол, так молод — ему нет еще и пятидесяти! Мы властвуем на морях, и незыблема наша стратегическая установка: британский флот должен превосходить по силе соединенные флоты двух любых других великих держав...

— Дай-то бог, Уотсон, дай-то бог!.. — Холмс спрятал вычиненный револьвер в ящик стола и вздохнул. — Так и не дали мне настреляться вдосталь... Вам не приходилось читать вот это? — Он взял из ящика листок, вырванный из книги, и подал мне.

Я прочел вслух:

— «Франко-прусская война отмечает собою поворотный пункт, имеющий совершенно иное значение, чем все предыдущие. Во-первых, оружие теперь так усовершенствовано, что новый прогресс, который имел бы значение какого-либо переворота, больше невозможен. Когда есть пушки, из которых можно попадать в батальон, насколько глаз различает его, когда есть ружья, из которых с таким же успехом в пределах видимости можно целить и попадать в отдельного человека, причем на заряжание требуется меньше времени, чем на прицеливание, — то все дальнейшие усовершенствования для полевой войны более или менее безразличны. Таким образом, в этом направлении эра развития в существенных чертах закончена... Если мы от суши перейдем к морю, то за одни только последние 20 лет можно констатировать еще гораздо более решительный переворот... То есть (это слово было вписано над строчкой рукой Холмса) и на поприще морской войны раскрываются те внутренние законы диалектического движения, согласно которым милитаризм, как и всякое другое историческое явление, гибнет от последствий своего собственного развития».

Я прочел это и с недоумением посмотрел на Холмса.

— Это наивное предсказание было написано, видимо, давно?

— Да, насколько можно было судить из предисловия, более тридцати лет назад. Но страничка выдрана из издания 1894 года, когда автор, как следует из того же предисловия, написанного им самим, еще был жив. А ведь к тому времени был уже, во всяком случае, изобретен пулемет; уже корабельные пушка были заменены дальнобойными нарезными орудиями, заряжавшимися с казенной части... Недосмотр? Не думаю. Здесь мироощущение поколения наших отцов, Уотсон, проживших всю свою жизнь в девятнадцатом столетии. О, это был век упований, непосредственный наследник блистательной эпохи Просвещения! Расцвет европейской культуры. Невиданный прежде технический прогресс, перешагивающий через государственные рубежи, стандартизирующий не только производство, но и быт европейских народов. Даже в России первый пароход был построен уже через восемь лет после фултонского «Клермонта», первая железная дорога была открыта почти одновременно с нашей... Свободная конкуренция не только в промышленной сфере, но и в сфере идей. Рост уровня жизни в передовых странах. Парламентаризм, это величайшее изобретение англичан, завоевывает все новых сторонников. Общественные диспуты, смиряющие межгосударственные распри, протесты против войн и насилия. Распространяющееся даже в бедных сословиях просвещение (во всяком случае, грамотность), отступающие перед ним суеверия, чей полный закат уже различим, кажется, невооруженным глазом. Всякое мракобесие, где бы оно ни проявилось, тут же подвергается дружному натиску лучших умов планеты. Тут уж кажется, что самые благие социальные мечты и утопии готовы тут же воплотиться в жизнь — и грядет золотой век. Вы-то, Уотсон, кстати, не из марксоидов? Они теперь плодятся, как мыши.

— Нет, но их идеи социальной справедливости не чужды мне.

— Ну, тогда вы могли бы знать, откуда этот вырванный иной листок. Это сочинение господина Энгельса, так сказать апостола Павла нового учения... Кстати, что было угодно этому лорду Сент-Саймону?

— Он спрашивает, почему китайцы не открыли Америку?

— И это все? — удивился Холмс.

ЖЕНИТЬБА ЛОРДА СЕНТ-САЙМОНА, закончившаяся, если помните, удивительнейшим образом, давно перестала занижать те круги великосветского общества, где по сей день вращается злополучный жених, давно уже, надо думать, неуязвимый для стрел Амура. Новые скандальные истории своими куда более пикантными подробностями затмили эту небольшую драму и отвлекли от нее внимание салонных болтунов; и это не удивительно, если вспомнить, что с тех пор прошло уже двадцать четыре года. И финансовые дела лорда, надо думать, вполне поправились, поскольку я уже давно не видел в аукционных залах Соутби и Кристи картин из его коллекции. Я и сам (как, мне кажется, Шерлок Холмс тоже) почти позабыл о злополучном лорде, из несчастья которого любой благоразумный человек вынесет глубокое убеждение, что прочен лишь союз, основанный на любви, без примеси какой бы то ни было корысти...

— Вы слишком скоропалительны в своих выводах, дорогой Уотсон. — Голос Холмса, прервавший мои размышления, заставил меня вздрогнуть. — Богатство и любовь вполне совместимы. И приносят к тому же замечательные плоды.

— Холмс, я уже привык к тому, что вы, наблюдая выражение моего лица, как-то читаете мои мысли. Но сейчас я пью свой чай, отвернувшись от вас, да и вы сидите ко мне спиной — и можно подумать, что у вас глаза на затылке!

— Чего нет — того нет, но перед вами начищенная до блеска сахарница, украшенная вашим отражением, а передо мной зеркальце для бритья. О чем может думать человек, которому только что напомнили о лорде Сент-Саймоне и который посматривает на книжную полку? Во втором справа изящном томике, украшенном вашим именем, дорогой Уотсон, запечатлена, насколько я помню, история несчастной любви лорда. И мне ли не знать вашу удивительную способность извлекать мораль и из куда менее назидательных историй!.. Так вот, мне известен другой случай, совершенно аналогичный описанному вами, но с прямо противоположным исходом. Вам полезно будет узнать, что мораль в реальной жизни значит не так уж много. Иное скрепляет людей — личные интересы.

Холмс имел в виду то, что я уже когда-то представил читателю в своем рассказе «Знатный холостяк» и лорда, и его невесту Хетти Доран, пленительную дочь калифорнийского миллионера, чья грандиозная фигура и прелестное лицо произвели фурор на всех празднествах в Вестбери-Хаус и чье приданое приближалось к миллиону, не говоря уже о видах на будущее. От моего внимательного читателя не укрылся, конечно, и такой факт, как исчезновение, очаровательной невесты прямо из-под венца, а также выдающаяся роль Шерлока Холмса в решении этой загадки, озадачившей в свое время все высшее общество...

— В моей картотеке, Уотсон, — стоит вам лишь рукой дотянуться — вы отыщете аналогичный случай, да только с обратным исходом, — лениво сказал Холмс, отставив пустую чашку и опять с наслаждением вытягивая к камину свои тощие ноги. — Черчилль... Рандольф, насколько помнится. Кстати, папаша нашего свежеиспеченного военно-морского министра.

Много лет назад Холмс взял за правило регистрировать самые незначительные события, тут же исчезавшие из памяти, но могущие иметь далеко идущие последствия. Бог знает, как он выуживал их из бездны каждодневной чепухи. Но ошибался, видимо, редко, судя по тому, что обращался к своей картотеке год от году все чаще. Эти узкие фанерные ящики, сложенные небольшим штабелем у стены, как складывают дрова, были хранилищем причин, следствия из коих то тут, то там выныривали из бурного житейского моря...

Карточку Рандольфа Черчилля с подколотым ворохом газетных вырезок я обнаружил между упоминанием о каком-то безвестном юном китайце Чан Кай-ши, одном из секретарей Сунь Ят-сена, которого, судя по статье в «Ивнинг ньюс», видели уже президентом Китайской республики, и — несколько мятой визитной карточкой корреспондента «Одесских новостей» в Лондоне мистера Корнея И. Чуковского, на обороте которой рукой Холмса было загадочно помечено: «Джентльмен в русском стиле».

— Нашли? Прочтите! — сказал Холмс, вытягиваясь в удобном кресле и кладя ноги на остывшую каминную решетку, за которой едва тлела щепоть угля — больше для уюта, чем для тепла.

Первым в ворохе вырезок попался мне обрывов светской хроники из «Таймса» за 1874 год: «30 ноября во дворце Бленхейм леди Рандольф Черчилль преждевременно разрешилась от бремени сыном».

— Разве дворец Бленхейм принадлежит Черчиллям? — спросил я.

— Нет, но у леди Черчилль начались родовые схватки, когда она отплясывала там на балу. Насколько я помню, все произошло столь скоропалительно, что ее едва успели доставить в дамскую гардеробную, где и появился на свет орущий благим матом Уинстон — на груде шуб, горжеток и шляп.

— Молодой человек, который вечно спешит...

— Поторопился, надо думать, не столько младенец, сколько его родители, — философски заметил Холмс. — Сколько случаев, когда ребенок появлялся через месяц-другой после бракосочетания! Винить ли в том его самого?..

— Холмс... — укоризненно перебил я эти не слишком достойные моего друга рассуждения, тем временем отбирая в вырезках наиболее существенное. — Вот: «Рандольф — третий сын седьмого герцога Мальборо и герцогини Фрэнсис, урожденной маркизы Лондондерри. Если не считать королевскую фамилию, среди герцогских семей Мальборо — десятые по старшинству: родословная от нормандских соратников Вильгельма Завоевателя. Девиз Черчиллей: «Верен, но без удачи!» Вопреки девизу успешно восстанавливают ныне промотанные состояния путем женитьбы на богатых американках...» Зачем вы выписывали всю эту генеалогию, Холмс? Вот, наконец: «Обручение Рандольфа Черчилля — 1873 год; брак с Дженни Джером — апрель 1874 года. Приданое — 50 тысяч фунтов с годовым доходом 3 тысячи фунтов»... И еще: «Дженни Джером — дочь американского миллионера Леонарда Джерома (владелец двух скаковых конюшен, одной частной оперы, совладелец газеты «Нью-Йорк тайме»)».

— Все полностью совпадает, — констатировал Холмс, — с той маленькой разницей, что невеста отнюдь не сбегала из-под венца. Разыщите уж, кстати, и карточку Сент-Саймона. Это где-то между Сунь Ят-сеном и сенбернарами: меня давно интересуют караульные свойства этой породы.

Я отыскал карточку и прочел:

— »Роберт Уолсингэм де Вир Сент-Саймон, второй сын герцога Балморалского. Герб: голубое поле, три звездочки чертополоха над полоской собольего меха. Потомок Плантагенетов по мужской линии и Тюдоров — по женской...»

— Боже! — досадливо перебил Холмс. — Сколько, в самом деле, понавыписано чепухи! Все это вполне можно было извлечь из справочника о титулах — вон из того фолианта в красном сафьяне на второй полке слева. Даю вам слово, Уотсон, — и поверьте, ничуть не рисуюсь, — общественное положение моего клиента значит для меня куда меньше, чем его дело.

Свидетельствую: то была сущая правда. Холмс был настолько бескорыстен (или настолько своенравен), что частенько отказывал влиятельным и богатым клиентам, если задача не отвечала его вкусу, и вместе с тем целыми неделями трудился над делом какого-нибудь бедняка. Разумеется, тогда лишь, когда необычность и драматизм ситуации возбуждали воображение и давали возможность применить все его мастерство.

— »Герцог был министром иностранных дел... — читал я далее. — Сын — товарищ министра колоний в прежнем составе кабинета... Родился в 1846 году...»

— 65 лет — возраст более чем зрелый для политического деятеля.

— »Проживает: Сент-Джеймс, собственный дом... До 1887 года член клуба любителей псовой охоты на лис «Будлз» на Сент-Джеймс-стрит...»

— Прекрасное место, — заметил Холмс. — Рядом — Букингемский дворец, рукой подать и до Мейфэра, квартала аристократов, и до веселенького квартала «красных фонарей»...

— Но с момента своей неудачной женитьбы он уже член другого клуба — «Диоген».

— Что? — Холмс вскочил, опрокинув кресло, и хлопнул себя ладонью по лбу. — Как же я мог забыть? Да-да, «Диоген» на Пэл-Мэлл!..

— Не узнаю вас, Холмс, — сказал я, ставя кресло на место. — Ну, «Диоген», — ну и что?

— Что вы знаете о Диогене, дорогой Уотсон, кроме того, что он жил в бочке и занимался онанизмом?

— Вот этого я как раз и не знал!

— Вы меня поражаете! Как, вы не знали, что Диоген жил в бочке?

— Это, представьте, я как раз знал...

— Ах, другое?.. Это он проделывал чрезвычайно поучительно, прямо на рыночной площади при стечении народа, комментируя свои действия размышлением вслух: «Вот если бы столь же просто можно было удовлетворять потребность в пище...»

— Дорогой Холмс, — прервал я. — Это я теперь буду знать тоже. Но что заставило вас изменить своему прославленному хладнокровию?

— Да то, что в этом клубе состоит мой брат Майкрофт. Он там ежедневно от четверти шестого до без четверти девять, минута в минуту. Да я вам рассказывал о нем! Упоминал ли я при этом, что он занимает весьма существенный пост на Уайт-холле?

— Да, что-то, помнится, за четыреста пятьдесят фунтов в год ...

— Однако без его негласного совета не принимается ни одно серьезное правительственное решение. Майкрофт, как и я, сам придумал себе свое амплуа. Что-то вроде вольноопределяющегося референта. В каждом из министерских кабинетов на Уайт-холле кто-то знает о чем-то все, он — специалист в своем деле. Тогда как Майкрофт, напротив, знает обо всем понемногу. К нему стекаются разнообразнейшие сведения, он же, пользуясь своими несравненными способностями, намного превышающими мои, выносит собственное суждение, к которому, между прочим, прислушивается сам премьер-министр. Логика и здравый смысл — этот подлинный гений человечества — отличают моего брата в высшей степени. Это от него исходил совет Ллойд-Джорджу выступить с решительным заявлением, когда с полгода назад германская канонерка «Пантера» совершила свой «прыжок» в марокканские воды.

— Премьера вся наша пресса тогда сравнивала с Цицероном, — вспомнил я. — Слова его, действительно, заслуживают быть отлитыми из бронзы: «Мир, купленный ценой унижения, невыносим для такой великой страны как наша». Германия мигом спасовала!

— Ваша патриотическая уверенность в британском могуществе мне близка и понятна, — с оттенком высокомерия сказал Холмс. — Но сам Майкрофт как-то заметил, что все не так-то просто. У каждого столетия, Уотсон, есть свои особенности, а наше, заметьте, только начинается. Мир меняется прямо на глазах. С начала века появилось уже больше технических открытий, чем за всю предшествующую мировую историю. Аэроплан, автомобиль, уже вполне надежный, беспроволочный телеграф — то есть передача сообщений совершенно загадочным образом, взрывчатые вещества чудовищной мощности: небольшой пакет способен уничтожить целый дом, — представляете, что будет, когда это начнут сбрасывать с аэропланов? И Германия первой осваивает все эти изобретения.

— Полагаю, вы сильно преувеличиваете опасность. В конце концов, мы нигде не граничим с Германией, нас, слава богу, разделяет Франция — мощная континентальная держава, великий народ, как и мы исповедующий демократию...

— Дай-то бог, дорогой доктор! — Холмс плотнее запахнулся в свой халат. — Мне пришлось как-то в течение уик-энда проехать в авто из Франкфурта в Париж, — и я убедился, насколько немецкий порядок и организованность превосходят аналогичные качества французов. Даже Эльзас и Лотарингия, ныне германские, но еще на нашей памяти французские, выглядели куда зачуханнее немецкого Рейнланд-Пфальца. Это сказывалось не только во внешнем облике жителей, вплоть до элементарной чистоплотности, но и в состоянии дорог, качестве домов, в ухоженности полей и огородов. Вы знаете, во всех крестьянских хозяйствах накапливают навоз для удобрения весной. Так вот, на немецких задворках эти кучи — прямо-таки произведения искусства!.. Вероятно, такая же смена впечатлений была бы, если б из той же Франции я перенесся куда-нибудь на Балканы — в Черногорию или Румынию к моему давнему поклоннику князю Стамеску, который в своем родовом поместье .в Валахии живет свинья свиньей. Конечно, последний из французов чувствует себя куда вольготнее любого из верноподданных германского кайзера, во Франции — демократия, как изволили вы подтвердить, но у свободы тоже есть изнанка, о чем любой немецкий фельдфебель доложит вам четче, чем я. Уже и в Китае революция, вероятно, подобная нашей, Английской, только с трехсотлетним запозданием, тогда как в Германии революция вообще немыслима: ее тут же запретила бы полиция.

— Вот именно! Немцы все-таки не китайцы, тем более не какие-нибудь кровожадные даяки, охотники за головами. У них Гете, у них Кант с его нравственным императивом, у них, наконец, Бах, Гендель, Бетховен, Вагнер!..

— Увы, в случае войны это лишь укрепит немцев в их навозном первородстве, и они — уверяю вас! — будут проливать реки крови, собственной и чужой, во имя того же своего Канта, своего Гете, своего Генделя, кого там еще... Чувствуется перемена погоды, Уотсон. — Холмс нахохлился в своем халате. — Скоро подует восточный ветер. Он пронесется над всей Евразией, наберет там силу...

— Не похоже, Холмс. Для конца октября вполне тепло и пасмурно.

— Эх, старина Уотсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не задувал над Англией. Резкий, колючий, пробирающий до костей ветер, Уотсон, и многие из нас не вынесут его ледяного дыхания. Утешает лишь то, что он будет, все же, ниспослан Богом, как и все, что творится на Земле, и, быть может, когда буря утихнет, Англия под солнечным небом станет чище и лучше... Не об этом ли думал и Майкрофт, когда через этого глупого лорда задавал свой вопрос? В самом деле, Уотсон, вы когда-то очень толково объяснили мне, что Земля — шар; но не уравнивает ли это шансы в мореплавании европейцев на берегу Атлантического океана и китайцев — на берегу Тихого? Почему же китайцы не открыли Америку? Чует сердце, за этой загадкой, Уотсон, колоссальнейшее преступление, и не одно.

— Бросьте, Холмс, вам это не по зубам! На этот раз никакого убийства, ни трупа хорошо одетого джентльмена, ориентированного ногами на северо-запад, с визитными карточками во фрачном кармане... Слышали новость? Мисс Хадсон приобрела электрическую кофемолку. Это к вопросу о техническом прогрессе, Холмс...

— Да, задача эта могла прийти в голову только Майкрофту. — Холмс, похоже, меня и не слышал. — А Сент-Саймон попросту сидел поближе к телефонному аппарату...

— Но если разгадка может как-то понадобиться в решении наших внешнеполитических дел, почему бы вашему брату самому не заняться этим? Вы же возносите до небес его аналитические способности...

— Но тут понадобится выяснить множество подробностей, — возразил Холмс. — Дайте Майкрофту все эти детали — и он тут же, не вставая с кресла, вынесет абсолютно точное заключение. Но бегать по библиотекам, рыться в лавках букинистов на Черч-стрит в поисках уникальных изданий, входить в доверие к знатокам-историкам, каждый из которых знает только что-то свое, с единственной целью допросить их так, чтобы сами они сочли неизбежным тут же выложить вам все накопившееся в их памяти за целую жизнь, — нет уж, скажет Майкрофт, увольте от этого. Мой брат, сколько я его помню, движется по замкнутому кругу: холостяцкая квартира на Пэл-Мэлл — Уайтхолл — клуб «Диоген», откуда до его дома ровно семь минут спокойной ходьбы... Таков его неизменный маршрут. А что бы вы сказали, дорогой Уотсон, если бы у вас на глазах трамвай вдруг свернул с рельсов и покатил по проселку? Нет, легче планете покинуть свою орбиту, Зевсу сойти с Олимпа, легче появиться без серого цилиндра, зонтика и полосатых брюк при чаепитии на лужайке Букингемского дворца!.. Я же готов на любую игру ради собственного удовольствия. Тем более что предстоит нам, действительно, пасмурная и кислая лондонская зима. Если дело не лишено изюминки, я не прочь за него взяться, — а здесь, насколько я вижу, как раз такое дельце...

Продолжение следует

журнал "Проблемы Дальнего Востока", 1989