Jewniverse - Yiddish Shteytl - Маркс Тартаковский. Почему китайцы не открыли Америку?

Глава III. Зазеркалье истории

«ПОМНИТСЯ, Я, ДЖОН г. УОТСОН, отставной офицер королевской военно-медицинской службы, честью для себя почитающий быть жизнеописателем своего друга Шерлока Холмса, покинул вас, моих читателей, на известии о том, что великий сыщик принялся за самую сложную задачу из всех, которые когда-либо приходилось ему решать, — задачу, связанную с историей человечества и прогнозированием политики Британской империи в наступившем загадочном двадцатом веке...

Похоже, мысль об этом постоянно занимала Холмса, и он порой высказывал самые неожиданные суждения о подспудной связи событий, не имевших, казалось, ни малейшего отношения одно к другому.

— Приходило ли вам когда-либо в голову, дорогой Уотсон, что своему появлению на свет вы обязаны совершенно невероятной, прямо-таки математически немыслимой случайности? — спросил он однажды, несколько шокировав меня и самим вопросом, над которым; действительно, я никогда не задумывался, и снисходительностью тона, каким он был произнесен.

— Простите, ничуть не желал вас обидеть, — продолжал он, тут же оценив мою еще никак не проявившуюся реакцию. — Согласитесь, однако, что в нашем просвещенном веке даже замшелый папист-католик не сомневается в том, что всякий из нас появляется на свет божий вследствие слияния половых клеток — материнской и отцовской. Причем только данных клеток и никаких других. Иное сочетание — другой человек...

— Я — врач, Холмс. И все, что вы только что сказали, для меня то же, что таблица умножения для профессионального математика или догмат о святой троице для епископа. Ну и что?

— А то, что достаточно было вашему батюшке в решительную минуту несколько замешкаться — встать, дабы завести настенные часы с боем[1], — чтобы и следа не было вашего так и не реализовавшегося бытия. Вы не находите, Уотсон, что сам факт нашего рождения плохое предзнаменование для бессмертия? Имеющее начало, имеет и конец.

— Душа бессмертна! — напомнил я.

— В том-то и суть, что вы никак не хотите представить себе статистически надежнейший факт: то, что вы не родились вовсе, не возникли из небытия и уже никогда не возникнете, — так что соображение насчет бессмертия души не имело бы для вас никакого значения... Не поражает ли вас, Уотсон, то, что из мириад клеток (у меня ведь, как и у вас, медицинское образование, и я тоже кое-что смыслю в этом), — так вот, из невообразимого, не подвластного никакой статистике количества их возможных сочетаний случилось как раз то, что позволило именно вам обрести свое существование и, скажем, беседовать сейчас со мной. Вообразите только несчетные мириады существ, так и не осуществившихся, чье потенциальное бытие как бы сублимировалось в вас. Вам выпал шанс, в статистическом отношении не сравнимый ни с чем!

Я уже, кажется, писал о том, что Холмс был буквально помешан на статистике, всякую улику взвешивал на весах достоверности.

— И согласитесь, — продолжал он, оперев свой мощный лоб о сухие напряженные пальцы левой руки, — совершенно невероятным, за пределами ничтожнейшего, уже бестелесного числа представляется ваш шанс, если, принять во внимание необходимые при этом совпадения во всех предшествовавших поколениях — причем не только прямых ваших предков. Почти любое событие, случившееся в истории, так или иначе, влияло на длинную цепь обстоятельств, итогом которых было в один из прекраснейших дней ваше собственное рождение. Так что невероятнейшая последовательность счастливых совпадений уходит в глубь веков и тысячелетий. Подумать только, если бы Александр Македонский не умер в Вавилоне от случайной лихорадки именно тогда, когда он умер, вас бы тоже не было!.. Со смещением чего бы то ни было — хотя бы и неизмеримо менее значительного, чем Александр, — в последующем, от поколения к поколению смещалось бы все остальное. А в итоге довольно было бы самого мизерного смещения на одну-единственную половую клетку...

А так как Александр умер от малярии, то своим появлением на свет вы обязаны, стало быть, комариному укусу, ничтожному плазмодию, проникшему в кровь потрясателя судеб...

Но цепь статистически невероятных совпадений надо бы продлить в глубь самой истории жизни на Земле — от ее зарождения и даже глубже. Так что вероятность, благоприятная для вашего появления после того, как Господь, что называется, спустил курок и прозвучал стартовый выстрел, оборачивается такой невероятностью, что за этим проглядывает уже некая предопределенность — заведомая необходимость вашего рождения. И если принять гипотезу о божественном сотворении мира, то есть фактически одноразовом акте, пусть и растянувшемся на шесть дней, то приходится допустить, что в самом замысле Господа вы были как-то предусмотрены. Я сам, впрочем, тоже. Признаться, не могу даже представить существование мира, в котором бы, пусть на кратчайший момент, не возник бы я сам... Такой мир немыслим!

— Не богохульствуйте, Холмс, — как можно мягче возразил я.

— ...Но если это так, — продолжал он в раздумчивости, даже не слыша меня, — то, что мы называем случайностью, надо думать, есть лишь непознанная закономерность. То есть, как известно любому трассологу (а мы, криминалисты, привлекаем их при исследовании огнестрельных ранений), всякое движение изначально имеет четкий импульс, точные характеристики, тогда как случайностью можно назвать пересечение этих заданных траекторий, их взаимные искажения вследствие столкновений. Так что теоретически возможны случайности первого порядка — первое столкновение и изменение направлений, второго, третьего, энного порядка...

Так вот, в мировой истории процесс этот зашел уже так далеко, что и концов не найти.

Иначе говоря, сколько людей, столько и целей. Человек, осуществляя свое предназначение — в той мере, в какой ему это доступно, — сталкивается с другими людьми, с их интересами, порой противоположными, подчас противоречивыми. Мыслимо ли найти хоть какой-то конец логической нити в столь огромном запутанном клубке?

Ну, почему, в самом деле, китайцы не открыли Америку?..»

НУ, НЕ ОТКРЫЛИ — И НЕ ОТКРЫЛИ!.. Значит, не требовалось, исторические условия не созрели, рассудили бы мы с материалистических позиций. У Колумба — созрели, у каких-то там вшивых норманнов — за полтысячи лет до Колумба — тоже, а у китайцев — нет. Хотя норманны были, действительно, вшивыми — в прямом смысле, искали в головах друг у дружки, вообще при ближайшем рассмотрении сильно разочаровали бы склонных к романтике историков средневековья — тогда как Китай уже в то время был фактически тем же, что и сейчас, — самым большим государством на планете с древнейшей развитой культурой.

Конечно, были и есть государства, превосходящие Китай по площади, но по численности населения ни одно даже не приближается к нему. Надо сложить население двух, по меньшей мере, следующих по численности стран, чтобы сравняться с Китаем.

И такое соотношение было, надо думать, во все времена. Пожалуй, только Римская империя в пору своего максимального распространения равнялась современному ей Китаю: и там и здесь по полста миллионов человек, вместе же — половина или чуть меньше всего обитавшего тогда на Земле человечества. Да вот еще предвоенная Британская империя, над которой (как любил повторять доктор Уотсон) «никогда не заходило солнце», так как разбросана она была во всех зонах поясного времени, на всех пяти обитаемых континентах, — она тоже суммарно приближалась к одному Китаю (и опять же вместе — половина всего предвоенного человечества)...

Да что говорить, перепись китайцев за полстолетия до эпохи великих географических открытий дала свыше 16 миллионов дворов, более 60 миллионов человек. В Англии тогда же проживало около трех миллионов, в Италии — чуть больше десяти; на всей территории прежней Российской империи, включавшей густонаселенные Польшу, Украину, Прибалтику, Закавказье, Среднюю Азию, столько народа стало проживать лишь во второй половине прошлого века, когда в Китае его было уже раз в шесть больше...

Словом, «человеческое половодье», «океан цивилизации», по определению Клода Руа, леворадикального француза, хлебосольно приглашенного в Китай вскоре после победы коммунистов и настаивавшего в вышедшей в 1953 году (памятном нам смертью Сталина) книге «Ключи к Китаю» на преимуществах социализма перед «капиталистическим молохом». И я, будучи еще доверчивым студентом, был покорен, помнится, ее публицистическим темпераментом.

Он, Клод Руа, был, по его словам, «по-настоящему счастлив лишь среди народов, где счастье стало жизненным принципом». Это, прежде всего, Советский Союз, где «толпа, выказывающая довольство и беззаботность, наполняет гастрономы, буквально забитые съестными припасами, книжные магазины, чьи полки чуть не рушатся под тяжестью томов, стоит в ожидании перед мавзолеем Ленина...». И это, разумеется, маоцзэдуновский Китай, которому отдано сердце и о котором написана книга — в частности, о превосходстве китайской цивилизации перед всякой другой. Так что, чем далее читал я ее, тем острее и прилипчивее вставал вопрос: ПОЧЕМУ ЖЕ ЭТО ЕВРОПЕЙЦЫ ПРИПЛЫЛИ В КИТАЙ, а не китайцы — в Европу?.. По Клоду Руа выходило, что им-то как раз и должна была принадлежать инициатива, поскольку, в пику буржуазной Европе, всюду он жирно выделял ключевое слово — ЦИВИЛИЗАЦИЯ, и я вслед за ним трепетал тогда от благоговения перед прямо-таки непомерным количеством китайцев, которое вот-вот должно было, наконец, перейти в какое-то неслыханное качество: «Существование многих миллионов путешественник ощущает здесь столь же явно как ощущает пловец существование соленой воды, волн безбрежного океана. Жить в Китае — это значит окунуться в необъятный человеческий океан, широко разлившийся по лицу земли... Количество там — избыток человеческого богатства. В этой стране на каждом шагу физически ощущаешь поистине неисчерпаемый источник людских ресурсов. Однако это не подавляет... Эти толпы, рассыпанные природой повсюду с неслыханной щедростью, эти миллионы людей, по нелепому мнению европейца неотличимо похожих друг на друга, это непрестанное движение человеческих масс, — все это, повторяю, отнюдь не подавляет. Это масса, но никак не толпа. (Социалист-интеллектуал возводит излюбленное им понятие на еще более высокий пьедестал. — М. Т.). Она меньше всего безлика, меньше всего бесформенна... Во всем этом я обнаруживал единый стиль и единый аромат — стиль ВЫСШЕЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ».

Восторг француза, наконец, окунувшегося в цивилизацию, сам собой выводит его к философским обобщениям: «Жить в Китае — это значит окунуться в живую плазму, в океан ЦИВИЛИЗАЦИИ (здесь и ниже выделено опять же Клодом Руа — М. Т.). А величины, здесь означают величие духа». Вот он, наконец, наглядный переход количества в качество: «Образцовые дома для рабочих, которые строят на окраинах Шанхая, совсем не похожи на нагромождения замкнутых, законопаченных камер (на изолированные квартиры. — М. Т.), какие мы строим в (буржуазной) Европе. Помещения свободно сообщаются одно с другим, кухни и туалетные комнаты ОБЩИЕ. Китай отличается от Запада не тем, что у китайцев не существует понятия скромности, стыдливости, личного, а тем, что оно занимает ИНОЕ место, чем у нас. Точно так же и отношение одного члена общества к другому определяется не завистью, не страхом, не злобой и подозрением, а своего рода взаимной благожелательностью, объективной, полной терпимости. В Китае человек не является для человека чем-то внушающим недоверие и удивление; нет, человек — это нечто такое, что внушает ИНТЕРЕС».

А вот и сами труженики, для которых выстроены образцовые дома, способствующие возникновению ИНТЕРЕСА друг к дружке: «Это обступающее вас со всех сторон людское изобилие, которое на сотни ладов и в сотнях мест заменяет отсутствующие пока машины, — это изобилие высылает на каждый вокзал тысячи кули, переносящих корзины с углем, которые в Европе разгрузил бы всего один кран, это изобилие впрягает три тысячи человек в дорожный каток, который мог бы тащить единственный тягач...»

Тут уж как-то невольно запросится уточнение: а вдруг да не круглые три тысячи впряженных, не нули один за другим, а, скажем, 2999 человек? или 3001?.. Ну, может быть, хоть на единицу больше или меньше? Не пустяк ведь: разница на целую живую человеческую душу! Это ведь только она, а не некое усредненное математическое множество, способна проявить «величие духа»...

В математике «множество» — группа, рассматриваемая в качестве целого. Социалист, несмотря на весь свой восторг, только так и рассматривает китайцев: «В Китае самая высокая плотность населения. А отныне я знаю еще и то, что Китай — страна высших человеческих качеств. Мир спасут лучшие. И тем лучше, что их миллионы, миллиарды». В ходу одни лишь круглые цифры...

Кстати сказать, в Китае далеко не самая высокая плотность населения. Она составляет даже сейчас, примерно, чуть более ста человек на квадратный километр. Вдвое меньше, чем в Великобритании или в Германии, втрое, вчетверо меньше, чем в Бельгии, в Голландии, чем по соседству — в Японии, Южной Корее, на Тайване. Даже если отбросить все неудобья (а где их нет?) — горы, пустыни и прочее — все равно никакого сравнения, скажем, с Египтом, где зажатые пустынями на узенькой орошаемой Нилом полосе громоздятся тысячи и тысячи на каждом квадратном километре, или с Бангладеш, где даже в целом по стране действительно рекордная плотность населения — едва ли не на порядок выше, чем в Китае.

Но повернется ли язык сказать, что спасение мира придет именно отсюда?

Нет, что-то в Китае было такое, что заставляло надеяться и верить... Клод Руа был не одинок. Все-таки не просто страна — одна из многих. Действительно — цивилизация. Понятие это применимо, пожалуй, прежде всего, именно к Китаю — с его грандиозными историческими перипетиями, выпавшими в продолжение тысячелетий на долю единого народа все на одном и том же месте.

Сам по себе это целый мир — ПАКС СИНИКА.

А вот Америку так и не открыли!..

НУ, ПОТОМУ, НАВЕРНОЕ, ЧТО ТИХИЙ ОКЕАН ШИРЕ АТЛАНТИЧЕСКОГО, далеко было плыть? Потому еще, быть может, что океан — не корыто, где безразлично, откуда и куда плыть, где все направления равноценны? В океанах с прежним парусным оснащением (с прямыми парусами, а не косыми, позволяющими двигаться галсами, порой, чуть ли не против ветра) приходилось следовать господствующим ветрам и течениям. Так и шли с попутным ветром норманны — северным курсом и Колумб — тропическим. Так же, подгоняемый пассатом, Канарским, а затем Перуанским течением, обогнул Магеллан планету — с востока на запад.

Тогда как китайцам двигаться было — с запада на восток.

Может быть, в этом все дело — и вопроса не было и нет?..

Так нет же, у них-то как раз и были все козыри! К их услугам в более высоких широтах (по маршруту монаха-мореплавателя Урданеты в эпоху Великих географических открытий) — и мощное течение Куросио, следующее мимо Японии прямиком к берегам нынешней Канады, и господствующие здесь ветры. Путь этот — по пологой тихоокеанской дуге — кажется более длинным, прежде всего, тому, кто рассматривает земной шар в плоской проекции Меркатора, упуская из виду, что всякий путь по шару дугообразный, а не прямой.

Да еще здесь, в высоких широтах, оба Света, Старый и Новый, тянутся навстречу друг другу; так что при желании можно плыть едва ли не всюду в виду берега по левому борту: мимо Кореи и Японии, вдоль Курильской гряды и Камчатки...

Здесь вот, на широте Командоров, то есть куда ниже границы плавучих льдов, стоило бы, вероятно, решительно взять вправо, на восток, вдоль Алеутской гряды, от острова к острову, в прибрежья южной Аляски с ее весьма умеренным климатом и. далее «вниз» — к роскошным берегам нынешних Канады и Соединенных Штатов...

В отличие от норманнов (они же — викинги, русское наименование — варяги), которые с края европейского материка сиганули прямо в неизвестность, в открытый до полюса негостеприимный приполярный океан, в отличие от Колумба, перед которым тоже была водная пустыня, китайские мореходы могли бы двигаться постепенно, зимуя, может быть, в устьях рек, и поныне изобилующих рыбой, а главное, шаг за шагом, из поколения в поколение, колонизируя попутные земли, распространяясь вширь, как это свойственно большинству цивилизаций. Представить только — миссионеры великой Поднебесной империи, проповедующие, конфуцианство аборигенам солнечной Калифорнии, воздвигающие буддийские храмы и по-даосски наслаждающиеся ясным спокойствием этих пустынных некогда мест...

Но, может, попросту не на чем было плыть? У викингов их открытые стремительные, точно гоночные, суда с низкими бортами, увешенными щитами, и крутой лебединой грудью; у испанцев и португальцев — пузатые каравеллы с затейливой высокой кормой в пристроечках и балкончиках; у гордых бриттов, голландцев, французов — их трехмачтовые галеоны, пинасы, фрегаты, ощетинившиеся бортовыми орудиями...

Ну а китайцы, эта сухопутнейшая из цивилизаций?.. Читать специальные исследования на эту тему — китайское кораблестроение, судовождение, мореплавание — значит почувствовать что-то вроде морской болезни. Голова кругом от разноголосицы мнений. Современный китайский автор Чжан Сюань решительно утверждает: и кораблестроение, и судовождение, и мореплавание — все это уже у древних китайцев было в лучшем виде. Во всем решительный приоритет перед отсталой Европой. Паруса использовались в Китае более чем за тысячу лет до их применения на Западе. Во времена же викингов, за полтысячи лет до Колумба и Васко да Гамы, китайские морские суда были оснащены фантастической парусностью: двенадцатимачтовые корабли, уникальные по сей день. До полусотни и больше кают, до тысячи и более пассажиров. Многослойная обшивка бортов. Трюмы кораблей были разделены на отсеки, и при одной-двух пробоинах корабль сохранял плавучесть. Все же, на всякий случай, на палубе размещалось несколько шлюпок, сравнимых по габаритам с кораблями викингов. Китайцы, в отличие от последних, пользовались компасом, а также якорями, лотом. Был у них и какой-то хитрый поворотный механизм, позволявший во время встречного ветра придавать мачтам горизонтальное положение; тогда шли на веслах: до тридцати гребцов на каждом из двух десятков весел... Просто левиафаны какие-то!

И уже совсем не понятно: почему не открыли Америку?

Но не только китайский автор восхищен состоянием морского дела в Поднебесной. Вот что пишет советский историк В. Даркевич об эпохе, отстоящей на тысячу лет от викингов, за полторы тысячи лет до Великих географических открытий: «Из гаваней Омана, Сирафа, Басры выходили и легкие быстрые суда с пассажирами и «китайские» корабли для перевозки товаров. Последние обладали сложной парусностью и вызывали удивление своей величиной: они были так высоки, что для подъема на палубу служили лестницы около десяти футов длиной. Вместе с экипажем эти «Джонки» могли забрать 1500 человек. Внутри они имели около сотни кают, несколько магазинов и подобие базара с бакалейной лавкой, трактиром и палаткой брадобрея. Команда состояла из опытных моряков, водолазов и солдат для защиты от пиратов. Ныряли водолазы без масок, с открытыми глазами и, если во время плавания в корпусе судна обнаруживали течь, опускались под воду и залепляли пробоину воском».

Почему-то о том, что корабли — китайские, здесь упоминается в кавычках... Так чьи же они?

У другого историка, Я. Света, об этом гораздо определеннее: «Трудно перечислить самые разнообразные типы судов, которые в ту пору (в Ханьскую эпоху, на рубеже новой эры) строились в Китае. Любопытно, что появляются особые типы морских кораблей и при этом специально предназначенных для дальних плаваний, — так называемые ланчжоу и фа. Строятся крупные корабли — двух-, трех- и четырехпалубные (лу, фэйлу, цзюеши) и корабли-разведчики (чжихоу)... Позже, в Суйскую эпоху, то есть в конце VI и в начале VII века, созданы были новые типы пятипалубных боевых кораблей-гигантов. Они назывались «у'я» («пять клыков»), и их команда насчитывала 800 человек. Флот суйских императоров состоял из десятков тысяч боевых кораблей тина хуанлун («желтые драконы») и лунчжоу («суда-драконы»), каждый из которых имел на борту до сотни человек...»

И по нынешний масштабам, надо думать, флот великой державы.

Историк продолжает: «В развитии китайского навигационного искусства Сунская эпоха (X-XIII века) была временем огромных революционных сдвигов, сравнимых с тем переворотом в кораблевождении, который пережила Европа в XV веке и в начале XVI века» (в эпоху Великих географических открытий). Младенец делает свои первые самостоятельные шаги, держась за стену. Но вот изобретен компас и — «в XI веке китайские моряки оторвались от «стены» и смело вышли на открытые морские просторы... Применив компас в морском деле, китайцы опередили в навигационном искусстве все прочие народы мира. Только спустя столетие начали по примеру китайцев пользоваться компасом арабы и иранцы, а в Европе волшебная магнитная стрелка нашла признание лишь в XIII веке».

И все же именно европейцы открыли Америку и приплыли в Китай!

ВЕРОЯТНО, И ШЕРЛОК ХОЛМС УВЛЕКСЯ БЫ ЭТОЙ ЗАГАДКОЙ. Сведений о китайском мореплавании попадалось крайне мало, и при этом они еще и противоречили одно другому. Сообщения о судах-левиафанах и огромных флотах опровергались другими свидетельствами: «На реках и морях Восточной Азии до настоящего времени можно увидеть джонку, оформившуюся несколько тысячелетий назад, устройство, оборудование и использование которой с тех пор почти не изменилось. Джонка исполнялась в нескольких вариантах — от легкого судна для рыбной ловли и прибрежного плавания до большого четырехмачтового корабля, предназначенного для дальнего плавания и для перевозок: несколько сотен тонн груза и более ста пассажиров. Типичная китайская джонка имела очень полный корпус и высоко поднятые, с. характерными тупыми окончаниями нос и корму. Судя по внешнему виду и парусам, джонки, хотя и уступали современным им западным судам в управляемости, были, в общем, лучше оборудованы и приспособлены к дальним плаваниям».

Это уже, приходится признать, довольно скромная картина.

И к тому же, оказывается, за прошедшие тысячелетия ничего не изменилось, осталось, как было. Что за великий сон объял китайских корабелов и мореходов?.. Да и когда же началось их морехождение? «Начало строительства мореходных джонок в Китае одни авторы относят к I веку н. э., другие — к V веку или VII-IX векам».

Вот тут я впервые столкнулся с особенностью китайской цивилизации, для которой тысяча лет, казалось бы, ничего не значила. Когда же китайцы вышли в море: во времена ли викингов или еще при Юлии Цезаре? И что это за топтание на одном месте?..

«С какого именно времени стали строиться в Китае мореходные джонки, точно установить пока не удается, — пишет советский китаист В. Вельгус. — Существует не объясненная до сих пор «загадка» в истории торгового мореходства: если китайские авторы XII-XIII веков свидетельствуют, что в те времена китайские корабли ходили в Индию, если в XIII-XIV веках о том же свидетельствуют Марко Поло и арабский путешественник Ибн Баттута, то почему же после первой четверти XV века обрывается связь китайцев с Индией и в 1498 году, когда португальцы прибыли туда, было совершенно очевидно, что никакие китайские торговые суда не приходили туда».

Ну, чем не загадка исчезнувшей Атлантиды: была все же или не была?

Точно известно о плаваниях в Индию незадолго до Васко да Гамы китайского флотоводца Чжэн Хэ. Флотилии его, как и всё в Китае, были грандиозны: более шести десятков многопалубных кораблей, почти 30 тысяч моряков. В сравнении с такими масштабами предприятия Васко да Гамы, как и Колумба, и Магеллана, не говоря уже о викингах, выглядели просто игрушечными — как и сами их каравеллы (тем более скандинавские ладьи), которые, как говорилось, свободно поместились бы на палубах китайских «дредноутов», служили бы там чем-то вроде спасательных средств. Флотилии Чжэн Хэ сравнимы разве что с «Непобедимой Армадой», посланной испанским королем для завоевания Англии. Известен печальный исход этой затеи. Тогда как китайская армада семижды (!) ходила вплоть до берегов Аравии и Восточной Африки, всякий раз благополучно возвращаясь.

Это были удивительно счастливые плавания, как-то разом вдруг, прекратившиеся. Семижды подряд — и ни разу после того. «Мы посетили более тридцати стран», — писал в должностном отчете сам флотоводец Чжэн Хэ, — но нигде никакого следа. Что же это?..

Да и кто такой этот Чжэн Хэ? Евнух на императорской службе, фигура вроде бы обычная для старого Китая. Чжэн Хэ, как принято было в Китае, чтил своих предков; в эпитафии на могиле его отца указаны имена и деда, и прадеда...

Но что это? Отец и дед, судя по этой надписи, были хаджи — иначе говоря, паломниками в Мекку, мусульманами. Мусульманином, надо думать, был и сам флотоводец, невзирая на характерное китайское имя. Персом или арабом был, например, Пу Шоу-ген, владевший или командовавший, судя по всему, огромным флотом, осуществлявшим все заморские связи сунской, а затем и юаньской династий. Бунт мусульман порта Цюаньчжоу в 1368 году вдруг прерывает всю морскую торговлю Поднебесной. Вот и Марко Поло называет «морского министра» у богдыхана Ахмехом: не Ахмед ли?

Кстати, у Марко Поло говорится, откуда и куда шли корабли и где были построены, но не сказано, какой стране и кому принадлежали. Умысла в том нет, голова была занята мыслью о товарах. Поэт Саади, современник итальянского негоцианта, свидетельствует: «Я видел однажды арабского купца. Он имел сто пятьдесят вьючных верблюдов и сорок рабов и прислужников... И спросил я купца: «Куда же ты намерен отправиться?» Он ответил: «Персидскую пемзу хочу я в Китай повезти. Я слыхал, что там пемза в цене, а из Китая китайский фарфор я в Грецию повезу, а греческий шелк в Индию я переправлю, индийскую сталь — в Алеппо, стекло из Алеппо я повезу в Йемен, йеменские ткани в Персию повезу».

Торговые связи были не только обширны, но и достаточно надежны. Так что о транспортных средствах думалось во вторую очередь, а уж кому принадлежат они — это и вовсе не имело значения.

Итак, в сообщениях о «купцах из Китая», «китайских купцах», о «китайских кораблях», «кораблях из Китая» имелись в виду не сами жители Поднебесной, а кто-то другой, прежде всего мусульмане Среднего Востока. Корабли же действительно строились в Китае и китайцами и действительно пересекали моря и океаны, только ходили на них другие. Какое-то непонятное пренебрежение великой цивилизации, империи с береговой линией протяженностью в тысячи километров и незамерзающими портами, к одной из величайших областей человеческой деятельности — мореплаванию...

НУ И ЧТО? ДА МОЖНО ЛИ ТАК — СУДИТЬ О ВЕЛИКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ, об ее уровне, по одному этому фактору? Надо ли рассматривать так однобоко: открыли или не открыли Америку? Америку не открыли, зато выдумали порох задолго до ученого монаха Бертольда Шварца; придумали ракеты не только задолго до рождения отца нашей космонавтики Циолковского, но еще до основания самой Калуги. Тогда уже начиняли своим порохом свои ракеты, устраивая грандиознейшие фейерверки в честь своих императоров...

А настоящая бумага — из тряпья и древесины? А книгопечатание — задолго до Гуттенберга? А шелкоткачество? А фарфор?.. Грену тутового шелкопряда, как и секрет изготовления фарфора, европейцы просто выкрали из Китая. Это был самый настоящий промышленный шпионаж — задолго до промышленной и научно-технической революций XIX и XX веков.

И, наконец, компас. Это важнейшее изобретение, имевшее, как мы бы сейчас сказали, военное значение, попало в Европу через арабских купцов, которые переняли его у китайцев. Вот только тогда, с компасом, европейцы смогли уверенно направиться и на восток и на запад — открыть Америку и, так сказать, распечатать таинственную, укрытую от нескромных взоров Поднебесную империю.

Парадокс в том, что именно без этого китайского изобретения, без компаса, великие географические открытия не осуществились бы столь бурно и стремительно. Вклад китайцев поистине неизмерим. Хотя сами они почему-то Европу для себя так и не открыли.

Хотя, надо сказать, общая конфигурация материков благоприятствовала именно китайским мореходам. Их путь в Европу проходил бы поначалу в уютных, почти внутренних морях, вдоль благодатных оживленных, вполне цивилизованных земель Индокитая, Малайи, Индостана... Мореходство здесь уже было настолько развито, что в портовых кабачках бытовал анекдот о путнике, который всю жизнь переходил с корабля на корабль, так и не ступив на твердую землю. Всюду, до Момбасы и Занзибара, до зеленых холмов Африки, издревле оживленные морские пути, — тогда как европейским мореходам пришлось сразу же плыть вдоль адского берега Сахары, где, по морским поверьям, закипает море и от невыносимого жара тлеют корабельные снасти...

Европейцам предстояло, лишь заполучить компас, развеять легенды, преодолеть собственный страх, — а уж тогда только собраться и плыть. Да вот, успели же. И встретили китайцев даже не в Индии, на полдороге, а лишь в самом Китае, о котором внешнему миру было известно тогда меньше, чем о Черной Африке. Лишь в немногие порты дозволено было заходить иноземным судам, лишь в отдельных городах империи дозволено было жить иноземным купцам, да еще и в особых резервациях; общение с местным населением сведено было к минимуму. Любознательный путешественник мог лишь поражаться замкнутости китайцев, их настороженности и оглядчивости при встрече с иностранцем. Вскоре он убеждался, что любые расспросы, даже невиннейшие (как пройти по улице, что это за дом?..), в лучшем случае могли повлечь высылку из страны; бывало и худшее...

О цивилизованной империи, где есть уже и порох, и компас, и бумага, и развитые литература, искусства, философия, математика, наконец, прекрасные дороги и каналы, во внешнем мире ходят одни лишь легенды: «По реке, которая шире, чем Тигр около Басры, невозможно проплыть, если на кораблях есть железо, потому что эти (магнитные) горы обладают такой силой, что притянут судно к себе. Всадники проезжают там на неподкованных лошадях и берут седла, в которых нет железных частей, деревянные стремена и удила...»

Речь, по-видимому, о Янцзы в ее нижнем течении, в наиболее населенной части Китая; впечатление же, будто рассказ ведется о таинственных в ту пору истоках Нила или Конго...

Что же это за страна такая, отвернувшаяся от всего мира? что за цивилизация, оборотившаяся спиной к морю?..

Добро бы хоть по суше было какое-то движение... Сибирь, раскинувшаяся непосредственно за порогом Поднебесной, Сибирь, самим течением своих великих рек как бы приглашая путешествующих с юга, из пределов Китая, равная ему по площади малолюдная земля, резерв на ближайшую тысячу лет, — Сибирь так и не была открыта и освоена китайцами. Не парадокс ли, что русские, цивилизовавшиеся не в пример позже, не вытесняемые со своей просторной родины избытком населения, — иначе говоря, без такой уж схватившей за горло государственной необходимости да и самым неудобным путем, поперек русел многоводных рек, сумели-таки в одно-два столетия пройти всю Сибирь до обоих океанов, — тогда как Китай, имевший в запасе тысячелетия своей государственности, не решил этой задачи?..

Но, может быть, следует различать два различных типа цивилизаций: экстравертные и интровертные — с присущими им характерными реакциями? Экстраверт в психологии — экспансивный открытый субъект, жаждущий общения, душой обращенный вовне, тогда как противоположный ему интроверт замкнут, сосредоточен и как бы обращен взглядом в собственную душу. Ясно, что при прямом столкновении столь разных людей первый окажется в более выигрышном положении, во всяком случае, поначалу. Можно ли, исходя из этого, утверждать прогрессивность одного в сравнении с другим? Может, второй-то как раз мудрец и эрудит, тогда как торжествующий экстраверт — всего-то примитивный нахал? У Гоголя в «Невском проспекте» и выведены как раз в чистом виде эти человеческие типы, причем автор (и мы с ним) явно сочувствует интроверту Пискареву с его неудачливой любовью, иронизируя над поручиком экстравертом Пироговым, в конце концов, поделом высеченным пьяными петербургскими немцами...

Так надо ли взвешивать на колеблющихся весах величайшие цивилизации, в принципе противоположные одна другой? Не лучше ли просто суммировать их достижения, считая себя наследниками всей — разом — мировой истории?

«ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ВЕЛИКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕКИ» — так назывался труд Льва Мечникова; брата знаменитого биолога, опубликованный в Париже в 1889 году. Географ по образованию. Лев Ильич рассматривал всемирную историю под своим углом зрения. Она представлялась ему разделенной на три глобальных периода: сперва цивилизация речная, затем — морская и, наконец, — океаническая. К первой Мечников относил древнейшие земледельческие государства, формировавшиеся преимущественно в долинах великих рек: Нила, Тигра и Евфрата, Инда и Ганга, Хуанхэ и Янцзы, Иравади, Меконга...

С финикийцами, пересекавшими во всех направлениях бассейн Средиземноморья, история вступила в свой морской период, в который Мечниковым включается вся классическая древность («одиссеи» греков, карфагенян, римлян) и Средние века (прибрежные плавания арабов и персов, которые считали Индийский океан замкнутым с юга, то есть морем) до эпохи Великих географических открытий. Они-то, наконец, вывели человечество на океанические просторы, и человеческая история отныне действительно становится всемирной, охватывающей весь земной шар, а цивилизация — глобальной.

Такая периодизация грешит односторонностью, как и всякая иная. Всемирно-исторический процесс слишком сложен (и случайности играют в нем не последнюю роль), чтобы его можно было раз и навсегда уложить в простенькую схему;

Размышлениям Льва Мечникова не откажешь все же в логике, если вспомнить неизменно расширяющиеся связи культур, народов и рас, их взаимопроникновения на пути к нынешнему информационному единству человечества. Человеку всегда были тесны предлагаемые ему жизнью обстоятельства, он непрестанно искушал судьбу в поисках новизны.

Мы-то по-школьному привыкли думать, что людей гонят в путь одни лишь низменные экономические обстоятельства: бескормица — вот и пускаются в путь со своими стадами пастушеские народы, теснят другие, т. е. — какие-то соседние, — и уже движение, чем-то похожее на геологическое, — великое переселение народов; недород — и земледелец бросает свою пашню, переселяется за моря, к черту на рога; мор — и бегут люди куда глаза глядят; война...

Словом, рыба — туда, где глубже, человек — туда, где лучше.

«И был голод в той земле. И сошел Аврам в Египет, пожить там, потому что усилился голод в земле той...» Тут мы еще как-то можем понять ветхозаветного героя, покинувшего свое изнуренное отечество ради лучшей доли, — хотя внутренне, душой, все-таки, конечно, не одобряем. Ну, перебейся как-то: родина все же...

То есть, необходимы какие-то чрезвычайные обстоятельства, чтобы так вот дезертировать из страны, которой обязан самим фактом своего рождения, где, можно сказать, не то, что сучки да пеньки — дырка в плетне и та родная. Генрих Гейне на чужбине, в Париже, тосковал по «навозным кучам» своего германского отечества...

Ну а в России, само собой, мы исстари воспитывались в убеждении, что ностальгия — худшая из хвороб, — и конечно, решительно не одобряем этого проныру Аврама, предпочетшего родине — чужбину.

Да и не впервые в своей жизни! Не человек, а какое-то перекати-поле: родился и вырос в Уре Халдейском, в болотистых малярийных низовьях Евфрата, женился; там; потом с отцом своим Фаррой, с молодой женой двинулся вверх по течению реки на чужбину — в Харран, разжился здесь; потом со «всем имением, которое приобрел, с пастухами своими» пустился на юго-запад, в Ханаан, нынешнюю Палестину; потом, как было сказано, отправился в Египет, гонимый голодом; переждав же лихолетье, вернулся обратно в Ханаан, «где прежде был шатер его между Вефилем и Гаем», где-то возле нынешнего Наблуса на правобережье Иордана; потом «жил в. земле Филистимской, как странник» и еще где-то... Словом, бог знает где. Какая-то, скажем мы, цыганская жизнь: вся на колесах.

Это так только говорится: на колесах. Шли пешком, гоня перед собой овец, ведя в поводу верблюдов, груженных до отказа вьюками. Кто-то — вероятно, сам Аврам, седобородый патриарх, жена его Сара, тоже немолодая уже по выходе из Харрана, кое-кто из домочадцев — трясся на осликах, подбирая босые ноги, чтобы не грести ими горячую пыль. Прибывая на место, ставили пестрые от заплаток шатры, полные блох, резали барана, разжигали костры...

Сезонные перекочевки бродячих пастухов? Но от Ура до Харрана, где схоронил Аврам отца своего Фарру, почти тысяча километров, оттуда же до Ханаана — тоже около того. Сквозь страны и народы, дальше и дальше... Что за неведомая сила гонит человека? Тут уже и не голод причиной. Господь является Авраму как раз тогда, когда вроде бы незачем покидать насиженное место, пускаться восвояси, куда глаза глядят: «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего и иди в землю, которую Я укажу тебе... И пошел Аврам, как сказал ему Господь». Что за прихоть такая?

А вот древняя морская песнь полинезийцев, где слиты воедино ужас перед неизведанным и восторг, рвущийся из груди, — и никакой, насколько можно понять, исторической необходимости:

Рукоять моего рулевого весла рвется к действию,

Имя моего весла — Кауту-ки-те-ранги[2].

Оно ведет меня к туманному, неясному горизонту,

К горизонту, который расстилается перед нами,

К горизонту, который вечно убегает,

К горизонту, который вечно надвигается,

К горизонту, который внушает сомнения,

К горизонту, который вселяет ужас.

Это горизонт с неведомой силой,

Горизонт, за который никто еще не проникал.

Над нами — нависающие небеса, под нами — бушующее море,

Впереди — неизведанный путь...

По нему будет плыть наша ладья!

Прямо какая-то романтика дальних странствий...» Не это ли двигатель истории? Вот и советский историк С. Токарев лишь во вторую, если не в третью, очередь упоминает о низменных материальных причинах: «В истории заселения Полинезии могли быть случаи, когда пионерами освоения новых островов были наиболее слабые общинники, принужденные покинуть родину. Но считать эти случаи общим правилом нельзя. Судя по преданиям, на поиски новых земель отправлялись младшие сыновья вождей, различные недовольные элементы общества, воинственные и предприимчивые люди».

На другом краю земли точно так же «рвутся к действию» древние скандинавы и кельты:

Есть множество островов средь океана, от нас на запад,

Больше Ирландии вдвое каждый из них, или втрое...

Будут плыть мужи по светлому морю и пристанут к блистающему камню...

Лес дерев цветущих плодовых, среди них лоза виноградная,

Лес, не вянущий, без изъяна, с листьями цвета золота...

Велика равнина, много здесь мужей...

В прекрасную игру, самую радостную, они играют, вином опьяняясь,

Мужи и милые женщины под листвою, без греха, без преступления...

Греби усердно: недалеко уже до светлой страны.

Ну, прямо-таки Василий Андреевич Жуковский вперемежку с Александром Грином! Прямо-таки «блистающий мир» и «зов неизведанного»!

Что ж, тут-то, может быть, и кроется подлинная историческая неизбежность, — только понимаемая не материалистически-утилитарно, не узко, не приземлено, а во всю широту человеческой души? Только поэту, быть может, и дано по-настоящему почувствовать этот зов самой человеческой природы? Вот ведь какие высокие слова находит Данте, провожая Улисса-странника, чья ладья, пройдя Геркулесовы столпы, выбегает на солнечный океанический простор — как бы в совершенно новую эпоху всей мировой истории:

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, — их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб — солнцу вслед — увидеть мир безлюдный!

Подумайте о том, чьи вы сыны:

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и к знанью рождены!

В психологической науке сухо говорится об инстинкте познания — могущественном, судьбоносном. Странствия — самый простой и верный путь к постижению бытия; само оно, без усилий, проникает в тебя, как солнце и пыль на степной дороге, как солнце и соль — на морской. Странствия — вот первоначальное накопление знаний, которые человечество возьмет с собой в долгий исторический путь.

И НА ЭТОМ ИЗМЕНЧИВОМ, ПОДВИЖНОМ ФОНЕ китайцы как-то решительно выделяются среди прочих народов своей какой-то чугунной основательностью и незыблемостью, каким-то особенным, почти, фантастическим патриотизмом, если понимать под этим приверженность клочку земли, на котором родился. Да, и они тоже незаметно расселялись по белу свету, — но тут уж всегда по причинам чисто экономическим. Только предельная нищета, угроза голодной смерти могла вынудить китайца покинуть отчий кров. Причем он постоянно как бы оглядывался, точно привязанный веревочкой, и при первом же удобном случае стремился обратно, под отчий кров. Быть похороненным на родном кладбище, среди бесчисленных предков, на законтрактованном как бы у самой вечности месте — заветная мечта и загнанного шанхайского кули, и раздобревшего заимодавца-процентщика где-то в прежних британско-голландско-французских колониях Южных морей. Вероятно, это заботило и самого Мао Цзэ-дуна, пока он не рассчитывал еще на персональный мавзолей. В 1931 году, в начале гражданской войны в Китае, гоминдановцы решили жестоко наказать политкомиссара Мао, вырыть кости из могил его предков. Легенда, распространявшаяся маоистской пропагандой уже после победы коммунистов, утверждала, что кости, — где им и положено быть, в земле. Земляки вождя, боготворившие его, предъявили будто бы гоминдановцам какие-то другие останки — предков местного помещика, который, конечно же, не стоит сочувствия... Сам же Мао, не потерпев никакого ущерба, сохранил за собой место на кладбище в родной деревне Шаошан. Такова нетленная святость родины!

Я же родился в Бердичеве и на манер Генриха Гейне (пусть даже безо всяких на то прав) со всей решительностью отмечаю это обстоятельство, если после моей смерти семь городов — Хмельник, Сквира, Попельня; Погребище, Казатин, Шепетовка и Жмеринка — станут спорить о чести называться моей родиной. Бердичев на речке Гнилопяти (как другие в то время об Енисее-батюшке и красавице Ангаре с их гидрогигантами, я писал о ней в «Комсомольской правде») — моя «малая родина»; моя, — но не моих родителей: здесь они только встретились и дали мне жизнь. А если бы пришлось разбираться в более дальних предках, надо было бы, очевидно, следовать совершенно неведомыми мне путями куда-то через Польшу, надо думать, в. Срединную Европу, куда-то еще дальше — быть может, в Испанию, откуда как раз накануне плаваний Колумба и Магеллана они были изгнаны инквизицией; а может быть, путь пролег бы в обратном направлении — на юго-восток, в давно исчезнувшую Хазарию, еще дальше — в Вавилон царя Навуходоносора; но все пути сошлись бы, безусловно, в древнем Ханаане, а если проследовать еще дальше — в Уре Халдейском, давно погребенном под песком и щебнем у пересохшего русла Евфрата.

Словом, перекати-поле, как и большинство из нас, даже если говорить не об отдельных людях, а о целых, народах. Исследователю происхождения венгров Герману Вамбери пришлось в прошлом веке с берегов Дуная забираться даже в Центральную Азию...

Тогда как рядовой китаец посейчас может свободно углубиться в многотысячелетнее прошлое своего рода, просто снимая землю слой за слоем на своем огороде. Черепки, которые он нашел бы при этом, были бы осколками тех самых горшков, которые били его собственные предки, а попадающиеся человечьи кости оказались бы их бренными останками.

Так удивительно ли, что не китайцы открыли Европу, а наоборот: европейцы — Китай?

КОНЕЧНО, ЭТО НЕ БЫЛО В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ ОТКРЫТИЕМ, подобно открытию Америки. Оба края грандиозного евразийского материка тысячелетиями были связаны караванными путями, в совокупности составлявшими Великий Шелковый путь. «Если двигаться прямым путем, то считают, что от Красного моря до Китая около 200 дневных переходов: через пустыню до Ирака — около двух месяцев, из Ирака до Балха (нынешний Афганистан) — около двух месяцев, от Бал-ха до границ ислама в стране Фергана — немногим более двадцати переходов, от Ферганы через страну карлуков (Семиречье) до домов Тагазгаза (Джунгария) — немногим более месяца, от Тагазгаза до моря, омывающего берега Китая, — около двух месяцев», — писал арабский географ начала XIV века Абу-ль-Фида.

Все это без проволочек и приключений, — но они неизбежны в дальней дороге. Да и кратчайшим путем — южным; тогда как другой, более удобный по ряду обстоятельств, огибал с севера Каспийское море, а затем и Балхаш, проходя далее Джунгарскими Воротами...

Оба пути, так или иначе, сливались в Центральной Азии, в преддверии Поднебесной. Здесь, почти у шлагбаума иной цивилизации, у ее западных пограничных застав, приходилось труднее всего. «Пески расстилаются на необозримое пространство; по прихоти ветра они то нагромождаются в одном месте, то вновь разметаются. Путники не находят там никаких следов человека, и многие из них сбиваются с пути, — сокрушается в своих «Записках» Сюань Цзан (середина VII века), буддист-пилигрим. — Поэтому странники отмечают дорогу, собирая в кучи кости животных. Там нигде нет ни воды, ни растительности и часто дуют жгучие ветры. Когда они поднимаются, люди и животные падают в изнеможении и заболевают. Временами слышится то пение и свист, то болезненные стоны, но если прислушаться к этим звукам, то сознание помутится, и потеряешь способность двигаться. Эти миражи — наваждение демонов».

Вот как прочно заперты были западные ворота Поднебесной... Южнее — высокогорный Тибет, к северу — пустыни Монголии, а за ними — холодная Сибирь, на востоке — сплошь морской берег.

Для араба Абу-ль-Фида Великий Шелковый путь начинался, само собой, от Красного моря. Но Арабистан, как и все восточное Средиземноморье, был лишь перевалочным этапом на этом Пути от Атлантики до Тихого океана. Предполагают даже, что именно далекий Китай способствовал загниванию и падению Римской империи, перекачивая себе — в обмен на тленные шелка — золото и прочие нетленные ценности, иначе говоря, валюту, обескровливая своего торгового партнера. Плиний, негодуя на распущенность римлян, подсчитал, что ежегодная утечка золота на Восток (в Китай и в Индию) составляет сто миллионов сестерций: «Так дорого платим мы за нашу роскошь и наших женщин».

Да как тут удержаться, если шелка были так хороши, что Овидий сравнивал с ними волосы своей возлюбленной. Правда, волос уже нет; поэт сетует на пристрастие женщины к косметике, из-за чего она, по-видимому, облысела:

Голову ты облила смесью из ядов сама!..

Сколько раз я говорил: «Перестань же ты волосы красить!»

Вот и не стало волос, нечего красить теперь.

Вспомни лишь! ничего не нашлось бы на свете прелестней!

Донизу бедер твоих пышно спускались они.

Право, так были тонки, что причесывать ты их боялась, —

Только китайцы одни пряжу подобную ткут.

Но при всем этом, похоже, ни один китаец не побывал в пределах Римской империи (хотя в самом Риме были даже черные пигмеи с берегов Конго), и только дважды фиксируется возможность вообще какого бы то ни было соприкосновения римлян с Поднебесной. «Около 166 г. н. э. в ханьской летописи сделана запись о том, что «посланцы государя Дацинь Аньдо через Жинань привезли из-за границы в дар ханьскому императору слоновую кость, рога носорога и изделия из черепашьих панцирей», — пишет современный китайский историк Чжан Сюань. — Дацинь — это Римская империя, Аньдо — вероятно, китайская транскрипция имени римского императора Марка Аврелия Антонина».

Сомнения вызывают уже сами дары предполагаемых римлян: не изделия римских ремесленников, а рога, бивни, панцири африканских либо индийских животных, которые и в самом Риме сочли бы экзотикой. Носорожьи рога, действительно, ценились в китайской медицине, но вряд ли знали об этом в Риме. Да и созвучие «Аньдо» лишь с натяжкой можно приблизить к наименованию династий Антонинов... Не были ли это ближневосточные перекупщики, присвоившие себе для солидности дипломатический статус?

Другой случай возможного соприкосновения римлян и китайцев еще более сомнителен.

В 36-м году до н. э. один из порученцев наместника Западного края (бассейн реки Тарим и озера Лобнор) Чэнь Тан самовольно, подделав императорский эдикт — поступок неслыханный! — предпринял глубокий рейд против гуннов, грабивших караваны на Великом Шелковом пути. Надо думать, доходы должностных лиц этого отдаленнейшего форпоста империи составлялись поборами с этих караванов, и бесчинства грабителей били по их собственному карману.

Так или иначе, подступив к Шиши, ставке гуннского шаньюя (князя) на реке Талас (против нынешнего Жиембета в южном Казахстане), китайцы столкнулись с сотней пехотинцев, выстроенных в линию с каждой стороны ворот и построенных в виде «рыбьей чешуи». Эта вот «рыбья чешуя», упомянутая в китайской «Истории раннего Хань», побудила современного западного историка Гомера г. Дебса предположить, что то был характерный античный боевой порядок, при котором щиты воинов перекрывают один другой, тогда как варвары дрались беспорядочной толпой. Название работы Дебса, насквозь предположительной, самое категорическое: «Военное соприкосновение между римлянами и китайцами в античное время».

Римская когорта в казахских (по-нынешнему) песках Муюнкум?.. Какая-то теоретическая возможность тут просматривается. 6 мая 53 года до н. э., то есть за 17 лет до описываемых событий, римская армия под командованием Марка Красса была уничтожена парфянами в северной Месопотамии близ древнего города Карры (который, по расположению в широкой излучине Евфрата, можно, вероятно, отождествить с ветхозаветным Xарраном, куда более древним).

Более десяти тысяч солдат Красса попали в плен — первый подобный случай в римской истории! Не исключено, что они отныне служили парфянам, составляя особые воинские подразделения, — потому-то и сохранили свое оружие, щиты, привычку к боевому порядку.

Одного этого предположения еще недостаточно. Следует допустить, что, воюя против гуннов на северных рубежах Парфии, они сдались очередному противнику или перебежали к нему — и очутились, таким образом, на краю света, на реке Талас...

Таков ход рассуждений вполне уважаемого историка. И все эти натяжки лишь подчеркивают фактически абсолютную обособленность друг от друга великих цивилизаций, несмотря на существовавшие между ними посреднические связи. О степени осведомленности Запада и Востока друг о друге можно судить вот по каким фактам. Китайцам далекая западная окраина мира (причем даже не Рим, а куда менее отдаленный от них нынешний Ближний Восток) представлялась утопической страной, обозначаемой на картах как «Великая Цинь». Жители ее по манерам, да и по внешности, совершеннейшие китайцы, но, в отличие от последних, все поголовно скромны и мудры, вследствие чего на дорогах Великой Цинь (в отличие от знакомых китайцам) ни за что не встретишь грабителя...

Добродетель утопических «великоциньцев» простиралась столь далеко, что государи сей мифической страны на старости лет добровольно отрекались от престола в пользу достойного преемника.

В свою очередь, крайний Восток даже в более поздние времена представлялся средневековой Европе в столь же радужном свете. Где-то там процветала держава добродетельнейшего «пресвитера Иоанна», разумеется, благочестивого христианина, ведшего свой род от одного из евангельских волхвов. Сильна была вера в это! Римские первосвященники и европейские государи раз за разом направляли послов на поиски утопического царства; послы обычно бесследно исчезали. На загадочного «христианнейшего владыку» сильно рассчитывали как на «второй фронт» против нашествия арабов, далее — монголов, а затем — Тимура, связывали с ним различные социальные иллюзии, — совершено так же, как утопическая «Великая Цинь» питала надежды китайских просветителей и философов.

Воистину, «там хорошо, где нас нет»!

НЕИЗМЕННЫМИ ПРИБЫВАЛИ В ЧУЖУЮ СТРАНУ, следуя долгими караванными путями, лишь материальные изделия. Идеи же в устной передаче настолько трансформировались, скитаясь от народа к народу, из одного языка в другой, что если и прибывали «по назначению», то совершенно неузнаваемыми. Даже при непосредственном переводе книг на язык иной цивилизации происходит то же самое (и об этом стоит помнить аматорам «межпланетных контактов»). Гете сказал: «Чтобы понять язык поэта, надо отправиться в страну поэта», — имелись в виду лишь соседние европейские страны.

А если бы их разделяли пространства, измеряемые эпохами?!.

Фразу эту, парадоксальную на первый взгляд, нетрудно понять, если представить две ракеты, выпущенные одновременно из одной точки и даже, в общем, в одну сторону, — но по сильно расходящимся траекториям. В конце концов, они удалятся друг от друга дальше, чем от исходной точки — своего общего прошлого; при этом, согласно теории относительности, нелепо говорить об одновременности происходящих на них процессов.

Надпись, вырезанная на каменной стеле, в Чанъане, столице Танских императоров: «В то время как светлейший император Тайцзун во славе и блеске начал свое счастливое царствование, просвещая свой народ и мудро управляя им, в царстве Великая Цинь жил человек высокой добродетели по имени Олопен; прорицая по светлым облакам, он принес сюда священные рукописи и, наблюдая за гармонией ветров, преодолел трудности и опасности. В девятый год Чжэи-гуань Олопен прибыл в Чанъань. Император послал встретить и сопровождать гостя. Его рукописи были переведены в библиотеке. После того как в частных покоях учения эти были проверены, император признал их справедливыми и истинными и приказал проповедовать их и распространять».

Девятый год Чжэн-гуань — 636 год н. э., Великая Цинь, как мы знаем, восточное Средиземноморье, возможно — Палестина, Олопен — христианский миссионер, прибывший с христианскими текстами, надо думать, со Священным писанием, встреченным, как можно видеть, чрезвычайно покровительственно. Не оно ли вот —родство сердец и душ, не подвластное ни времени, ни расстояниям?

О том, что только что в сердце Аравии возникла новая мировая религия, распространяющаяся, как степной пожар, Олопен наверняка знает; оттого-то его миссия приобретает чрезвычайное значение.

Но то ли, что принес он, было распространено и проповедано? Во время своего путешествия по Китаю уже в начале нашего века русский китаист, будущий академик В. Алексеев попадает в Кайфыне в христианский храм и записывает в дневнике: «В китайском языке так и не нашлось слов: религия, святой, угодник, молитвенник, богородица, непорочное зачатие и всего ассортимента христианства, которое, проникнув в Китай, так и не решило до сих пор, как же, в конце-то концов, по-китайски будет бог. До сих пор поэтому один китайский перевод Библии не похож на другой».

По поводу изображения богородицы, кормящей грудью младенца Христа, автор дневника замечает: «Здесь над китайцем учинено невероятное насилие: девица с незаконным ребенком — для него вещь только скандальная и нигде в его истории не восхваляемая».

Но может быть, китайцам ближе иудаизм, этот замковый камень в арке религий Запада и Востока? На месте кайфынской синагоги, основанной в XI веке, В. Алексеев находит только лужи и пустырь. Он записывает: «Иудейство прошло в Китае бесследно, если не считать исторических памятников... Китай — единственная страна, где иудейство никогда не объединялось и не было обособляемо, где не было еврейских погромов и где иудейская нация была целиком поглощена китайской... Еврейские семейства в Кайфыне совершенно окитаились... Они не исповедуют ни своей религии, ни китайской. Скептики и атеисты».

Какое-то сказочное Зазеркалье!.. Современный английский писатель, Нобелевский лауреат Уильям Голдинг в своей повести «Чрезвычайный посол» предлагает вам ситуацию, теоретически почти столь же возможную, как в столкновение римлян с китайцами в песках Муюнкум. Некий Фанокл, доморощенный гений, является к римскому императору со своими тремя изобретениями, каждое из которых способно перевернуть мир. Паровой двигатель[3] и порох тут же при испытаниях губят уйму народа, а уж о третьем изобретении — книгопечатании — интеллигентный император (Марк Аврелий?) и слышать не хочет, представив, сколько лжи и глупости могло бы тиражироваться бессчетно. Он тут же высылает изобретателя в почетную ссылку на другой край земли — в Китай в качестве Чрезвычайного посла. Дело происходит во втором веке н. э., примерно во времена Антонинов и предполагаемого историками действительного римского посольства в загадочную Поднебесную...

Фанокл, надо думать, удаляется туда со своими ужасными изобретениями, так что на этом краю земли, на Западе, «нормальный ход истории» не нарушен. Самое поразительное, однако, то, что не ускоряется он и на противоположном краю, где, как мы знаем, действительно были сделаны величайшие изобретения. Подумать только. Запад на 11 столетий отставал от Китая в использовании парусов, на 10 — в принципах морского конструирования, на 11 столетий — в изобретении магнитного компаса и на 2 — в применении его в мореплавании; до изобретения огнестрельного оружия китайцы опережали на 13 столетий Запад в применении арбалета, но и в применении пороха в военном деле шли с опережением в 4 столетия; это они, как тоже уже говорилось, использовали бумагу за тысячу лет до ее появления в Европе, более чем за полтысячи лет до немца Гуттенберга отпечатали с деревянных клише первую в мире книгу («Цзинь ган цзин», буддийскую сутру, ныне хранящуюся в Британском музее) и стали печатать наборным шрифтов за 400 лет до его применения на Западе...

Список китайских приоритетов, заимствованных Европой и приведенных кембриджским профессором Джозефом Нидхэмом в книге «Наука и цивилизация в Китае», можно продолжить. Как и мы здесь, профессор особо выделяет изобретение компаса, без которого европейцам попросту не добраться бы до далекого Китая. И вот он — финал: подданные Поднебесной, пребывающие в полной невинности относительно мировых дел, совершенно ошарашены, вдруг встретив прямо у себя на пороге доселе неведомых бледнолицых и «желтоглазых» (так в хрониках) варваров.

«Ах, какой пассаж!.. Какой реприманд неожиданный!» (Гоголь).

Продолжение следует

[1] Тристрам Шенди, герой знаменитого романа Стерна, был зачат «не без содействия» настенных часов.

[2] Имя собственное — знак признательности веслу.

[3] Незадолго до упоминаемой эпохи греческий ученый Герон Александрийский изобрел двигатель с реактивным вращением от струн пара.

журнал "Проблемы Дальнего Востока", 1989