Маркс Тартаковский. Почему китайцы не открыли Америку?
Дата: Wednesday, August 17 @ 00:00:00 MSD
Тема: New York


Глава V. Китайцы, эллины и ромеи


ЕСЛИ БЫ ТОГДА ЖЕ, 25 ВЕКОВ НАЗАД (или около этого), мы последовали из классической Эллады на восток, то наблюдали бы воочию грандиозные духовные сдвиги, определившие на тысячелетия судьбы цивилизаций. В восточном Средиземноморье иудейские жрецы, только что вмешательством Господа, как им казалось, чудесно вызволенные из вавилонского пленения, свели воедино основные тексты Торы, осуществили редакцию общего свода...
Далее на восток, в Иране, проповедовал загадочный Заратуштра, объяснявший всё происходящее в мире смертельной схваткой света и тьмы, добра и зла. Так что перед человеком уже возникает проблема выбора. Следовать добру и свету, олицетворенному впоследствии солнечным богом Митрой, нелегко, но лишь этот путь ведет к счастью. Жизнь небезнадежна, если держаться путей праведных. Сознательным самоочищением можно превозмочь даже судьбу...
Представления эти, войдя в духовную жизнь древних персов, сказались пять столетий спустя на формировании христианства. Могло даже случиться, что Митра, бог света, составивший серьезную конкуренцию Христу, заменил бы его в духовной жизни человечества - и нам остается лишь гадать, как в этом случае обернулись бы судьбы мира...

В Индии одновременно с Заратуштрой, или несколько ранее, Будда, Просветленный, принц из рода шакья в предгорьях Гималаев, не ведавший забот за стенами дворца, вдруг обнаруживает, что есть в мире и болезни, и старость, и смерть. Осенённый этим своим открытием, он решает, что сама жизнь есть страдание. Отчего оно? От желаний, которым не дано осуществиться, от неуемной жажды бытия, от вечного стремления к бессмертию, тогда как само рождение - уже первый шаг к смерти. Отрешиться от земной суетности, очиститься от страстей, этой скверны, подавить всякие желания - вот путь к искоренению страданий, к освобождению души, вечной нирване...
Современником Будды и его соперником в борьбе за людские души был Вардхамана, основатель джайнизма, тоже счастливчик по рождению - сын раджи рода джнятриков, обитавшего к северу от Ганга - как раз там, где странствовал Будда с учениками. Пересеклись ли их пути? Вардхамана присоединился к странствующим аскетам в поисках спасения, и на него также нашло просветление. Он сформулировал суть джайнизма - принцип ненасилия, ахимсы, простирающийся столь далеко, что монахи-джайны даже не разжигают огонь, поскольку он уничтожает жизнь; миряне-джайны не занимаются земледелием, ибо вспашка убивает в почве червей и насекомых... Джайны в Индии посейчас - лица интеллигентных профессий, торговцы, предприниматели. Благоговение перед жизнью - вот альфа и омега джайнизма, возникшего в ту эпоху, столь значительную для судеб мира, - примерно 25 веков назад...

Если бы тогда же, следуя далее навстречу солнцу, мы перевалили через Гималаи, пересекли великие пустыни и степи Центральной Азии и вышли к пограничным заставам древнего Китая, то, быть может, встретили бы в горном проходе Ханьгу (на современной фотографии - голые лёссовые кручи, стиснувшие русло мутной Хуанхэ) улыбающегося жидкобородого старца, путешествовавшего, по преданию, верхом на черном быке. Это почтеннейший Лао-цзы, к которому, когда он еще служил хранителем архива царства Чжоу, сам Конфуций приходил набираться мудрости.
Впрочем, встреча завершилась столкновением противоположных миропониманий. Лао-цзы будто бы сказал, что мудрец, погрязший в мирском торжище, в нем и утонет; Конфуций-де отвечал, что бегущий от людей - бежит к животным... Теперь Лао-цзы, разочарованный упадком династии Чжоу, удалялся через Ханьгу на запад, в неведомое, оставив смотрителю пограничной заставы краткое (пять тысяч иероглифов) изложение своего учения, даосизма, знаменитую ныне "Книгу о пути" - "Дао дэ цзин". Тысячелетиями правоверный китаец разумом был с Конфуцием, но сердцем - с Лао-цзы. Даосизм это "естественный путь" без какого-либо вмешательства свыше. "Небо... предоставляет всем существам возможность жить собственной жизнью". И "совершенномудрый (правитель)... предоставляет народу возможность жить собственной жизнью". Такова естественная необходимость, а конфуцианское "человеколюбие", считал Лао-цзы, тут ни при чем. Ни "совершенномудрый", ни Небо не обладают им.

Дао - суть чего бы то ин было; оно непостижимо как пустота в сосуде, без коей, однако, сам сосуд немыслим. Дао - первопричина и, одновременно, цель бытия; смысл жизни в слиянии с ее непотревоженным естеством. Полнота этого слияния граничит уже с небытием: "Нравственный человек не оставляет после себя никаких следов". Главное - не нарушить невозмутимого течения жизни, "не действуя, добиваться успеха"…
Полнота жизни - в покое, в ненарушаемой сути; так что лучше и не выглядывать вовне, из глубины собственной души. "Не выходя со двора, можно познать мир", тогда как "чем дальше идешь, тем меньше познаешь". Гармония, мира - лишь отражение душевной гармонии: прислушайтесь - разве сокровенная ваша природа не подсказывает вам верное решение?
Правда, прислушаться непросто: мешают страсти, отвлекает суетность. "Побеждающий самого себя - могуществен", ибо приближается тем самым к собственному дао, к естеству. Награда при этом велика, но - в соответствии с реальным взглядом на вещи - отнюдь не бесконечна: "Кто не утрачивает свою природу, долговечен". Но, заметим, не бессмертен, ибо каково начало (возникновение из небытия), таков и конец (растворение в небытии).
Вот почему даосы искали элексиры долголетия, но не бессмертия (и попутно изобрели порох), помня назидание Учителя: "Тот бессмертен, кто умер, но не забыт". Так и получается, что жидкобородого старичка, ссутулившегося в коровьем седле, мы помним, а государей Поднебесной - нет...
Величайшие поэты Китая пытались выразить даосское слияние с природой:

Белая птица тихо летит
Над голубой рекой,
Горы синеют, горят цветы -
Мир погружен в покой...

Из европейцев ближе других к такому мировосприятию Гете:

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.

КОНФУЦИЙ, В СРАВНЕНИИ С ЛАО-ЦЗЫ, - напористость и активность.
"Знающий - не доказывает", - сказано в заключении "Книги о пути". Лао-цзы всячески старается не учительствовать, не быть навязчивым, не назидать. Он говорит: "Добрый не красноречив. Красноречивый не может быть добрым". Неясно даже, беседует ли он сам с собой или обращается к кому-то; монолог его нигде не перебивается диалогом, как это мы всюду видим у Конфуция, сплошь назидающего.
Как и всякий умствующий китаец, Лао-цзы не может не задаваться государственными вопросами, но идеалы его предельно скромны. В противоположность этому, Конфуций насквозь государственник: весь нацелен на социальное благоустройство и не мыслит человека вне его общественных функций. Индивид - лишь элемент структуры; лишь тогда, когда упорядочено целое - государство, человек, обретший назначенное ему природой место, покоен, точно в родной семье, где отец - это отец, сын - это сын...

Такая постановка вопроса не лишена логики. Человек вне общества, в конкретных исторических условиях, реализуемых в государстве, немыслим. Важно только, на что сделан акцент: государство для человека или - человек для государства. По Канту, человек всегда должен рассматриваться как цель и никогда - как средство. Самому Конфуцию, надо думать, мысль эта была бы близка. Когда один из его учеников, Цю, став министром, ввел неправомерные налоги, Конфуций, увидевший в этом нарушение гуманности, заявил: "Цю не мой ученик", - но публично не выступал против него. Законы, какими бы они ни были, должны исполняться: "Действия того, кто у власти, не должны обсуждаться теми, кто не у власти".
"Пусть практика противоречит теории, тем хуже для нее. Такой была в известном смысле позиция Конфуция, когда он энергично принялся за разоблачение пороков и воспевание добродетелей... И это как раз тот случай, когда овладевшая умами идея становится серьезнейшей материальной силой" (Л. Васильев. Проблемы генезиса китайского государства).

Мысль эта о приоритете теории чисто по-китайски интерпретируется у коммунистического профессора, автора "Краткого очерка истории китайской философии" Фын Ю-ланя: "Диалектический материализм подчеркивает, что практика должна подчиняться теории, поскольку практика является основанием теории".
Подтверждая этот свой парадокс (по нашим понятиям), китайский профессор ссылается не только на боготворимого Мао, заявившего, что "перековка идеологии... позволит достигнуть непрерывного роста индустриализации нашей страны", но и на давно почившего конфуцианского мыслителя Ван Ян-мина...
Тут бы и вспомнить еще Евангелие от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог"... Классический грек вряд ли это понял бы. Слово всегда испытывалось им на смысл, смысл - на истинность. Слову не придавалось мистического значения. Тогда как для старого Китая с его пристрастием ко всякому начертанному иероглифу это чрезвычайно характерно. Выписанное тушью изречение, даже просто каллиграфически выполненный иероглиф, служили украшением жилища. Жертвоприношения предкам сжигались не перед их изображениями, а перед их начертанными именами; порой это был простой синодик с беглым перечислением имен, - как если бы в самих иероглифах присутствовали души умерших. "Слово, ставшее плотию", по Иоанну.

Цитатой древних мудрецов, или самого Конфуция, укреплялся всякий государственный указ. Сама цитата, таким образом, обретает силу закона. Подлинный смысл ее мог быть давно утрачен - сохранялась бы словесная оболочка. Все это сближает рациональное - по замыслу основоположника учения - конфуцианство с любым "боговдохновенным" вероучением, где догмат превалирует над смыслом, слепая вера над знанием, "практика" подгоняется под "теорию".
"Религия не может существовать без организации, ибо религия - это вера, вера - это догма, догма - это идеологическая дисциплина, идеологическая дисциплина - это организация... Что же это за особая форма организации? Конфуцианство - религия без бога и без церкви, если подходить к нему с нашими привычными, стандартными мерками. Но это не совсем так. В нем есть нераскрытые представления о трансцендентном и об "откровении". Небо - это блеклый и безличный бог-отец, Конфуций - нечто вроде Иисуса Христа, не Сына Божия, но низведенного до уровня мудреца. Имело конфуцианство и церковь, только церковь весьма своеобразную" (Л. Васильев, Д. Фурман. Христианство и конфуцианство).
Сама Поднебесная была устроена на манер церковной организации, где от имени вероучения выступал не священник, но - государственный чиновник, шэньши, непременно сдававший экзамены на знание догматики и ритуалов конфуцианства (аналогично таинству рукоположения христианских иерархов). Империя стала как бы воплощенным памятником Конфуцию - подобно тому, как советское государство, согласно большевистским догмам, "явилось воплощением неугасимых ленинских идей".

Иначе говоря, идеология, претендующая ли на логичность, как конфуцианство, или на научность, как марксизм-ленинизм, недалеко ушла от религий, вплоть до самых примитивных, не оставляющих человеку никакой возможности личного выбора, представляющих тормоз на историческом пути от особи к личности.
Высшей задачей чиновника-конфуцианца, шэныии, было не столько административное управление, сколько осуществление принципа вэнь-хуа, формулируемого как "переработка человека на основе мудрого древнего слова и просвещения". Идеалом было бытие, руководимое "правильным сознанием". За правильностью мыслей следил учрежденный еще в древности государственный цензорат, юй-ши, наделенный правом критиковать даже государей. Его усилиями изымались из обращения исторические сочинения и даже географические сведения, трактующие о других народах и землях, подвергающие, таким образом, сомнению избранничество и "срединность" в непроглядном варварском окружении великой Поднебесной империи, которую называли, кстати, Срединной империей.

Тщательно ограждаемый от всего мира, Китай представал перед самим собой как "Пуп Вселенной", средоточие мудрости и благолепия, оберегаемого мудростью императора (доносимой шэныии во все уголки страны) от всяческой идеологической скверны. Окрестные народы лишь завидуют Поднебесной и зарятся на ее богатства, потому-то и необходима полная изоляция и круговая оборона...
Все это нам, хоть сколько-нибудь помнящим недавнюю историю, хорошо знакомо; что опять-таки свидетельствует в пользу общих закономерностей истории.
В теории принцип вэнь-хуа, воспитание "нового человека", выглядел, разумеется, куда привлекательнее. "Углубляясь в изучение древних откровений, подражая идеальным людям древности, человек выпрямляет свою природу, уничтожает все отклонения в себе самом, потом в своей семье, становится пригодным к управлению народом, руководит им и совершенствует государство. Получается прямая линия, ведущая к счастью на земле, исходной точкой которой является вэнь - литература - откровение - книга" (В. Алексеев. В старом Китае. Дневники путешествия 1907 года).

В принципе, ни перед кем не был закрыт этот путь. "Напротив! Любой китайский гражданин, даже крестьянин, имел право и мог выучиться, сдать экзамены и подняться по социальной лестнице вплоть до должности министра. И это право было отнюдь не на бумаге. Напротив, им очень часто пользовались. (Обычный сюжет китайской классической повести: крестьяне всей деревней снаряжают способного юношу учиться в город; он, наконец, достигает государственных высот, но не забывает родной деревни, навек обязан землякам. - М. Т.). Казалось бы, чего же больше!.. Дело в том, что все возможности предоставлялись индивидууму лишь при том непременном условии, что он будет покорно обитать в русле конформизма и ни в коем случае не вознамерится проявить свою индивидуальность" (Проблемы истории докапиталистических обществ. Сборник, М. 1968 г.).
Стремиться к "золотой середине", как заповедал Конфуций, управлять в духе сложившихся порядков, охранять их и уметь обосновать, пользуясь набором утвержденных цензоратом речений, - в этом обязанность шэньши, чиновника от идеологии. Он, подобно Великому Учителю, не создавать должен, но лишь толковать готовое; и его "кругозор" - от чего зависел и пост, занимаемый им, и жалованье - определялся лишь количеством цитат, засевших в памяти. Вот так носителем истины оказывался не мыслитель или ученый, даже не жрец, облеченный святостью и тайной, а идеологический начетчик, выдержавший последовательно экзамен за экзаменом, всегда вооруженный готовой цитатой.

Вот он и удостаивается почти религиозного поклонения. В награду за служебное рвение шэньши мог быть объявлен после смерти святым покровителем города или уезда, где он правил, чэн-хуаном. Согласно специальным указам государей чэн-хуанам воздвигались храмы или, как минимум, арки с назидательным изречением поверху, в котором почивший сравнивался, скажем, со столпом, без которого накренилось бы само Небо... "Подобные храмы весьма характерны для государственного официального культа и очень интересны для историка как один из источников, питающих, китайскую религию" (В. Алексеев...).
Идеология здесь прямо отождествляется с религией.

"КОГДА В СТРАНЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ, стыдно быть бедным и ничтожным; когда справедливости нет, стыдно быть богатым и знатным" (Конфуций). Добродетель сочетается с экономикой, образуя тот симбиоз, который можно определить знакомым нам понятием - политэкономия социализма.
В соответствии с конфуцианской моралью предписывалось искоренять из людских сердец дух наживы. Гражданственность, осознание высокого долга должны были торжествовать над грубой материальностью бытия. Народ так воспитывался, что, пребывая нищим, он чувствовал высочайшую заботу об его благе. "Во имя народа и его блага..." - так начинались официальные указы с непременной ссылкой на Конфуция: "Когда народ почитается как основание государства, оно пребывает в благополучии..."
Выходец из чиновничьей семьи, сам никогда не занимавшийся физическим трудом, Конфуций объявил, однако, крестьянство, как мы бы сказали, "классом-гегемоном": "Земледелие - благороднейшее из занятий". Именно крестьянин производит изначальные материальные блага и кормит державу. Его всячески славили и порой символически награждали. Сам государь, в теории, обязан был печься о земледельце; только так можно было "заполучить людские сердца" и оправдать свой "мандат Неба". Когда крестьян во время засухи косил голод, государь лично вымаливал у высших сил благодатный дождь. Об этом объявлялось во всеуслышание.

Крестьянин в свою очередь обязан был оправдать высочайшую заботу. "Если налоги, которые следует уплатить, уплачены вовремя, это большое счастье, - учил конфуцианский мудрец Чжу Бо-лу, - если даже в кошельке ни гроша не осталось".
Крестьянский труд официально именовали "основным" и даже "благородным занятием", особенно упирая на его достоинства в сравнении с торговлей, о ничтожестве которой неустанно твердил сам Конфуций. Торговцы принципиально презирались; их богатство считалось постыдным, нажитым обманом, даже если было доподлинно известно, что это не так. Почему? Потому что торговля по природе своей несла с собой дух личного предпринимательства, инициативы, нарушала государственную монополию на все стороны хозяйственной жизни - вплоть до кустарных мастерских и мелочных лавок. Во всяком хозяйственном общении производителя и потребителя государство непременно хотело быть посредником между ними, а частный торговец мешал этому. (Это нетрудно понять, если вспомнить нашу недавнюю историю - "политэкономию" вместо экономики).

Даже плоды собственного труда должны были восприниматься как государственное жалованье, тогда как частное предпринимательство давало ощущение относительной независимости. И разрешение на него давалось крайне неохотно, обставлялось запретами; частника душили непомерными налогами. Его вынуждали торговать на рынке "по гуманным ценам", а если в результате товар исчезал с прилавков, это преподносилось как коварство предпринимателей, "стремящихся извлечь двойную выгоду". Читаем в конфуцианском экономическом трактате: "Если сосредоточить в одних руках право собственности на всё, то лицам, презирающим крестьянский труд, тунеядцам и тем, кто стремится извлечь двойную выгоду, нечем будет кормиться".
Противостояние государства и частного предпринимательства прослеживается во всей истории Китая, вплоть до недавних дней. Порой запрещалось нанимать батраков, чтобы зависимость человека от государства не нейтрализовалась его зависимостью от непосредственного нанимателя - "кулака". Частник стремился высвободиться, - его ограничивали законами, налогами, а то и прямыми репрессиями. "Раскулачивание" в той или иной форме не новость в китайской истории...

Вводилось коллективное хозяйство в деревне - так называемая "колодезная система" землепользования: земля нарезалась крестьянам на манер иероглифа со значением "колодец" - вроде сетки из девяти клеточек при известной игре в "крестики-нолики". Центральный надел - государственное поле, которое надлежит обрабатывать в первую очередь и сообща владельцам прочих окружающих восьми наделов. Живительный дождь полагалось призывать, прежде всего, на "колхозное" поле:
Общее поле сначала дождем ороси,
После коснись и наших отдельных полей...

Но и на приусадебном участке власти не оставляют земледельца "своими заботами". Крестьянин в старинной китайской повести сетует на жизнь: "Умею я одно - сажать деревья. А управление людьми - не мое это дело. Но вот живу я у себя в деревне и вижу, как начальник нашего уезда досаждает нам - так уж это любит! - своими приказами. Как будто и сочувствует нам, жалеет, - а нам от этих начальников одна беда. И днем, и вечером является чиновник, кричит: "Приказ начальника: велит сажать и сеять! Торопит вас пахать, смотреть за всходами! Скорей сучите свою нить, проворней тките холст! Печитесь о своих малышах и подростках! Кормите кур и поросят!.." Как ударит в барабан - созовет нас всех, ударит в деревяшку - выкликает по очереди. Мы же простые, маленькие людишки. Изволь готовить утром, на дню и вечером обеды и ужины, чтобы принять, как должно, чиновника, - да и боимся не поспеть. Куда уж там богатеть нам и дать душе покой? Вот откуда все наши беды, нерадивость и прочее, что видят все".

То, что некоторые наши публицисты и политические деятели, по их уверениям, лишь недавно открыли для себя, было известно издревле. В литературном памятнике "Люй-ши чунь цю" ("Весны и осени господина Люя"), созданном в III веке до н. э., читаем: "Ныне те, кто обрабатывает землю, при совместной работе трудятся медленно, и имеется возможность неполной отдачи силы мужиком; если же работают на арендованных ими землях, то работы движутся быстро и нет такой возможности, чтобы мужики отдавали рабочую силу не полностью или трудились медленно".
Чтобы как-то интенсифицировать коллективный артельный труд, крестьян повязывали круговой порукой, они должны были следить друг за другом, доносить на каждого и отвечать за всех. Человек превращался лишь в функциональную хозяйственную единицу, винтик, пассивность общества возрастала, производительность земледельца падала, и страна хронически голодала...

ЗНАЛ СТАРЫЙ КИТАЙ И МОЩНЫЕ КРЕСТЬЯНСКИЕ ВОССТАНИЯ, сметавшие порой правившие династии. Они происходили с определенной периодичностью, как бы синхронизированные с годами полного обнищания и голода. Случалось, что вождь восстания воцарялся на "нефритовом престоле". Он отнюдь не гнушался своим плебейским происхождением; напротив, гордился им, памятуя про высокий, в теории, статус землепашца, опоры и основания державы.
Он не знал, конечно, того, что, согласно ленинскому учению, восставшее крестьянство может победить "ЛИШЬ в союзе с пролетариатом", а посему был уверен, что восхождение его вполне закономерно и, воссев на престол, он, победитель, реализует обеспеченный ему "мандат Неба". Надо только не нарушать вечный и справедливый ход вещей, не уклоняться от пути, предписанного "совершенномудрыми". И очередной государь, подобно всем предыдущим, обращался к мудрости древних и, прежде всего, к "Книге правителя области Шан" ("Шан цзюнь шу"), составленной из речей и высказываний Гунсунь Яна, пожалованного губернаторством в IV веке до н. э. "В этом трактате впервые в истории Китая сформулирован целый ряд концепций и институтов, вошедших в качестве несущих конструкций в императорско-бюрократическую систему. К их числу можно отнести следующие институты: государственное регулирование экономики; формирование бюрократического клана (номенклатуры. - М. Т.); система круговой поруки; личная ответственность чиновника; унификация чиновничьего мышления; институт цензорского надзора..." ("Шан цзюнь шу". Предисловие к русскому изданию).

Во всем этом нетрудно узнать знакомую нам по нашей недавней истории административно-командную систему... Но существенно то, что древний идеолог не скрывал своих мыслей, не рядился в демократа, поскольку не подозревал о возможности иного правления и был убежден в своей правоте: "В образцово управляемом государстве много наказаний и мало наград. В государстве же, где отсутствует какой-либо порядок, много наград и мало наказаний... Если наказания будут применяться уже после того, как преступление совершено, невозможно искоренить злодеяния, если люди будут награждаться лишь за то, что считается справедливым, проступки не исчезнут. А там, где наказаниями невозможно пресечь злодеяния, а наградами - проступки, неизбежна смута. Поэтому стремящийся к владычеству в Поднебесной должен наказывать еще до того, как совершен проступок, тогда исчезнут и тяжкие преступления. Когда станут награждать людей, сообщивших о злодеяниях, то не ускользнут даже самые малейшие проступки. Если, управляя народом, можно будет достичь такого положения, когда исчезнут тяжкие преступления, а мельчайшие проступки не будут оставаться незамеченными, то в государстве будет царить порядок, а коль в государстве порядок, оно непременно будет могучим".

(Повод для читателя вспомнить всю, до корней, практику сталинизма).
Мы еще убедимся, что подчеркнутая мысль, кажущаяся, во всяком случае, справедливой, как минимум - логичной, всё же - к счастью - не оправдывается в реальной истории. И за столетие до правителя области Шан об этом знал греческий историк Геродот: "Могущество Афин росло, и в этом мы усматриваем свидетельство, - а доказательства тому имеются повсюду, - что свобода есть благо. Пока Афины находились под деспотическим управлением, они никого из своих соседей не превосходили в военном отношении, но, как только афиняне избавились от деспота, они оставили соседей далеко позади. Это показывает, что пока они были в порабощенном состоянии, они не очень старались, так как трудились для своего повелителя, но когда они стали свободными, каждый человек делал все, на что он был способен".
А вот предметом особых забот еще самого Конфуция было именно единомыслие: "Люди с разными принципами не смогут найти общего языка"...
Первой заботой всякой победившей китайской революции (а они почти повсюду "китайские") было укрепление государственной идеологии, слегка подновленной временем.

"До середины XIV века в Китае сохранялась власть монгольских завоевателей. Их господство пало в результате широкого народного движения, продолжавшегося в общей сложности около двадцати лет. Чжу Юань-чжан (выходец из крестьян, позже бродячий монах, затем солдат и начальник повстанческого отряда, ставший вождем группировки повстанцев) пришел к власти на гребне этого движения. В 1368 году его войска, овладев Пекином, изгнали из страны последнего монгольского властелина. Одновременно Чжу Юань-чжан был провозглашен императором новой династии - Мин" (А. Бокщанин. Императорский Китай в начале XV века).
Событие, как видим, во всех отношениях революционное. Что же последовало за ним? "Все тридцатилетнее царствование Чжу Юань-чжана заполнено раскрытием "заговоров", террористическими кампаниями, охватывавшими десятки тысяч человек, сменой лиц на командных постах государства и армии, литературной инквизицией".
Государевы указы регламентировали отныне даже проявления радости или печали у людей. Петь и танцевать можно было лишь с особого разрешения, обычно в связи с официальными торжествами. Цензорский надзор не только в содержании текстов, но и в вольностях при начертании иероглифов усматривал крамолу. Провинившимся вливали воду через нос в течение нескольких дней, так что они порой лишались самой способности думать. Так что именно с этим государем Поднебесной (пришедшим к власти революционным путём) связывается ныне интернациональное ныне выражение - "промывание мозгов"...

Что остается человеку? "Если и беднеть нельзя, и богатеть нельзя - что же тогда можно?" - гласит пословица. Духовные потенции индивида не брались в расчет; он, точно пчела в улье, обязан был лишь соответствовать заранее определенной ему функции. "Государство относится к подданным человеколюбиво (жэнь), тогда как их долг (и) служить ему с верностью (синь) и сыновней почтительностью (сяо), дабы во всем царила благопристойность (ли)".
Каждый - должен, все - обязаны. О правах индивида нет и речи. Так обосновывалось всеобщее рабство, и даже в теории не ставился вопрос о различии между ним и свободой. "В Китае не может существовать большого различия между рабством и свободой, так как перед государем все равны, т. е. все одинаково бесправны" (Гегель. Философия истории).
По словам Маркса, это было "рабство по убеждению". Конфуцианец гордился тем, что ему удалось прожить незаметную жизнь. Он не осознавал своего унижения. Да и можно ли тут говорить об унижении? Человек еще не возвысился до того, чтобы унизиться.
И всё-таки, "что же можно"? Старый Китай не знал, в сущности, религиозных гонений. Конфуцианство являлось официальной идеологией; в частной жизни можно было исповедовать даосизм и буддизм. Но это мало меняло дело. Обе религии проповедуют отрешенность от земных дел, недеяние - как жизненный идеал; обе служили смирению страстей, отлично сочетались с государственной идеологией, за что и поощрялись властями.

"Управляя страной, совершенномудрый делает сердца подданных пустыми, а желудки - полными. Его управление ослабляет их волю и укрепляет их кости. Оно постоянно стремится к тому, чтобы у народа не было знаний и страстей, а имеющие знания не смели бы действовать", - назидал Лао-цзы, как бы перекликаясь с конфуцианской мудростью: "Когда народ слаб - государство сильное, когда государство сильное - народ слаб. Поэтому государство, идущее истинным путем, стремится ослабить народ".
Государство, как видим, и средство, и цель, и путь, и смысл. Оно грандиозно, величественно, несоизмеримо с индивидом; ему недосуг иметь с ним дело. В Китае до сих пор сохранилась традиционная система баоцзя: семьи объединяются в группы, назначается представитель в качестве посредника между ними и местными властями, в свою очередь представительствующими на очередном административном уровне... Такой уполномоченный отвечает за поддержание порядка в своей группе, и при любом разногласии надлежит обращаться именно к нему; его вмешательство в частную жизнь считается естественным.

Свободный и полноправный член общества, который, подобно гражданину греческого полиса, действовал бы в качестве автономной правовой и социальной единицы, в Китае до сих пор фактически неизвестен. Лондонская газета "Обсервер" в 1978 году констатирует: "Коллектив" - это основная ячейка, из каких построено китайское общество. Любой в Китае принадлежит к какому-либо коллективу, и эта принадлежность - чуть ли не второе гражданство: когда какого-либо китайца встретят вне дома и вне рабочего места, его скорее спросят "из какого вы коллектива?", чем "как вас зовут?". Именно коллектив решает, может ли кто-либо купить, скажем, велосипед. Подчас так же сообща решается, стоит ли женщине заводить ребенка...".
Уже и под конец минувшего века те же впечатления вынес русский китаист И. Семененко: "Молодой китайский доктор социологии Ли Ханьлинь из Академии общественных наук КНР в интервью, опубликованном в газете "Гуанмин жибао", называет отечественную систему хозяйствования отходом от современных методов и не к чему-либо, а к порядкам РОДОВОГО СТРОЯ! "Наши предприятия фактически по-прежнему выполняют общественные функции больших родов", - утверждает он. Как глава рода или семьи входил во все дела своих сородичей, так и современное учреждение охватывает многие сферы жизни своих членов... Это становится возможным, когда человек "открыт" традиции и способен уловить в окружающей действительности черты самой отдаленной эпохи.

Того, кто видит в прошлом лишь музейный экспонат, явно покоробит само название интервью: "Организация современного предприятия и традиции родового строя"...
Все это за тысячелетия своеобразно отразилось в самом китайском языке. Отчего такие близкие, казалось бы, слова - "человек" и "люди" - разного корня? И это феномен не только русского языка. По-английски - "мэн" и "пипл", на латыни - "гомо" и "популис", на древнегреческом - "антропос" и "демос"... Народ - не просто людское множество, "человеки"; это нечто качественно иное. Человек - люди, коллектив - общество - толпа, человек - индивид - личность, - все это разнокорневые слова, отражающие вовсе не столь уж близкие по смыслу, а подчас и просто несовместимые понятия (например, "личность" и - "толпа", "людская масса").
Тогда как по-китайски жэнь - человек, жэньмэнь - люди, народ...
Каждый - лишь часть целого, и только.

УСТРОЙСТВО ОБЩЕСТВА, его определяющая идея, зачастую причудливым образом отражается в архитектуре. Абсолютная власть фараона как бы воплощена в геометрически строгой пирамиде. Это была не просто надежная усыпальница; в этом случае ее можно было бы сделать пониже, усечённой. Нет, важен был момент, когда утреннее солнце, еще не видимое снизу, с земли, уже освещает вершину пирамиды, и лучи его постепенно стекают к подножью, благодетельствуя все вокруг...
Ступенчатые башни-храмы Двуречья и доколумбовой Америки так схожи между собой, словно их не разделяют ни тысячи километров, ни тысячи лет. Считается, что ступенчатость зиккуратов Месопотамии связана с суровой строительной необходимостью: глина в качестве материала вместо прочного камня. Но и в Мезоамерике и в Перу камня было сколько угодно...

Подобие в столь отдаленных во времени и в пространстве архитектурных сооружениях отражает сходную иерархичность власти в многонациональных державах с имперским народом и последовательным подчинением прочих. Безнадежность возведения Вавилонской башни, столь красочно подчеркнутая в Библии, - метафора неизбежного распада пестрой империи без связующей культуры, религии, идеи. По Библии, именно разноязычие строителей, "смешение языков", не позволяет им договориться и достроить "башню высотою до небес"...
В Поднебесной традиционные замысловатые крыши, приподнятые по углам, крытые яркой черепицей, символизировали само Небо; стены при этом не играли конструктивной роли и служили лишь перегородками, крыша же опиралась на столбы, обычно украшенные изречениями "совершенномудрых".
Само конфуцианское учение уподобляли капитальному дому, где потолок и пол, боковые и задняя стены символизировали пять основополагающих принципов; передняя же стена со входом олицетворяла таким образом приобщение к мудрости и украшалась иероглифом "чжи". Выступавшая и приподнятая по углам крыша осеняла метафорическую постройку, служившую чаще всего для элементарной бытовой надобности - жильём.
Многоярусная пагода - сакральное сооружение, олицетворявшее иерархию небес. От одной круговой галереи к другой совершался подъем "на седьмое небо" и выше... Эти ступени восхождения к святости и очищению заимствованы из Индии вместе с буддизмом...
Примеры метафоричности архитектуры можно продолжить. Из римско-византийского имперского монолита, приземистых тяжеловесных романских сооружений, устремляется ввысь, "непосредственно к обретенному Богу", средневековая готика; "многокняжение" домонгольской Руси воплотилось в многоглавие ее соборов с непременной, впрочем, центральной маковкой, в чем виделась символика великокняжения...

Из многих конкурсных проектов грандиознейшего сооружения сталинской эпохи - Дворца Советов (так и не осуществленного) сам вождь выбрал модель, почти скопированную советскими архитекторами с месопотамских зиккуратов, в частности с Вавилонской башни, как представляли ее по реконструкциям. Культовая махина на берегу Москвы-реки должна была компенсировать относительно скромные размеры Ленинского мавзолея - также подобного зиккурату. Сталин высказывал сожаление, что при сооружении мавзолея и облицовке его затем камнем не был проявлен должный размах. Дворец Советов должен был венчаться скульптурой Ленина - настолько огромной, что в голове намечалось устроить библиотеку с полным собранием сочинений классиков марксизма и читальный зал.
Архитектурное сооружение едва ли не в подсознании должно было восприниматься как четкий социальный символ. Высотные здания в разных точках Москвы должны были компенсировать провалившийся проект Дворца. Строились они примерно по одному плану с неизбежным "единоглавием". "Высотка" на Смоленской площади была сооружена соответственно замыслу архитектора, стремившегося как-то согласовать пропорции, - без венчающей башни. Тут же последовало высочайшее указание: башню воздвигнуть...

В мировой архитектуре эллинская, прежде всего, отражает ясное, светлое мироощущение. Стройные равные колонны греческого храма, поддерживающие перекрытие, как бы символизируют свободных граждан города-государства, такого маленького, что в годину войны или иного бедствия приходилось рассчитывать на каждого, и все здесь, как эти колонны, были на виду. Сама родина - полис была "на виду" у ее граждан: взойдя на городскую стену, они обозревали всю её - от побережья до кромки невысоких гор, за которыми был уже другой полис, соседнее государство. Каждый был опорой родине, как колонна - архитраву и фризу храма. На фризе скульптурно изображались обычно народные процессии в дни торжеств...
Эллинский храм был осмыслен и очеловечен уже в своих пропорциях. По свидетельству Витрувия, античного теоретика зодчества, греки, создавая архитектурный канон, задумались, в частности, над соразмерностью толщины и высоты колонн. И вышли из затруднения по-эллински: размер мужской ступни соотнесли с человеческим ростом и применили это соотношение к колонне...
"Человек - мера вещей" - начертано на одном из греческих храмов. И это глубочайшее определение столь важного для нас здесь понятия "личность", хоть в древнегреческом языке слова этого нет.
Впервые в истории в общественном труде греков раскрылась подлинная индивидуальность человека. Рабы обычно лишь грубо обрабатывали в каменоломнях мраморные блоки; тогда как свободнорожденные (а также наиболее мастеровитые из рабов, рассматриваемые при этом едва ли не в качестве вольнонаемных) тщательно и любовно обтесывали мрамор, наводили по нему продольные желобки-каннелюры и укладывали в конструкцию.

Строитель гордился своим трудом, знал каждый камень, уложенный его руками. Строил ли он храм или стадион, или чашу театра под открытым небом, - строил он для себя. Дворцовых сооружений классическая Эллада почти не знала; жилища побогаче отличались не пышностью, а удобствами...
Граждане демократического полиса гордились своим равенством - пусть не имущественным, но гражданским. "Наш строй называется демократией потому, что он сообразуется не с меньшинством, а с интересами большинства", - сказал Перикл. И эти слова, как и многие другие, подобные им, прозвучали впервые в человеческой истории.
Не всякий греческий полис был, правда, демократическим, но в целом Эллада представляла собой удивительную социальную структуру, калейдоскоп крохотных государств со всеми мыслимыми формами правления. Одновременно вплотную сосуществовали друг с другом и монархии, и аристократические республики, и автократии, и демократии с народоправием в виде свободных выборов, и даже уникальная Спарта с коллективной властью всех свободных над всеми рабами (Гитлер, окруженный под конец войны в своем, логове, грезил об "альпийской крепости" - эсэсовском государстве на манер Спарты в горном Тироле...)

Сосуществование греческих полисов далеко не всегда было мирным; важнее другое. В десятках социальных реторт проводит здесь история свой поразительный эксперимент, как бы примеряет для грядущего все мыслимые структуры власти, отражает их в человеческом сознании.
Мозаичность общественных устройств и исторических судеб вокруг делала в глазах грека, где бы он ни жил, привычной разницу во взглядах и неизбежной - борьбу мнений; так что демократия с ее общественными дискуссиями, необходимостью доказывать свою правоту в народных собраниях послужила основой эллинского мышления.

Человек как бы отражался во множестве зеркал, и при этом зримо выступали преимущества либо недостатки того или иного общественного устройства. Каждый мог сопоставлять и делать выводы. Поистине необъятный выбор представал перед мыслящим индивидом. И все последующие социальные теории прорастают в столетиях из греческой философии.
Со свержением тиранов и царей - а при таком обилии полисов это постоянно случалось то там, то здесь, - рушилась вера в божественное происхождение власти. Отсутствие государственного единства, центральной власти, исключало возможность единого религиозного культа. И идея богоборчества также возникла здесь.
Греческой религии чужда была мелочная морализация уже потому, что сами боги представали соразмерными людям, наделенными теми же свойствами и слабостями, лишь одаренными бессмертием. Мысли и чувства богов - человеческие, и, значит, поступки их, пусть самые фантастические, но диктуемые этими чувствами, понятны и лишены иррационального, мистики. Да что там! боги - смеются, хохочут "гомерически": "Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба".
Не человек ли "мера" таким богам!..

Им можно возражать, даже спорить с ними, даже - сражаться против них с оружием в руках и не без успеха... Над ними можно было посмеиваться: над незадачливостью хромого Гефеста, над каверзами его божественной супруги Афродиты, чувственной и непостоянной, над неуемной похотливостью самого Зевса…
Смех низвергает кумиров, перед которыми бессильны и стенобитные орудия. Улыбнуться над священным быком Аписом (по замечанию Герцена) - значит развенчать его из земного воплощения египетского бога Пта в обычного быка.
Но смел ли позволить себе это египтянин - современник Перикла?

ПРИ ВСЕЙ КАЛЕЙДОСКОПИЧНОСТИ ЭЛЛАДЫ греки сознавали свою культурную общность и этническое родство. Колонны Парфенона, всегреческого храма, воздвигнутого в честь победы эллинов над персами, олицетворяли не только равноправие граждан, но и равноправные полисы, отбросившие в годину опасности рознь, вставшие плечом к плечу против общего смертельного врага.
И все же это был лишь временный вынужденный союз демократии с общественными устройствами, отрицавшими саму идею народовластия. Рознь между ними, подкрепленная противоположными экономическими интересами, оказалась, в конце концов, сильнее общности языка и культуры. Неизбежный антагонизм привел греческий мир к краху в результате братоубийственных Пелопонесских войн. Население Греции, и без того небольшое, резко сократилось, общеэллинские установления были подорваны. Страна стала легкой добычей Македонии, а затем - римлян.
И вот тут опять возникает четкая параллель (как у биологов, исследующих геном организма "близнецовым методом"), помогающая нам разобраться в пружинах мировой истории...

Главным антиподом демократических Афин обычно выступала Спарта, чья самоубийственная победа в Пелопонесских войнах и сгубила Элладу. В Спарте, как и в Поднебесной, тоже культивировалась абсолютная государственность, грубое уравнение и безличность с непременной оглядкой на прошлое, на родовую общину. И здесь был свой законодатель-моралист - Ликург, лицо, правда, скорее всего мифическое, а не реальное, как Конфуций.
Ликург, согласно преданию, заставил спартиатов поклясться, что данные им законы не будут изменены в его отсутствие; после чего отбыл из страны, уморил себя голодом, велев сжечь свой труп, а прах развеять на чужбине. Он опасался, что хитроумные соотечественники, вернув его останки на родину, сочтут себя свободными от опрометчиво данной клятвы...
Отныне должна была торжествовать традиция; и всякий спартиат, имевший предложить нечто новое, должен был являться на площадь с веревкой на шее. Спасти его могло лишь всенародное одобрение его предложений. История не зафиксировала таких прецедентов.
Вспомним, что и в Китае было такое же отношение к любым новшествам: они должны были утверждаться во всех восходящих инстанциях, тогда как по нисходящей спускалась инструкция, как должно поступить с новатором...

Сочиненное им общество англичанин Томас Мор (XVI век) поместил на острове, названном им Утопией. Но в мировой истории и до того не раз возникала сознательная, рационально выверенная конструкция как результат целенаправленного вмешательства в общественные процессы. Государство инков было, по-видимому, как раз такой реализованной утопией. И античная Спарта - тоже.
Всякий раз это, конечно же, эксперимент, который можно даже назвать удавшимся; тем ярче иллюстрирует он нашу мысль о том, что всякий эксперимент в истории тем бесчеловечнее, чем он завершённее. Любопытно, и Ликург, и легендарный инка-основоположник Манко Капак, и премудрый иезуит, которому пришла в голову мысль основать церковное государство в Парагвае, используя социальные основы, заложенные еще инками, но на христианских принципах, и другие, подобные им, "счастливчики" в истории, - были бы они рады, вдруг воскреснув и узрев завершение начатого ими дела? О Конфуции, также "преуспевшем", можно с уверенностью сказать: он бы рад не был...

Реализованная утопия, или нечто, приближенное к ней, ярко демонстрирует власть над умами - и, значит, над судьбами целых стран и народов - духовных фантомов, призраков, вдруг обретших плоть. Это всякий раз тот случай, когда идея, овладевшая сознанием массы, становится убедительной - и жуткой! - материальной силой.
В Женеве XVI века роль Ликурга сыграл фанатик Реформации Жан Кальвин. Этот молодой иностранец, отличавшийся чрезвычайной худобой, обликом аскета, прибыл в 1536 году из Нуйона, чуть ли не с берегов Ла-Манша, в Женевскую республику и дал ей свои "Церковные установления", определившие на века, вплоть до наполеоновского вторжения, строй жизни крохотного государства.

"Уже Лютер сказал: истинное средство быть угодным Богу не в том, чтобы удалиться от мира, затворившись в монастыре (идеал католицизма - М. Т.), а в том, чтобы исполнять свой долг на Земле, пребывая в своем состоянии, в своей профессии там, куда сам Бог поместил нас..." Кальвин уточняет: заниматься своим ремеслом, выполнять на Земле свои профессиональные обязанности - это ДОЛГ, основной ДОЛГ человека. (И у Конфуция, и у Ликурга, и, надо думать, у Манко Капака элементарные человеческие свойства тут же обретают статус непреложного долга. - М. Т.). По Кальвину, цель существования человека - свидетельствовать о славе Господней. А Бог любит труды. Выполнить свои профессиональные обязанности - значит подчиняться воле Божьей. Это значит: служить общему благу и одновременно славе Божьей". (Л. Февр. Бои за историю).

Словом, как поется в старинном духовном гимне,

Работай, рук не покладая,
Живи, законы соблюдая…
Тому апостол нас учил,
Что вечным тружеником был.

Работать, не покладая рук, жить, соблюдая скрупулезно законы, - для чего? Кальвин проповедовал мирской аскетизм. Искусство в республике было признано фривольным и запрещено; картины и скульптуры были уничтожены, актеры изгнаны. Регламентировалась даже одежда граждан, предписывался определенный покрой, дабы скрыть очертания тела и изгнать похоть даже из сознания; запрещались любые украшения, вплоть до изящных пуговиц - все в тех же целях общественной нравственности. Ограничивалось количество блюд на званых обедах; блюстители новоявленных традиций заглядывали даже в кастрюли граждан...
Разумеется, кальвинизм был в первую очередь противовесом дискредитировавшей себя католической религии, папизму. Женева была островком в море католицизма - и боролась, как могла. И в "трудовой идеологии", самой по себе, не было еще большой беды. Философия основателей нынешних Соединенных Штатов зиждилась на тех же основах. Но к ней был присовокуплен впоследствии "Билль о правах", открывающийся словами: "Конгресс не должен издавать законов, устанавливающих какую-либо религию или запрещающих ее свободное исповедание, ограничивающих свободу слова или печати или право народа мирно собираться и обращаться к Правительству с петициями о прекращении злоупотреблений".

Для Кальвина идеология Нового завета была опорой личной диктатуры. "С открытым сердцем женевцы согласились провести реформацию, добровольно собрались они на рыночной площади, чтобы как свободные люди поднятием рук объявить себя сторонниками новой веры (не папизма. - М. Т.). Но все-таки их республиканская гордость возмущается против того, чтобы их группами по десять человек гнали по городу, как сосланных на галеры, под стражей в церковь для принесения торжественной присяги каждому параграфу господина Кальвина. Не для того они одобрили, строгую реформу нравов, чтобы теперь этот новый проповедник ежедневно мог грозить им изгнанием и отлучением только за то, что однажды они весело пели за стаканом вина или носили одежду, которая показалась слишком пестрой или чересчур пышной...
Но Кальвин не признает среднего пути - только единственный, свой... "То, чему я учу, я получил от Бога, и это придает силы моей совести…". "Бог даровал мне милость провозглашать, что есть добро, а что - зло..." (Стефан Цвейг. Совесть против насилия).

Продолжение следует




журнал "Проблемы Дальнего Востока", 1989




Это статья Jewniverse - Yiddish Shteytl
https://www.jewniverse.ru

УРЛ Этой статьи:
https://www.jewniverse.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=916
Jewniverse - Yiddish Shteytl - Доступ запрещён
Еврейская кухня
Евреи всех стран, объединяйтесь!
Добро пожаловать на сайт Jewniverse - Yiddish Shteytl
    Поиск   искать в  

 РегистрацияГлавная | Добавить новость | Ваш профиль | Разделы | Наш Самиздат | Уроки идиш | Старый форум | Новый форум | Кулинария | Jewniverse-Yiddish Shtetl in English | RED  

Help Jewniverse Yiddish Shtetl
Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал



OZON.ru

OZON.ru

Самая популярная новость
Сегодня новостей пока не было.

Главное меню
· Home
· Sections
· Stories Archive
· Submit News
· Surveys
· Your Account
· Zina

Поиск



Опрос
Что Вы ждете от внешней и внутренней политики России в ближайшие 4 года?

Тишину и покой
Переход к капиталистической системе планирования
Полный возврат к командно-административному плану
Жуткий синтез плана и капитала
Новый российский путь. Свой собственный
Очередную революцию
Никаких катастрофических сценариев не будет



Результаты
Опросы

Голосов 716

Новости Jewish.ru

Наша кнопка












Поиск на сайте Русский стол


Обмен баннерами


Российская газета


Еврейская музыка и песни на идиш

  
Jewniverse - Yiddish Shteytl: Доступ запрещён

Вы пытаетесь получить доступ к защищённой области.

Эта секция только Для подписчиков.

[ Назад ]


jewniverse © 2001 by jewniverse team.


Web site engine code is Copyright © 2003 by PHP-Nuke. All Rights Reserved. PHP-Nuke is Free Software released under the GNU/GPL license.
Время генерации страницы: 0.034 секунд