Jewniverse - Yiddish Shteytl - Самсон Кацман. Интервью с писателем Семеном Резником

Семён Резник: "Основной герой всего, что я писал и пишу: правда".

Писатель, журналист, историк Семен Ефимович Резник живет в Вашингтоне, работает на радиостанции "Голос Америки", автор полутора десятков книг. Начался его творческий путь в Москве, когда он, будучи студентом Инженерно-Строительного института, стал публиковать свои первые заметки, статьи, очерки в "Комсомольской правде", "Московском комсомольце", журналах "Наука и жизнь", "Техника молодежи". По окончании института, недолго поработав инженером, он стал редактором знаменитой книжной серии "Жизнь замечательных людей", где редактировал, затем и начал писать, книги о великих ученых. Первая же его книга вызвала большой резонанс. Это была биография Николая Ивановича Вавилова, великого биолога, погубленного Сталиным. В книге Резника оказалось больше правды о Вавилове, чем власти хотели допустить. Книгу признали "идеологически вредной", готовый тираж приказали уничтожить, и только благодаря вмешательству крупных ученых и международной огласке ее удалось отстоять. Семен Резник написал еще несколько книг об ученых, его творческий путь, казалось бы, определился. Но, неожиданно для многих, он занялся так называемым "еврейским вопросом", самым запретным из всех, какие только были в Брежневской России. В 1982 году эта стезя привела писателя в эмиграцию. В Америке он продолжает работать в том же направлении. Опубликовал ряд произведений - исторические романы "Хаим-да-Марья" и "Кровавая карусель", историко-публицистические книги: "Красное и коричневое", "Нацификация России", "Растление ненавистью". Наиболее широкий интерес вызвала его последняя книга, под названием "Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И. Солженицына". Она была издана в Москве в 2003 году, в издательстве "Захаров", а сейчас готовится ее новое издание, причем объем ее увеличен вдвое.

Семен Резник

СК. Скажите, Семен, что заставило Вас изменить первоначальной тематике и уйти совсем в другую область, да к тому же в такую, мягко говоря, непопулярную?

С.Р. Я не считаю, что изменил своей основной теме. Меня называют писателем и называют историком. Если говорить обо мне как об историке, то тогда да: я двадцать лет занимался историей науки, писал биографии ученых, раскапывал в архивах неизвестные работы, письма, другие материалы, а потом все это оставил и ушел в совершенно иную область. Но историко-научные изыскания для меня никогда не были не самоцелью, они мне нужны лишь постольку, поскольку это необходимо для решения литературно-художественных задач. Так что я все-таки больше писатель, чем историк. А как писатель я своей теме не изменял. Пару лет назад меня просили составить автобиографическую справку для одного сборника - он потом вышел в Германии. И вот, когда я раздумывал, с чего начать, я вспомнил слова Льва Николаевича Толстого из "Севастопольских рассказов": "Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, -- правда". Много лет назад я поставил эти слова эпиграфом к моей книге "Владимир Ковалевский". И вот, составляя автобиографическую справку, я невольно оглянулся назад, и понял, что этот эпиграф может быть поставлен на всех моих книгах, потому что таков основной герой всего, что я писал и пишу: правда. А точнее, поруганная правда. Потому что если без конца толдычить, что Волга впадает в Каспийское море или что Колумб открыл Америку, то это, конечно, будет правда, но зачем ломиться в открытую дверь? Иное дело - правда, ранее неизвестная или поруганная, которая должна продираться к читателям сквозь всевозможные табу: цензурные запреты, предрассудки, косность мышления, шаблонные представления. Донести до читателя такую правду - в этом я вижу свою творческую задачу, ради этого, считаю, стоит браться за перо.

СК. Давайте начнем сначала. Вы окончили Инженерно-строительный институт, то есть намеревались стать инженером. Когда Вы для себя решили, что литература - это Ваше призвание? Были ли в Вашей молодости или даже юности какие-нибудь знаки того, что литература - это Ваша стезя, Ваш путь?

С.Р. Литературу я любил с детства, пробовал писать стихи, прозу. Так что могу сказать, что стать писателем было моей мечтой с детства. Впрочем, через такое увлечение проходит многие, у большинства эта детская болезнь проходит бесследно. У меня, видимо, она была более серьезной. Но параллельно с этим меня мучил вопрос: а есть ли у меня право на такую мечту, есть ли у меня писательский талант? Мне казалось, что для инженера, врача, даже ученого особый талант необязателен. Если он есть - добьешься выдающихся успехов, нет - будешь делать то, что тебе по силам, все это полезно, нужно. А писатель, лишенный таланта, мне представлялся каким-то трутнем, который неизвестно зачем марает бумагу. Столько великих книг написано - невозможно и малой доли прочесть, а тут еще серятина прет из всех издательств, журналов... О том, что из бездарных писателей, снедаемых комплексом неполноценности, часто выходят самые большие негодяи, я еще не догадывался, но все равно - быть эпигоном в литературе я не хотел, просто не мог себе позволить. А в том, что у меня есть талант, благодаря которому я смогу создать что-то оригинальное, я не был уверен. В этом одна из причин, побудивших меня пойти в инженерно-строительный институт. Учеба мне давалась сравнительно легко, но внутри точил какой-то червь, и чем ближе к диплому, тем сильнее. Студенческая жизнь в институте была очень интересной, разнообразной, но сознание того, что это скоро кончится и мне предстоит просидеть всю жизнь за кульманом в какой-то проектной конторе, меня не то что пугала, а просто ужасала.

В институте у нас выходила многотиражная газета, поначалу я ее игнорировал. Я и в центральные газеты заглядывал редко - они были тусклые, кондовые, печать только начинала пробуждаться после леденящей сталинщины. Я считал, что на газеты не стоит тратить время, лучше прочесть еще пару рассказов Чехова или, допустим, Паустовского, которым я тогда сильно увлекался. Но на лекциях мне ребята иногда подсовывали нашу многотиражку: прочитай фельетон или что-то еще. Некоторые фельетоны были особенно хороши - острые, смешные, в центральной печати еще ничего подобного не было. Я невольно убедился, что наша маленькая газетка - очень хорошее, нестандартное, смелое издание, делается творчески, с выдумкой. Это отнюдь не был безликий рупор парткома.

Институт наш располагался на Разгуляе, недалеко от станции метро Бауманская, в роскошном старинном особняке графа Мусина-Пушкина - с белыми колоннами в классическом стиле. В подвале этого особняка, по преданию, хозяин в восемнадцатом веке обнаружил рукопись "Слова о полку Игореве" (по версии скептиков, он ее сфабриковал). Так что помещение было великолепным и знаменитым. Беда в том, что оно никак не было рассчитано на три тысячи студентов плюс сотни преподавателей, бесчисленные кафедры, лаборатории. Теснота была невероятной. Занятия шли в две смены - с восьми утра до 12 ночи. Коридоры были заставлены длинными столами, за которыми студенты выполняли курсовые проекты, готовились к зачетам, объяснялись в любви. Многотиражка была засунута под лестницу, между вторым и третьим этажами, туда вела маленькая железная дверь, похожая на дверцу несгораемого шкафа. И вот однажды - я был на втором курсе - я нырнул за эту дверцу… На четвертом курсе я уже печатался в центральной печати (к тому времени заметно оживившейся), чаще всего в "Комсомольской правде", по отделу науки, который стал моим вторым домом. А потом я стал редактором серии "Жизнь замечательных людей" издательства "Молодая гвардия".

С.К. Как же вас туда приняли - с пятым пунктом? Ведь "Молодая гвардия" слыла одним из самых антисемитских издательств.

С.Р. И не напрасно - уверяю Вас. Именно там свили гнездо так называемые национал-патриоты. Правда, это произошло несколько позже. Но и в то время, когда я туда поступал, это было не то место, куда брали евреев. В моем случае, представьте себе, пятый пункт не помешал, а даже отчасти помог. Там была интересная предыстория, которую мне рассказали коллеги много позднее, когда мы уже работали вместе, дружили и не имели друг от друга секретов.

Серией ЖЗЛ заведовал Юрий Николаевич Коротков. Основал ее еще Максим Горький, но в период позднего сталинизма, когда вся история сводилась к "борьбе за русский приоритет", она захирела. Коротков ее возродил из пепла в период хрущевской оттепели, при нем она приобрела репутацию одного из самых интересных книжных изданий. Ему нужны были хорошие работники, партийные или беспартийные, евреи или не евреи - это его не волновало. Штат редакции был очень небольшой. До моего прихода кроме самого Короткова было три редактора и младший редактор. Когда ему удалось выбить четвертую единицу редактора, он решил подтянуть раздел естественных наук. Сам он был по образованию историком, и все сотрудники были гуманитарии. Каждый вел свой раздел - литературы, искусства, политических деятелей, а наука оставалась бесхозной. Вот он и решил взять человека, который что-то смыслит в естественных науках и будет вести этот раздел. Он проинтервьюировал многих людей, и остановил свой выбор на некоем Саше Левине, который до этого работал, кажется, на студии научно-популярных фильмов. Но когда Коротков принес его документы на подпись директору издательства Юрию Серафимовичу Меленьтьеву, тот поморщился и сказал: "Поищи кого-нибудь другого". Коротков "наивно" спросил: "А что такое, чем он тебя не устраивает?" И услышал: "А вот видишь, у него выговор в трудовой книжке записан за опоздание на работу". Коротков говорит: "Но это же было пять лет назад. Выговор давно снят". - "А все-таки был выговор!" Это лицемерие Короткова возмутило. Он готов был подчиниться прямому указанию начальства, но подличать в угоду невысказанным желаниям не хотел. Когда он пришел в свою маленькую редакцию, он дал волю своему негодованию: "Если бы он мне прямо сказал, что не хочет брать еврея, я бы это принял к руководству. Но его не устраивает еврей с выговором, так я найду еврея без выговора!" И вот этим евреем без выговора оказался я! Он познакомился с моими публикациями, дал мне отредактировать на пробу главу из уже сданной в производство книги; все это произвело на него благоприятное впечатление, он решил, что я подхожу. Отвергнуть и вторую кандидатуру по надуманному поводу Мелентьев не решился, а прямо сказать: "Ты зачем мне снова еврея подсовываешь?" -- не посмел. Тогда еще этого стеснялись, старались такие гадости делать исподтишка. Но - делали, конечно. Я проработал в "Молодой гвардии" десять лет, и все эти годы оставался единственным евреем на все книжные редакции. Когда я ушел, вернее меня ушли, не осталось ни одного.

С.К. Когда Вы пишете о своём герое, Вы погружаетесь в его личность, узнаёте его творчество, жизнь. Но это, как я понимаю, двухсторонняя связь. Ваш герой, в свою очередь, как-то влияет, формирует и Вас. Кто из Ваших героев, о которых Вы написали в серии ЖЗЛ, больше всего сформировал Вас?

С.Р. На это мне ответить очень просто: Николай Иванович Вавилов. Во-первых, это была моя первая книга. Я тогда был еще очень молод, нравственно не вполне сформирован. Поэтому интимное "общение" в Вавиловым, то есть с его учениками, друзьями -- многие тогда еще были живы -- с его огромнейшим архивом, а это тысячи и тысячи различных документов, писем, стенограмм выступлений, позволяющих заглянуть прямо в душу человеку, его дискуссии с лысенковцами, к которым он был принужден, когда защищал науку от невежд и обскурантов, -- все это было не только материалом для книги, но под этим влиянием завершалось мое воспитание. Вавилов в этом отношении был идеальным воспитателем, хотя и не очень удобным литературном героем.

С.К. Не очень удобным! В каком смысле?

С.Р. Когда пишешь о великом человеке, главная опасность для писателя - сделать из него икону. Вавилов очень к этому склонял. Помимо того, что он был гениальный ученый, автор крупнейших научных открытый, это был совершенно изумительный человек. Он был прост, доступен, доброжелателен - образец русского интеллигента. Он был организатором работ огромного масштаба, под его началом работали тысячи специалистов, десятки тысяч самых разных работников, и, понятно, не все были на высоте. Но он ни разу ни на кого не повысил голоса - просто не умел этого! И так же он не умел заискивать перед вышестоящими. В спорах с противниками он был предельно корректен, открыт к критике, и при этом непреклонен и тверд в отстаивании научной истины. В обстановке всеобщего раболепия и алилуйщины он оставался внутренне свободным, независимым искателем истины. Работать с ним, под его руководством было праздником, счастьем - об этом мне говорили десятки людей. Придешь к такому человеку, только произнесешь имя "Вавилов", и происходит чудо: человек расцветает, начинает светиться. И это не один-два человека, а почти все его бывшие ученики и сотрудники, с которыми я встречался, особенно женщины. Это преображение происходило на моих глазах. И это через двадцать - двадцать пять лет, как его уже не было в живых. При жизни его окружала особая аура, и в какой-то мере она сопровождала его имя после смерти. Мне посчастливилось тоже попасть в поле его обаяния, и под этим влиянием довершалось формирование моей собственной личности.

Конечно, и другие герои моих книг как-то воздействовали на меня, Илья Ильич Мечников - герой моей второй книги. Лев Николаевич Толстой. Когда я писал книгу о Мечникове, то меня захватил сюжет сложных взаимоотношений Мечникова и Толстого. Это было очень своеобразное противостояние двух гигантов мысли, мало замеченное и историками науки, и историками литературы. Оба были не только профессионалами, каждый в своей области, но философами, мыслителями; они напряженно искали смысл жизни, но на разных путях. Их спор длился десятилетиями, а кульминацией стал приезд Мечникова в Ясную Поляну в 1909 году. Этот спор я сделал основным сюжетом повествования, и по ходу написания мне пришлось очень много продумать, прочитать работы классиков философии, особенно глубоко я пытался проникнуть в философское учение Толстого. На фоне этого я увидел, насколько убога и примитивна марксистская философия, которую в нас вдалбливали как высшее достижение человеческой мысли. Так что это меня очень обогатило умственно и духовно, то есть тоже повлияло на мое развитие, хотя уже не так сильно как Вавилов. И потом это продолжалось. Вот книга о Владимире Ковалевском и его окружении, то есть о Софье Ковалевской, Сеченове, других деятелях так называемого женского движения; в числе героев и Федор Михайлович Достоевский, в которого была влюблена юная Софа, тогда как он ухаживал за ее старшей сестрой и даже сделал предложение, ею отвергнутое. Все это был не только материал, позволивший написать, интересную, как я надеюсь, книгу, но это были те духовные соки, которыми я питался. До эмиграции я написал семь книг об ученых, и каждая оставила след в душе.

Однако, повторяю, решающую роль, определившую весь мой дальнейший путь, сыграла книга о Вавилове. Его трагическая судьба и его поведение в самых страшных обстоятельствах сыграли свою роль в формировании моего отношения к невзгодам, несправедливостям, которые выпадали мне в жизни, как наверно, и каждому человеку. Когда зарубили мою первую книгу, для меня, конечно, это было сильным ударом. Но я его выдержал без сердечных приступов и валерьяновых капель. Больше всего я беспокоился о том, как бы наезд на мою книгу не повредил заву редакцией Юрию Короткову. Как раз в это время над ним сгустились тучи, и вскоре его изгнали. Не то, чтобы прямо за мою книгу, но ее тоже поставили ему в вину - наряду с другими "идеологическими ошибками". Коротков не устраивал начальство, так как не подыгрывал "национал-патриотическому" направлению, которое ему пытались навязать. Он справедливо видел в этом попытку вернуться к сталинизму, чему и противостоял, сколько мог. На новые, а по сути, старые рельсы серию ЖЗЛ стал переводить уже новый зав редакцией Сергей Семанов. Тогда к нам ввалилась целая ватага литераторов, так называемых "русистов" -- при Короткове их у нас не пускали на порог. Это были люди, как правило, малоталантливые и не очень грамотные, но очень бойкие. Они твердо знали, что "Россия лучше всех", а вся порча идет от евреев. У Семанова они получили карт-бланш и бойко начали переписывать историю на псевдо-патриотический лад, так что мне уже в редакции было не место. Я продержался еще пару лет, довел до издания книги, заказанные при Короткове, после чего оставаться в редакции уже было невозможно.

С.К. Семён, расскажите, пожалуйста, какие события послужили толчком К Вашему отъезду из Советского Союза?

С.Р. Это был долгий процесс. Поначалу это для меня было немыслимо. Отчетливо помню разговор с Семановым незадолго до моего ухода из ЖЗЛ, то есть в начале 1973 или в конце 1972 года. Внешне отношения у нас были вполне корректные, и он однажды подъехал ко мне с таким разговорцем: "Никак не пойму, Семен Ефимович, почему директор (тогда был уже Валерий Николаевич Ганичев, один из главных "русистов") к вам плохо относится. Может быть, вы заявление какое-то куда-то подали?" Намек был вполне прозрачен, и я ответил: "На этот счет, Сергей Николаевич, вы можете не беспокоиться. Я уезжать из страны не собираюсь. Разве что меня вышлют". На что последовало буквально следующее: "Да? Ну, смотрите, смотрите. Я бы на вашем месте поступил иначе".
Понимаете? Они решили мой вопрос на десять лет раньше меня! Они тогда быстро набирали очки, быстро двигались вверх по партийно-государственной лестнице, были уверены, что через несколько лет возьмут в свои руки основные рычаги власти. Их цель была - довершить то, что не успел Сталин, развязав кампанию против "космополитизма". Это был вполне осознанный план, так что Семанов, на свой лад, давал мне добрый совет: тикай, браток, пока не поздно! Но я не мог и помыслить ни о чем подобном. Я - русский писатель, работающий на материале российской истории, - где же мне жить, как не в России!

Но, с другой стороны, быть писателем для меня означало, как я уже говорил, нечто большее, чем более или менее умело марать бумагу. Писатель, который пишет то, что дозволено, модно, что легко издавать и переиздавать, ничего стоящего сотворить не может, он эпигон. Подлинный писатель пишет о том, что наболело, что камнем лежит на душе, о чем он не может не писать. Это с предельной простотой формулировал Толстой: если можешь не писать книгу, то не пиши.

Когда "русисты" стали переписывать историю с позиций жидомасонского заговора против России, то мне стало ясно, что хотя это бред, но в нем есть некая система; они это не сами придумали, откуда-то они это берут. Я засел в библиотеке имени Ленина и за пару месяцев, а может быть, и пять-шесть месяцев ушло, сейчас уже не помню, но я эти источники раскопал. Я нашел черносотенную литературу начала XX века, газеты, журналы. Книги находить было трудно, так как они не значились в каталогах. Например, книги лидирующего черносотенного идеолога Алексея Семеновича Шмакова я смог прочитать уже в Америке, в Библиотеке Конгресса, а в общедоступном каталоге Ленинки они не значились. Они были упрятаны в спецхран - видимо, еще в 20-е годы, как наиболее зловредная дореволюционная пропагандистская литература. Туда надо было получать особый допуск, объяснять, для какой надобности тебе нужна та или иная книга, даже выписки, кажется, оттуда нельзя было выносить. Поэтому я и попыток не делал проникнуть в спецхран. Я обратился к периодике. Был, например, толстый журнал "Мирный труд", издавался в Харькове. В Библиотеке Ленина он выдавался в читальный зал без проблем. Никто, видимо, и не знал, что там напечатано: "Мирный труд" -- вполне безобидное название. А в нем работы того же Шмакова публиковались - по сотне страниц в каждом номере. Ну и другое, похожее. Я нашел массу публикаций о ритуальных убийствах христианских детей, о тайном еврейском правительстве, о жидо-масонском заговоре против "тронов и алтарей", о всемогуществе еврейских банкиров, о разжигании евреями всех революций. Евреи-де поджигают мир с двух сторон - с одной стороны капиталом, с другой - социализмом; такая теория тоже тогда развивалась.

Когда я во все это окунулся, я понял, откуда "русисты" черпали свою "патриотическую" мудрость: они-то откопали эти клады задолго до меня. Они их слегка перелицовывали, стилизовали под марксистскую фразеологию, так что тезис Шмакова о подрыве "тронов и алтарей" превращался в подрывную работу против советской власти. Такая нехитрая перелицовка. И все это публиковалось - не только в ЖЗЛ, но в массе изданий. Журналы "Наш современник", "Молодая Гвардия", "Москва", тогдашний "Огонек", масса других были в руках "патриотов". Косяками выходили книги и брошюры по "разоблачению сионизма". Владимир Бегун, Евгений Евсеев, Дмитрий Жуков, Валерий Емельянов, позднее судимый за убийство с особой жестокостью собственной жены, -- это лишь некоторые наиболее "яркие" имена. Я был на суде над Емельяновым, а он сам - не был. В книге "Красное и коричневое" этому посвящена большая глава. По закону за зверское убийство полагалась смертная казнь, не Емельянова заочно признали невменяемым и присудили к лечению. Когда началась перестройка, Емельянов "выздоровел", был выпущен из психбольницы и возглавил самое экстремисткою крыло общества "Память". Из патриота-коммуниста, громившего христианство, как "сионистскую диверсию" против социализма -- таким он был до психбольницы -- он превратился в патриота-язычника и стал громить то же христианство, а заодно и коммунизм, как "иудомасонскую диверсию" против России. Он умер таинственным образом - утонул в собственной ванне. Его последователи, естественно, объявили его "жертвой сионизма". А сегодня российские патриоты-язычники открыто цитируют и восхваляют Гитлера. Так что дело Емельянова живет.

Из черносотенной литературы я понял, что такое нацизм. Если антисемитизм - это предрассудок, гнездящийся в сознании определенных слоев населения, то нацизм -- это планомерная эксплуатация предрассудка в идеологических и политических целях. В период общественного кризиса это было особенно опасно, а кризис - еще не политический, но духовный, уже был налицо.

Коммунистические доктрины к тому времени утратили всякий кредит доверия, по крайней мере, среди думающей части общества. Все мы в меру сил этому способствовали, полагая, что на смену придет демократия. А тут я четко осознал, что демократия - не единственная альтернатива коммунистической системе. Есть силы, готовые - или готовящие себя - к тому, чтобы изжившую коммунистическую идеологию заменить нацизмом и таким образом вдохнуть новую жизнь в тоталитарный режим. Когда я это понял, то продолжать литературную работу в прежнем русле мне стало трудно. Это, знаете, как если в вашем доме совершено преступление, в кладовке спрятан труп; пока вы об этом не подозреваете, вы живете спокойно. Но вот вы этот труп обнаружили - можете вы жить как прежде, молчать, не становясь соучастником преступления? Нет, конечно!

Вот и у меня появилось ощущение, что на моих глазах совершается страшное преступление, и если я ничего не буду предпринимать против этого, то стану соучастником. Я стал писать статьи, памфлеты, рецензии, реплики по поводу этой псевдопатриотической продукции, чтобы показать, каковы ее подлинные истоки. Эти материалы я направлял в издания, который считались наиболее либеральными, - в "Литературную газету", "Новый мир" и другие. Отовсюду я получал отписки, в лучшем случае вежливые, а бывали и грубые. Примерно половину этой переписки я недавно опубликовал, готовлю к печати вторую половину. Параллельно с этим я написал два исторических романа "Хаим-да-Марья" и "Кровавая карусель" -- о так называемом Велижском деле и о Кишиневском погроме. Им тоже был поставлен красный свет. Многие мои друзья считали все это донкихотством. "Неужели ты не понимаешь, что они этого никогда не опубликуют?" Я понимал - теоретически, но теорию надо было проверить экспериментально. К этому меня приучил Вавилов, и это нужно было для моего внутреннего самочувствия, чтобы я мог честно сказать себе: все, что я мог сделать, оставаясь в стране, я сделал, продолжать могу только за ее пределами. Когда я исчерпал все возможности быть услышанном на родине, я решил уехать.

Окончание следует

"Заметки"