Артур Цуциев. Русские и кавказцы: по ту сторону дружбы народов. Окончание.
Дата: Friday, October 21 @ 00:00:00 MSD
Тема: Russia


1 “Самым главным качеством русского человека является доброта и ее проявления в отношении к людям (доброжелательность, радушие, душевность, отзывчивость, сердечность, милосердие, великодушие, сострадание и сопереживание) — около 1/3 всех ответов о "главных чертах национального
характера"” — Сикевич З. Национальный характер русских // Вестник СПбГУ. 1995. Серия 6. N№ 4.

--------------------------------------------------------------------------------

Здесь для нас существенно то, как в категориях таких маскулинных культур, какими являются культуры кавказские, оценивается “типично русское”? Каким статусным потенциалом наделяются в ценностных координатах кавказского “воинственного достоинства” миролюбие, добросердечие, открытость и проч. — те черты, которые предстают решающими стереотипными маркерами русскости?

Мне кажется, что эти психологические характеристики составляют для кавказцев “женскую” атрибутику и фактически способствуют формированию комплекса превосходства над русскими, у которых эти черты акцентируются как “определяющие”. То, что для русского — суть, сердцевина русского национального характера, для кавказца сопряжено с женским гендерным стереотипом и соответственно лишено изрядной доли социального престижа. Эти психологические качества читаются как симптомы слабости.

Уместно было бы вспомнить о собственных русских мифах-рефлексиях по поводу “женственности” России и “женского” в русском национальном характере. Здесь — целая традиция, восходящая, вероятно, к бердяевским размышлениям о “вечно бабьем” в русской душе и до философских реконструкций России Георгием Гачевым (она есть “Мать-сыра земля”, могущая быть объятой не “хлипким”, “реденьким” народом, но лишь Мужчиной-Государством).

Мифологическая женственность России и русских имеет нескольких традиционных мужских коррелятов — от варягов до немцев, от Петра до Государства как анонимной машины, от строителей коммунизма до творческого и созидательного еврейского духа. Но в объяснении кавказского восприятия русской “женственной натуры” я бы обратился к гораздо более скучным и поверхностным социологическим реалиям, очень далеким от глубин философской рефлексии.

В литературе отмечается, что сокращение количества детей в семьях приводит к демилитаризации психологических установок населения, к формированию более утонченных, персональных, чувственно наполненных отношений между родителями и детьми. Я не хочу сказать, что мальчики в русских семьях растут более маменькиными сынками, чем в семьях кавказских, или что в последних отношения между родителями и детьми менее душевные. Но такие процессы, как старение русского населения, его урбанизация, сокращение размеров семьи и количества детей, есть факторы, снижающие вероятность подстегивания русскими родителями агрессивности как атрибута модельного мужского поведения при воспитании мальчиков. Различные модели социализации могут сказываться в психологической готовности к соперничеству, в поиске этого соперничества или его открытом провоцировании. Агрессивность поведения (либо в явной, демонстративной форме, либо в форме скрытой угрозы или готовности к силовому противоборству) является одним из элементов “настоящего мужского канона”. Маскулинность кавказских культур выражается отчасти в том, что агрессивность становится тем стандартом, который сознательно воспитывается, поддерживается во взрослеющих мальчиках. “Тебе нужно быть сильным”, и более того, эта сила должна быть каким-либо образом тобой обозначена и регулярно подтверджаема: или в самом твоем облике, или во взгляде и манерах, “обостренной гордости” или подчеркнутой независимости.

Известно, что кавказский мужской канон предписывает быть “выдержанным” (ни лишних слов, ни жестов, ни эмоций). Так, во всяком случае, требуют все национальные версии единой в принципе этической системы. Но что же известная кавказская горячность, импульсивность, южная эмоциональность? “Выдержанность” соседствует с импульсивностью именно потому, что кавказец существует как бы на границе сдерживаемой внутренней агрессивности. Кавказская выдержанность — это не салонная галантность, но коммуникативное послание о сдержанной силе, готовой к взрыву. В этой выдержанности содержатся не умиротворение, но угроза, гарантия высокой агрессивной готовности.

Русское миролюбие — конечно, симпатичная психологическая черта. И такое миролюбие проявляется в избегании потенциально конфликтных коммуникативных ситуаций. Но насколько это миролюбие канонизируется как “русская психологическая черта”, настолько же привычно оно читается кавказцем как слабость русского. За русским миролюбием кавказец не усматривает ни сдержанной агрессивности, ни готовности к борьбе, но нежелание борьбы, бегство от нее. Миролюбие-бегство есть такая черта, которая выпадает из набора подобающих мужчине качеств. Миролюбия нет в наборе требований, составляющих нормативную маскулинность, причем отнюдь не только в кавказских культурах.

Высокий уровень внутренней агрессивности, который продуцируется кавказскими маскулинными культурами, сопровождается высокими нормативными барьерами, сдерживающими эту агрессивность, препятствующими тому, чтобы она сказывалась в актуальном поведении. Но подобные нормативные барьеры, такие, например, как угроза кровомщения, возведены в рамках самих кавказских культур. И здесь русские, с их мифо-предписанным миролюбием и разрушенными сетями неформальной солидарности, оказываются неизбежным и безбрежным полем для манифестаций кавказской агрессивности, для ее канализации.

Христиане и мусульмане

Еще один “стратифицирующий” критерий. Им является религиозное различие русских и кавказцев, принадлежность одних христианству, а показательного большинства других — исламу. Данное различие, гипертрофированное до масштабов цивилизационного разлома, тем не менее соотносится с культурными мифами о канонических русском добросердечии и кавказской мужественности. Религиозные различия сопрягаются с отмеченными выше психологическими типажами и гендерными стереотипами.

Русским очень подходит — быть христианами. Жертвенная судьба Иисуса так диссонирует с судьбой и делами пророка Мухаммеда — “мыслителя, воина, государственного деятеля в одном лице”. Что-то есть отчетливо женственное в этой Христовой жертвенности — непротивление силе, смиренность... Мусульманину вероятно трудно понять величие быть распятым на тобою же принесенном кресте.

Показательная ситуация — исламский выбор для номинальных христиан, случаи ренегатства. Мы не берем здесь в расчет экстремальные ситуации фактически принудительного принятия ислама военнопленными в Афганистане или Чечне. Интерес представляют случаи сознательного ухода в мусульмане, провоцирующие сравнение с альтернативным выбором — христианским.

Секуляризация в христианских обществах и государствах, а также специфическое огосударствление христианства в России способствовали сужению его жизненного пространства, превращению религии во всего лишь один из социальных институтов. Православие оказалось жертвой своего собственного чрезмерного оцерквления, будучи ограничено церковными стенами и институциональным пространством Русской православной церкви. Народное христианство свелось к практике посещения церкви и к декларированию себя православным как формальному атрибуту русскости.

Христианство ассоциируется с разрушенным в советское время сельским русским миром, с заброшенностью и ненадежностью. И с другой стороны, наполненные новыми домами села северо-кавказских мусульман, культурный этический кодекс взаимовыручки и сила коллективной солидарности ассоциируются с жизненной силой и всеохватностью ислама. Если христианский выбор связывается чуть ли не с уходом в монастырь, с неким дистанцированием от мира сего, то выбор исламский, напротив, призывает быть в этом мире и изменять его. Христианский выбор ассоциируется с фигурой молоденького батюшки, окруженной сонмом тихих старушек. Ислам же есть община, жизненное напряжение деятельных и жестких мужчин. Христианство — спасение “одинокой души”, ислам — обязательства, связывающие верующих в некий коллективный порядок.

Когда номинальный христианин обращается к исламскому выбору, в этом видятся признаки некой паники одиночества и комплекса личной несостоятельности. Став ренегатом, человек пытается уйти от ненадежности своего “русского” существования, припадая при этом к жизненной мощи кавказских маскулинных культур.

Как выглядят толпы в русских церквах? Преимущественно — это группы пожилых людей с вкраплениями официальных лиц (в тех случаях, когда в храме стоят камеры ТВ). Или же это строй мужчин в униформе, молящихся в показном строю. Как сильно эти образы разнятся с тысячными мужскими толпами молящихся мусульман, толпами, пронизанными мощной коллективной энергией. Здесь, кажется, вовсе не ожидают милости или спасения Свыше, но ищут освящения своей собственной силы. И христианину еще потребуется личное мужество, чтобы выстоять перед лицом этой наползающей на его мир новой тотальности.


Показательно, что центральная фигура русского православия в его современном исполнении — это именно “монах, укрывающийся за стенами обители от треволнений мира и спасающий свою душу в подвиге поста и молитвы...”. Во всяком случае, так полагает М. Антонов, автор статьи “"Поражение" православия или возвращение ко Христу?” (НГ—Религии. 1997. N№ 9). Смирение монаха и благостность церковного иерарха — вот зримые атрибуты “поражения” православия. Мусульманский мулла оказался на этом фоне олицетворением воли и ответственности за все происходящее в его общине (по меньшей мере это справедливо для Дагестана, Чечни и Ингушетии).

Ощущение собственной силы, заведомое наличие своей силы — достаточно назойливый момент в восприятии кавказцами русских. Но, странное дело, оборотной стороной такой внутренней назойливости является зависимость. Ощущение кавказской силы, ее “заведомость” должны как бы постоянно обыгрываться, конструироваться, прочерчиваться в тысячах рутинных ситуаций. Но Величие — то “естественное” величие, которому, кажется, не требуется никаких подтверждений и назойливых реконструкций, — остается по-прежнему русским.

Как же производится в контексте кавказского небрежения это русское величие? Как схватывается это величие в кавказском восприятии? В чем же эта русская сила?

Здесь можно обратить внимание на три фактора — Государство, Мир и Свобода.

Русские как основа порядка

Вероятно, ни один “народ-колонизатор” в истории не оказывался в таком ущемленном по сравнению с колонизованными им туземцами положении, в каком обнаружили себя русские на территории национальных республик Северного Кавказа. И, вероятно, ни один другой народ-колонизатор не воспринимался “туземцами” в такой многообразной и внутренне противоречивой связи с образом самой колониальной империи.

Восприятие кавказцами образной связки “русские — Россия” менялось на различных исторических этапах. Коротко перечислим их:

а) империя времен покровительства (то есть до колонизации Кавказа);

б) империя времен колонизации и русско-кавказской войны;

в) поглощение или интеграция кавказских национальных меньшинств в Российскую империю;

г) большевизм и советская цивилизация;

д) постсоветская суверенизация.

Восприятие империи времен покровительства связано с иллюзиями и реальными выгодами русской протекции. Здесь “русские” еще свернуты в фигуре “Белого царя”, они есть еще некий исторический фантом. Но по мере включения в империю и административного обустройства присоединенных народов “постепенно среди горцев, живущих вдоль Кавказской линии, стало проявляться сильное нежелание жить под русской властью” (Мусса Кундухов1 . Воспоминания // Дарьял. 1993. N№ 4). Государственная протекция обернулась бременем, безопасность оказалась сопряжена с навязанным порядком.

--------------------------------------------------------------------------------

1 Мусса Кундухов (1818—1889) — генерал-майор царской армии, с конца 50-х годов XIX века — начальник Военно-Осетинского округа. В 1865 году во главе пяти тысяч осетин и чеченцев переселился в Турцию. Нужно сделать поправку на то, что приведенное в статье замечание было записано М. Кундуховым в то время, когда он являлся уже не русским, но турецким генералом.

--------------------------------------------------------------------------------

Исторические образы России, трактовки исторической роли России в судьбе того или иного из кавказских народов серьезно варьируются и выражают особенности этой судьбы. Русская колонизация не только различным образом разворачивалась для разных народов, но даже один и тот же народ испытывал на себе различные методы колонизации. Отсюда опыт “вхождения” не только многообразен, но и радикально противоречив.

Для осетин русская колонизация оказалась реальным условием возвращения на предгорные равнины, контролируемые с ХV вплоть до начала XIX века кабардинскими князьями. Это обстоятельство никогда затем не изменяло своего звучания для осетинского населения, и русское государство, русское государственное присутствие всегда воспринималось в Осетии в решающей степени как позитивный исторический фактор.

Для черкесов их русская судьба была иной: девять десятых населения ушло в Турцию на исходе Кавказской войны в 1862—1864 годах. Вполне объяснимо, что времена, предшествующие такой колонизации, обретают черты утерянного, отобранного колонизаторами “золотого века”.

Есть и альтернативные кавказские свидетельства. Скажем, для чеченского исследователя Умалата Лаудаева умиротворение края в имперских пределах связывалось с “подлинным наслаждением свободой”. Русская государственность оказывалась некой инфраструктурой порядка, на устойчивость которого можно было опереться в национальном развитии.

Представляется, что обе традиции в восприятии русской государственности присутствуют в современной кавказской политической культуре.

Историческая роль России для кавказских народов стала в 1990-е годы назойливо рисоваться как ее историческая вина перед ними. Вина эта связывалась или с самой русской властью (инфраструктурой навязанного порядка), или с тем, что порядок слишком часто оборачивался произволом и насилием. Каждый из народов предъявлял свой счет. У чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев — это прежде всего ссылка 1944—1956 годов; у черкесов — геноцид и выселение 1862—1864 годов; у дагестанцев — уничтожение высокой исламской культуры; у грузин — потеря государственности и т.д.

Конечно, историческая память работает достаточно избирательно. Но волна “исторических претензий к России” есть, скорее, восполнение пробелов в смысловой картине прошлого, которые образовались во времена организованной дружбы народов и господства мифа об исключительно добровольном вхождении кавказских обществ в Российскую империю.

Свойство России как надэтнической империи имеет полярные оценки: от известной “тюрьмы народов” — до сохранительницы каждого из них. Империя — это “процветание искусств и ремесел”, навязанный мир и порядок. Современный спектр восприятия кавказцами становления России простирается меж двух полюсов. Один — как “чужое, не наше государство”, с которым “наши” республики находятся в исторической связи и зависимости; другой — становление России как “общего государства”, государства исторического соучастия (имеющего в своем составе республики в качестве “балансира”, назначение которого нейтрализовывать естественное русское доминирование в общегосударственном масштабе). Полагается, что Россия как федеральный центр должна иметь определенные явственные признаки наднациональности. “Русификация” же России, подчеркивание именно русского в этническом смысле основания государственности, способствует отчуждению кавказцев от России — для них она становится чужим государством. Но в отличие от эпохи “покровительства” об этом государстве судят кавказцы, уже обладающие собственными почти государствами.

И хотя вслед за кавказским изложением “имперских преступлений”, вслед за списком исторических прегрешений России или большевиков всегда присовокупляется признание в любви к русским как народу, остается вопрос: как все же связаны в кавказском восприятии русское государство и русский народ? И здесь можно обнаружить и русофильские, и русофобские мифологии.


Ответ первый. Русские — жертва своего государства. Это известный мотив, очень популярный и в русской среде: “государство пухло, народ хирел”. Таким образом, “вина за преступления империи” полностью приписывается “верхам”.

Русские, кроме того, являются жертвой “мирового заговора”. “Жидомасонский заговор” рисуется в подобном кавказском восприятии как смягчающее обстоятельство, извиняющее русских. Вина за чеченскую войну как общую катастрофу русских и чеченцев также адресуется неким третьим силам.

Ответ второй: государство создавалось нерусскими — русские были лишь “наполнителем” той формы и территории, которая высекалась германцами, варягами-русами или, скажем, тюрками (М. Аджиев). Рюриковичи были Хредрикссонами, Петр Великий зачат грузином, Елизавета Великая была немкой, Сталин был огрузинившимся осетинцем и т.д. Как только наверху оказывается русский, он обязательно вляпает страну в какое-нибудь позорище… Горбачев и Ельцин в этом смысле выглядят в свете такого подхода олицетворением русского лидерства.

Чрезвычайно значимый для русофобского исторического взгляда русский персонаж — чиновник, высокомерное олицетворение русской государственности и специфического порядка на практике. Правда, здесь нужно заметить, что сегодня русский чиновник, живущий на Северном Кавказе, а не наезжающий сюда из Москвы или Ростова, — отмирающая разновидность.

Такое “отмирание” я бы назвал моментом истины для кавказского восприятия русских как основы государственности и порядка. Национализация республиканской власти на закате советской эпохи, ее завершение в краткую эпоху “суверенизации” (1989—1993) сделали кавказского чиновника тем влиятельным агентом, который специфическим образом сам создает “порядок”. Теперь именно он ответственен за образ упорядоченной государственной жизни.

Во многих проявлениях такой “образцовый порядок” оказывается хуже прежнего русского, пародией на него. Русская номенклатура, с ее известными слабостями, начинает вспоминаться на фоне современного взрыва доморощенной коррупции и непотизма как более выдержанная, дисциплинированная, более продвинутая в политической культуре.

Русская государственная машина вновь обостренно востребуется как инфраструктура порядка, предпосылка для государственности северокавказских народов. Без России не мыслится воспроизводство их государственных начал, правопорядка, промышленности и проч. Шариатские эксперименты в Чечне были обречены на роль исключения, подтверждающего правило.

Русские женщины

Выше я попытался коснуться темы, как национальные образы истолковываются в гендерных категориях маскулинности и феминности: “женственные” черты “русского национального характера” специфически отражаются в восприятии кавказцев, которым русские мужчины представляются слабыми, зависимыми, бегущими от соперничества или не готовыми к нему. С этой неготовностью, инфантильностью русского мужского персонажа контрастируют образы русских женщин, из тех самых — “входящих в горящую избу” и “останавливающих коней на скаку”.

Свойственный самим русским гендерный идеал женщины включает такие черты, как “геркулесова выносливость и способность держать в руках дела семьи”. Такой идеал явно созвучен некоторым ноткам кавказского пренебрежения к русским: он способствует кристаллизации кавказских образов русских мужчин как не соответствующих некоему базовому культурному требованию, предъявляемому к мужчине: “быть прежде всего ответственным перед семьей и за семью”.

Однако подобное созвучие сопрягает образ русских женщин вовсе не с каким-то культурным стандартом силы или ответственности, а скорее, с их жертвенностью, которая востребована и эксплуатируется в миллионах ситуаций рутинных мужских катастроф, в ситуациях жизненной несостоятельности отцов, братьев и мужей этих женщин.

Этот комплекс жертвенности, безоглядной преданности и обреченности отчасти преодолевается в образах и жизненных практиках “новых русских”, в данном случае такой их разновидности, как русские business ladies (“как это современно, милочка, как это западно — успевать с утра в шейпинг-клуб, а потом — в офис!”). Но такое преодоление будет всего лишь смертью мифа о “русской женщине”.

Есть еще один важный сюжет кавказского восприятия. В этом сюжете русская женщина остается без тени сопровождающих ее русских мужчин:

“...Ну а есть ли хоть один кавказец в России, не имеющий русской любви? Нету такого. А почему так, что мы любим русских, хоть и женимся на своих? Потому что, когда только думаешь обнять свою, у тебя в подкорке уже маячит куча проблем и обязательств. И кажется, вот уже родственники несутся роем, обставляют все, как правильно или нет... А с русской — ты и она, никого больше” (“Мы здесь: ситуации и реплики”).

“Рой” родственников и “обставлений” был упомянут анонимным свидетелем в качестве подкорковой обузы для полета его эротического влечения, некой “культурной” помехи для полноты чувственной игры. Русские женщины становятся спутницами таких полетов и игр, совершаемых вне рамок жестких обставлений собственной для кавказцев культурной среды. Эти спутницы оказываются не то чтобы более соблазнительными или провоцирующими (более свободными, что читается как провокация), просто их ласковый взгляд не пугает тождеством влечения, любви и брачно-семейной канители.

Русские женщины — это стратегически важный персонаж в кавказском восприятии России как Большого Мира — пространства, где проверяется состоятельность и обретается свобода.

Россия как горизонт состоятельности

Расположение Кавказа в качестве одного из секторов южного периферийного пояса России является достаточно популярным геополитическим и культурологическим сюжетом. Объяснительное удобство схемы, которая вычленяет центр и периферию и затем описывает их специфику в отношении друг друга, продуктивно продолжает и развивает дихотомические схемы “империи и колониальных окраин” и “современного и традиционного обществ”. В чем же “центральность” и “периферийность”?

Я уже отмечал парадоксальный “центральный характер” расположения Кавказа в России (проявляющийся, в частности, в активности диаспоры, в экспорте в Россию не сырья, а важнейшего символического продукта — территориальной целостности России, даже более того — символов ее состоятельности как государства и нации).

Как известно, сама проблема идентичности возникает лишь тогда, когда народ ущемлен, ослаблен: в паре большинство — меньшинство уделом именно меньшинства является (часто болезненная) рефлексия по поводу своей идентичности и связанной с нею судьбы. Однако в нынешнюю эпоху мы застаем парадоксальную смену ролей. Русское большинство в стране начинает переживать свою идентичность в стиле “minorities-at-risk”1.

--------------------------------------------------------------------------------

1 Меньшинства под угрозой (англ.).

--------------------------------------------------------------------------------
Кавказское присутствие в Москве, в российских городах, в прессе и на ТВ, эдакой “занозой в сердце” или “бельмом на глазу” — это присутствие оказывается одним из факторов реконструкции собственно русской идентичности, ее подчеркнутого возникновения в контексте такого “нового антагонизма” с нерусским Другим. Новый “русский патриотизм” как некое идентификационное послание имеет в качестве одного из своих адресатов “лицо кавказской национальности”. (Даже “мировое еврейство” перестает, похоже, быть здесь ведущим контрагентом.)

Как субъективно реконструируется периферийность Кавказа в отношении России? Каковы образы России как “центра” и русских — как “центральной” культурной среды? И что происходит с кавказскими образами “самих себя” по мере адаптации или ассимиляции в этой среде?

Очень упрощая ситуацию, можно сказать, что кавказская геополитическая картинка мира состоит из нескольких горизонтов или расширяющихся сфер: Дом (свои, республика, город, малая родина); Кавказский регион (некий переходный, пороговый горизонт); Россия (как простирающаяся за пределами этого порога); наконец, Заграница, лежащая по ту сторону самой России.

Интересно, как в этом восприятии сдвигается взаимное расположение Кавказского порогового горизонта и России, лежавшей некогда лишь за его пределами. Регулярное авиасообщение, телефон и телевидение, а еще раньше — и упразднение промежуточных административных институций между Москвой и республиками — все это сделало Москву гораздо ближе к каждому из кавказских центров, чем они могут быть в отношении друг к другу. Кавказцы встречаются в Москве — и эта статистическая тенденция имеет несколько следствий:

— Кавказ для каждого из кавказских народов оказывается не “порогом”, который необходимо проходить по пути в Россию, но лишь условным и не обязательным контекстом этого путешествия.

— Общекавказское “единство” становится более выраженной воображаемой общностью, более искусственной, манипулируемой и в то же самое время политизированной. Это единство или противоречия на пути к нему осознаются самими кавказцами именно в Москве.

— Соседи-кавказцы приобретают “функциональный”, производный интерес прежде всего во взаимоотношениях с Москвой.

Расположение Заграницы по ту сторону России, будь эта заграница Западом или Востоком, отражает советскую практику санкционированных Москвой коммуникаций. Даже физические перемещения, скажем, из Цхинвала в Хайфу или из Баку в Трабзон могли быть совершены практически лишь через один порт — Шереметьевский. Такое “запредельное” расположение заграницы претерпело серьезные сдвиги: в некоторых случаях горизонт России сжался до эпизодического фонового сегмента, а заграница теперь может открываться рядом.

Какую роль играет вся эта геополитическая конфигурация полей и пространств?

В кавказских культурах пользуются высоким престижем те, кто “обрел имя” в России, преуспел здесь. Это естественный феномен подтверждений состоятельности гораздо большим количеством условных экзаменаторов. “Тамошний” успех кажется более настоящим, так как он санкционирован большим количеством независимых экспертов, может быть, даже более пристрастных, но свободных от подозрений в родственно-клановой озабоченности.

Кроме того, успех в России представляет собой как бы подтверждение самих национальных, культурных и прочих потенций: этот личностный успех символизирует общенациональные способности. “Домашний” успех лишен такой символической мощи. Всегда сомневаешься в себе как экзаменаторе — тем более сомневаешься, что привычная кавказская ревность к чужому успеху подстегивает эти сомнения.

Успех этнических кавказцев в России (а еще лучше — за ее пределами), на каком бы поприще он ни происходил, есть выведение за рамки ревностных “домашних” калькуляций: мы признаем Имя после того, как его признают другие. Часто случается, что мы узнаем эти Имена уже после того, как их признают другие.

Состояться в России — значит наверняка быть selfmade man1: там, в России, никто не поможет. Густая тина местных непотистских сетей или институциональных зависимостей не подпирает там вашего престижа. Успех “там” не может быть вылеплен по подобию тех карьер, которые конструируются “дома” по каналам неформальных связей и теневых обменов услугами. Русский успех — это именно тот экзамен на состоятельность, который нейтрализует роль “домашнего” социального капитала, обретаемого в неформальном обороте услуг и родственно-дружеских связей.

--------------------------------------------------------------------------------

1 Человек, создавший себя сам (англ.).

--------------------------------------------------------------------------------

Конечно, и этот “внешний тест” тоже может быть профанирован и куплен, но возможностей для маневра здесь гораздо меньше, а затрат больше. Некоторые из русских учителей и экзаменаторов тоже покупаются, но здесь их роль, скорее, приближается к роли коррумпированных чиновников, которые формально или практически санкционируют занятие кавказцем какой-либо престижной позиции Дома. Однако такое санкционирование не есть успех — успех должен быть признанием именно в русской среде и для русской среды.

Русские как Свобода

Россия есть особенное пространство, где кавказец проверяет себя на состоятельность. “Хождение в русские” сопровождается прежде всего перепроверкой тех смыслов и акцентов, которыми была соткана сама кавказская идентичность.

Ясно, что уровень кавказофобии в России повышается или по меньшей мере остается устойчивым. Стигма “лица кавказской национальности” превратилась в оперативный критерий, используемый не только московской милицией, но и “человеком с улицы”. И все же, несмотря на эту тенденцию (а может быть, и благодаря ей), пока еще остается очевидным одно важное различие того, каким образом для самих кавказцев выстраивается их идентичность “у себя дома”
и как — в России. Это различие состоит в следующем. “Дома” этничность есть, скорее, предписанная характеристика, она не является частным делом, но связана с комплексом солидарности, коллективной ответственности. “Ослабление” этничности сопряжено с чувствами стыда и предательства. В России этничность как характеристика оказывается в конце концов именно частным делом, полностью предоставленным на усмотрение самой личности.

Как происходит “пересечение границы” в экзистенциальном путешествии из своей культуры в чужую? Сначала ты обращаешься из человека в ходячую манифестацию — в “носителя культуры”. Это происходит потому, что, будучи вброшен в незнакомую и/или стереотипизированную тобой культурную среду, ты неизбежно сводишь самого себя к стереотипам. Кавказец “вплывает” в русское поле, охваченный крайней гордостью за тот мир, который он в нем представляет. И что же дальше?

Дома кавказцу кажется, что ему изначально задана некая культурная рамка, в которую он должен встроиться, чтобы состояться человеком. Кавказец нагружен своей культурой, он несет ее. И “несет” он ее еще и к сведению русского. Он демонстрирует в чуждом окружении свою принадлежность к этой культуре. Но чем глубже он погружается в сети русской жизни, тем отчетливее он понимает, что перестает представлять кого-то и что-то, кроме себя самого.

Здесь, в России, он вдруг обнаруживает, что подлинное общение выстраивается по ту сторону этнических маркеров. Никому нет особого дела до того, что именно ты “олицетворяешь”. Ты просто персона, частное лицо. Такое отношение заставляет человека обнаружить, что те характеристики, которые он считал этнически сопряженными (“особое” кавказское мужество, “особая” ответственность, верность и проч.), являются всего лишь личностными качествами. И он понимает, что культура оказывается всего лишь функцией личности, но никак не наоборот. Культура и этническая принадлежность не есть карт-бланш для какой-либо избранности, престижной особенности.

По ходу такого обнаружения в кавказском восприятии все более звучно объявляет себя еще одна характерная черта русскости, еще один устойчивый русский образ начинает здесь присутствовать и значить. Назову этот образ “настоящих русских” подлинным. В обнаружении такой подлинности стремительно меркнет упомянутое ранее кавказское “презрение к русскому” как носителю разрушенной культуры.

Русский ничего не должен, никакая система жестких “традиционно-культурных” регламентаций, кажется, не предписывает ему ни набора жизненных стратегий, ни траектории его судьбы. Выбор русским его “сценических” ситуативных ролей, выбор лиц или масок слабо обусловлен этим давящим прессом культурной несвободы. Именно потому неизбежно обнаруженное кавказцем русское достоинство — верность в дружбе, личное мужество, гостеприимство и т.д. и т.п., — все это возвращается в горизонт кавказского восприятия в сугубо личностном русском исполнении. Все это достоинство свободно от камуфляжно-сценических требований, так как русскому недосуг играть роль коррелята маскулинных ценностей, ему нет нужды “соответствовать” жестким культурным предписаниям (которых, как полагает кавказец, нет). Русскому можно просто быть.

В русской среде сам кавказец обретает значительно большую меру личной свободы от своего этнического сообщества. Последнее перестает фигурировать повседневно-рутинной системой социального контроля — одобрения, поддержки или отвержения. Эта свобода есть свобода выбирать, какой именно может быть этническая культура в ее личностной интерпретации — что нужно сохранить, а что можно игнорировать, что останется личностным основанием, а что несущественной этнографической условностью. Здесь этническая культура оказывается даже более ценной для человека: она становится сокровенным, личностным богатством.

Другими словами, чем менее обусловлены достоинства и чем менее они предписаны наличной социальной аудиторией и культурным эталоном, тем более они оказываются личностными, персонально обретенными и утверждаемыми качествами.

“Хождение в русские” — это выход кавказца за пределы жестких повседневных освидетельствований того, насколько он соответствует коллективным предписаниям своего этнического сообщества. Русские, Россия — это просто другие названия для более либеральной и анонимной среды, где ты свободен от пристрастного и назойливого группового внимания, каким отличается Дом. В России и с русскими ты становишься самим собой — тем, кем был бы, оставаясь в одиночестве. Там можно быть таким, каким ты хочешь быть: гением или дураком, революционером или монархистом, развязным повесой или убежденным холостяком, болтуном или молчуном. Дома же надо быть определенным: слова и жесты, взгляды и дистанции — здесь гораздо большая мера пред-определенности.

Россия — это выход в Большой мир, в мир, находящийся вне “родительского контроля” и имеющий гораздо большее количество степеней свободы. Но игра-жизнь в России не есть смерть кавказского “идеализированного отца”, но лишь его краткосрочный отпуск. Кавказец вовсе не оказывается маргиналом, то есть агентом, “повисающим между двух культур”, располагающимся в стыковом, периферийном поле этих культур. Он путешествует, и в этом путешествии выбирает один из трех исходов:

а) долгое возвращение домой;

б) остаться самим собой в этом чужом городе, где ты преуспел;

в) двигаться дальше...

Последняя позиция может оказаться популярной перспективой по мере взросления пока еще юного русского фашизма. Этот фашизм является патологическим результатом общенационального русского унижения, в том числе и того, что переживают русские в кавказском периферийном поясе. Эффектом возможной фашизации России для кавказцев станет закрытость, невозможность русского горизонта как поля “освобождения от предписанной этничности”. Современная московская среда уже сейчас превращает для кавказцев этничность в еще более жесткую характеристику, заколачивающую кавказца в колодки, из которых он хотел бы вырваться.

И здесь просматривается новое историческое смыкание “образа России” как чужого государства и “образа русских” как чуждой культурной среды — среды, где свобода невозможна, она тебе “не прописана” по этническим показателям. Такое смыкание создает живой спрос в кавказском мире на поиск иного пространства Свободы и рождает иллюзии, с ним связанные.

Разбегание кавказских устремлений по ту сторону России имеет несколько основных адресов: Запад (к которому прямо и безо всяких сомнений стремится Грузия); снова Запад, но в турецком исполнении (Азербайджан); мифический арабский Восток (чье шариатское одеяние примеряла было одно время Чечня)... Перед другими кавказскими обществами может возникнуть дилемма — в каком качестве “двигаться по ту сторону России”: вместе со своими территориями или персонально-отходническим порядком — тем порядком, каким сейчас начинает рассыпаться по “дальнему зарубежью” амбициозная кавказская молодежь.

И здесь в сущности нет большой разницы, куда ехать — ведь прежней Страны для них больше нет.

http://magazines.russ.ru/druzhba/2005/





Это статья Jewniverse - Yiddish Shteytl
https://www.jewniverse.ru

УРЛ Этой статьи:
https://www.jewniverse.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=975
Jewniverse - Yiddish Shteytl - Доступ запрещён
Музыкальный киоск
Евреи всех стран, объединяйтесь!
Добро пожаловать на сайт Jewniverse - Yiddish Shteytl
    Поиск   искать в  

 РегистрацияГлавная | Добавить новость | Ваш профиль | Разделы | Наш Самиздат | Уроки идиш | Старый форум | Новый форум | Кулинария | Jewniverse-Yiddish Shtetl in English | RED  

Help Jewniverse Yiddish Shtetl
Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал



OZON.ru

OZON.ru

Самая популярная новость
Сегодня новостей пока не было.

Главное меню
· Home
· Sections
· Stories Archive
· Submit News
· Surveys
· Your Account
· Zina

Поиск



Опрос
Что Вы ждете от внешней и внутренней политики России в ближайшие 4 года?

Тишину и покой
Переход к капиталистической системе планирования
Полный возврат к командно-административному плану
Жуткий синтез плана и капитала
Новый российский путь. Свой собственный
Очередную революцию
Никаких катастрофических сценариев не будет



Результаты
Опросы

Голосов 716

Новости Jewish.ru

Наша кнопка












Поиск на сайте Русский стол


Обмен баннерами


Российская газета


Еврейская музыка и песни на идиш

  
Jewniverse - Yiddish Shteytl: Доступ запрещён

Вы пытаетесь получить доступ к защищённой области.

Эта секция только Для подписчиков.

[ Назад ]


jewniverse © 2001 by jewniverse team.


Web site engine code is Copyright © 2003 by PHP-Nuke. All Rights Reserved. PHP-Nuke is Free Software released under the GNU/GPL license.
Время генерации страницы: 0.103 секунд