Многоликий Янус

 

"Еврейский мир" опубликовала беседу главного редактора газеты "Московские Новости" В. Лошака с писателем А. Солженицыным, посвящённую новой книге "Двести лет вместе", ещё непрочитанной читателями ("Энергия ушла совсем не на то", 28 июня 2001 г., № 475). Интервью с Солженицыным выглядит, как мероприятие, заранее задуманное писателем. Невольно бросается в глаза заискивающий характер беседы, от которого мы все давно уже отвыкли. Лошак как бы играет с маститым писателем в поддавки, задавая ему вопросы, в которых уже содержится желаемый для Солженицына ответ. Невозможно поверить в его естественность, если вспомнить особое умение автора скрывать истинный смысл своих намерений с помощью витиеватых выражений. Солженицын неслучайно выбрал именно редактора "Московских Новостей" для своего первого интервью перед выходом в свет этой книги. В первом вопросе - утверждении Лошак называет книгу "первой научной, исторической работой", как бесспорный факт, видимо, не представляя себе, что значит "научная" и что такое "историческая" работа. Солженицын, нисколько не смущаясь прямолинейной лестью, ответил по рабоче - крестьянски просто: "Меня, собственно говоря, и в "Красном Колесе" на научность тянуло, но я там не давал сносок, не обнажал всего исторического материала". Потянуть на "научность", как на сон, может только незнание и непонимание смысла этого слова, тем более одни "сноски" не могут превратить труд писателя в работу учёного. Постараюсь в краткой форме пояснить содержание понятия "научная". В любой научной работе, как минимум, присутствуют три основных признака. Первый, работа должна быть основана на статистических данных, взятых из достоверных источников по изучаемой проблеме. В рассматриваемом случае, это численность русского и еврейского населения во временном промежутке через каждые тридцать-пятьдесят лет, разделение населения по сословиям, роду занятий, имущественному положению и видам собственности. Все цифровые данные должны быть сведены в таблицы для последующего глубокого анализа. Только охарактеризовав количественными показателями всё общество в целом, можно приступить к изучению и оценке части этого общества, например, выделенной группы граждан по национальному признаку. В качестве примера научного подхода к изучению исторических материалов можно привести Еврейскую Энциклопедию 1906-1913 годов, в которой, к примеру, данные по аренде земли и помещений в Российской Империи сведены в таблицы и разделены по губерниям, с выделением доли в процентах еврейских арендаторов (ЕЭ, т. 3, стр. 74 - 78). Солженицын тщательно изучал её, но ничему не научился. В своей книге он рассматривает жизнь только небольшой группы евреев, примерно около 10% от всего еврейского населения страны, вне жизни русского общества. Солженицын, например, утверждает, что евреи эксплуатировали русское население за счёт аренды земельных угодий, что помещики попадали в долги к своим арендаторам - евреям: "вот евреи и распоряжались тем имением и трудом крепостных" (стр. 68). Никаких цифровых данных, привязанных ко времени и к конкретному месту, Солженицын, конечно, привести не может, иначе его утверждение из-за разовости подобных случаев сразу бы стало звучать для читателя, как анекдотичное. Также нельзя всерьёз принимать цитату из донесения губернатора Черниговской губернии после очередного неурожая (1821 г.), которую Солженицын повторил дважды: "евреи содержат в тяжком порабощении казённых казаков и крестьян" (стр. 66, 70). Это - классические примеры антинаучного метода, ими переполнена с верхом вся книга Солженицына. Во-вторых, научная работа должна быть беспристрастной, иначе грош ей цена. Её выводы должны базироваться на проверенных фактах и учитывать их статистические характеристики. Ничего подобного в книге Солженицына нет, а его аргументация основывается на лживых Актах царских чиновников, черносотенных листках и документах, а также свидетельствах, взятых из сомнительных источников. Это в художественной литературе допускается в известных пределах страстность и субъективность, но не в научном труде! Так, к примеру, Солженицын не стесняется ссылаться на акт медицинского обследования трупа Ющинского в деле Бейлиса, признанного киевским судом сфабрикованным (1913 год, стр. 445). Солженицын игнорирует мнения всех привремённых свидетелей, если они противоречат его предвзятому намерению. Другим примером субъективности является настойчивое утверждение Солженицына о стихийности погромов 1881-1882 годов, хотя сам же привёл десятки свидетельств, опровергающих их стихийность. И последнее. Любая научная работа должна содержать новые выводы, усовершенствованный подход к теме, или какие-либо находки ранее неизвестных фактов, принципиально меняющих существовавшую точку зрения, иначе такую работу не стоит и начинать. Всё, что сообщил читателю Солженицын, давно всем хорошо известно. Кто же не знает вековых обвинений о спаивании евреями русского народа, о ритуальных убийствах, об участии в революционном движении и виновности самих жертв в еврейских погромах? От повторения лжи возникает только оскомина и тяжёлый осадок досады. Что касается определения книги, как "историческая", то оно также нелепо, как и "научная". В основу исторической книги должны быть положены проверенные, действительные факты истории, а не слепое использование лживых документов русских архивов. Да и литературная риторика должна быть не самодовлеющей целью, не использоваться для сокрытия правды и не превалировать над историческими фактами. "И с вопросом еврейско-русских отношений я сталкивался всё время, естественно, потому что он был в центре внимания общественности (антисемитской, конечно, - В. О.), особенно с конца XIX века. И что было мне с ним делать? Вводить его плотно, подробно в "Красное Колесо" было бы совершенной ошибкой, потому что это придало "Красному Колесу" неверный наклон, акцент: объяснение всего происшедшего еврейским вмешательством". Можно подумать, что изложение этого же материала, но в отдельной книге "Двести лет вместе", изменило его антисемитский уклон! В ней нет ничего исторического, кроме сборника цитат, выбранных автором по своему вкусу, да ещё с патриархальным настроем. Книгу Солженицына можно рассматривать, как пособие по русскому антисемитизму, свидетельствующее об убогости мышления русских националистов и царских чиновников. Это они придумали легенду о существовании среди евреев изуверских сект и в течение веков безрезультатно искали их вне своего народа, а убивали -то детей сами! Это они обвиняли евреев в религиозном фанатизме, а сами погрязли в невежестве, мистицизме и клевете. Это они придумали навет на весь еврейский народ, обвиняя его в мировом заговоре, а сами, проявляя жестокость и ненасытную жадность при захватах чужих земель, заняли одну шестую часть планеты, не имея ни сил, ни способностей разумно распорядится захваченным. Книгу Солженицына правильнее было бы назвать "Жизнь евреев глазами русских националистов" или "История русского антисемитизма", как назвал В. Шульгин в подзаголовке свою книгу в 1929 году. Но вернёмся к беседе Солженицына с Лошаком. Второй вопрос редактора поверг меня в тоску из-за неопределённости смысла: "А не потому ли эта книга абсолютно научно-историческая, что слишком раскалённый вопрос (интересно, в какой кузнице и какими кузнецами он постоянно раскаляется? - В.О.), в который не хочется вмешиваться как писателю, то есть человеку субъективному?" О том, что эту книгу нельзя называть "абсолютно научно-исторической", а не псевдонаучно-фантастической, повторяться не будем. Да и Лошак навсегда лишил Солженицына права претендовать на научность, отмечая, прежде всего, его субъективность. А Солженицын не заметил в вопросе подвоха и разоткровенничался: "Я просто не представляю себе другого способа обращения с историческим материалом". Нет, чтобы сказать: "Я просто не представляю, что такое научность и историческое изложение". И вновь спрятал свои мысли под личиной придуманных слов: "Я хотел именно изложения того, как это было. Многим людям это совершено неизвестно (имеет в виду, очевидно, только антисемитов, потому что у евреев этот "материал" второе столетие стоит поперёк горла - В. О.). Поразительно! Хотя как будто на еврейско-русские темы много было сказано, написано, много столкновений. А история - как-то не поднята, как будто её нет. Я не понимаю, почему". Должен сказать, что этот пафос наигранный, двуличие проявляется в каждом слове, потому что антисемитских книг, исследований разного уровня и глубины, статей и публикаций о евреях существуют столько же, сколько воды в Тихом океане. Для повторения всех наветов на свой манер не хватит и тысячи солженицынских томов. О том, "как это было" и "как-то поднимает" Солженицын эту историю, будет конкретно мною изложено в предстоящих "Размышлениях". В следующем вопросе Лошак выразил удивление, впервые узнав, "что народовольцы были одними из идейных инициаторов еврейских погромов конца XUX века". Оказывается, что и для Солженицына тоже антисемитизм народовольцев явился откровением. Неужели они не знали общеизвестных фактов из истории своей страны? Да полноте, господа, как вам не стыдно? Чтобы преуменьшить ощущение от антисемитизма народовольцев Солженицын постарался найти несколько фамилий еврейских участников, которые на начальном этапе по наивности сочувствовали русским народовольцам и не догадывались, к каким погромным последствиям для евреев может привести их демагогия. Псевдореволюционные лозунги народовольцев на самом деле скрывали жажду власти и обычный русский антисемитизм. Они напоминает методы самого писателя, который всю жизнь скрывал под завесой двусмысленных слов истинные намерения. Но самый дикий смысл таится в следующем утверждении Лошака: "Вы, наверное, яснее всех понимаете, что вы этой книгой разбиваете догму: царская Россия - тюрьма народов, и царское правительство угнетало всех, и еврейский народ в особенности". Оказывается, товарищу Лошаку после прочтения книги Солженицына стало яснее ясного, что Россия была не тюрьмой, а домом терпимости для евреев и для других народов, не иначе, а русские цари просто ночи не спали, думая о благосостоянии народов Империи. Он решил, что держать в "черте оседлости" многомиллионное еврейское население в течение 125 лет, ограничивать его процентными нормами, постановлениями, запрещениями и установлениями, многократно выселять из насиженных мест и переселять под ружьём сотни тысяч людей, доносить и присматривать за работой колонистов, сечь розгами нерадивых, сажать на скамью подсудимых оклеветанных и веками держать в страхе еврейское население под угрозой новых погромов - всё это признаки не тюремного режима Империи, а всего лишь догма, сочинённая, якобы, большевиками. Лучшей поддержки для Солженицына трудно придумать, ведь он как раз и мечтал услышать эти слова! Редактор "Московских Новостей" даже не заметил в ответе Солженицына странный пассаж престарелого писателя, которого вроде бы "по незнанию материала" или "по пристрастности" совсем напрасно обвиняют в антисемитизме: "Договорились до того, что антисемитизм и потому, что ни разу в тексте не упомянуто слово "жид"… понимаете, наоборот, не упомянуто". Это он об "Иване Денисовиче" вспомнил. Но, каков оборот речи! Интересно, в каком доме Солженицын нашёл еврея, который потребовал, чтобы писатель чаще использовал слово "жид"? Ну, так в книге "Двести лет вместе" Солженицын вполне удовлетворил "желания" этого ненормального: в ней гораздо труднее найти слово "еврей", чем "жид". Однако напомню об особой пристрастности автора, проявившейся уже в "Одном дне Ивана Денисовича", где русский (Иван), голодающий на лесоповале бригадир каменщиков, противопоставляется единственному еврею с явно саркастическим именем (Цезарю Марковичу), получающему богатые посылки из дома и зачисленному, согласно лагерному жаргону, в придурки. Сознательно искажая правду, Солженицын приоткрыл своё истинное лицо, которое многие евреи не захотели тогда разглядеть. Да и как разглядишь, если эти лица всё время меняются! Ведь сам призывал "жить не по лжи"! Далее Солженицын рассказал, как в Соединённых Штатах его напрасно обвиняли в антисемитизме, даже сенаторские слушания провели. Быть может, мне бы тоже это утверждение показалось правдивым, если бы сам не читал статью обозревателя Л. Наврозова, которому редакция в Америке дала на рецензию книгу "Красное колесо". Так вот, Наврозов сообщил, что Солженицын в этой книге, называя имена виновников русской революции, как русских, так и евреев, образы последних выписал так ярко и так выпукло, что имена русских участников в сознании быстро померкли, а в памяти остались виновными одни евреи. Такой вот "безобидный художественный метод"! Редакция отказалась печатать книгу, пока Солженицын не выправил усиленные антиеврейские акценты, а позже, опять же изменив цвет лица, сам спрашивал: "Ну, покажите мне хоть одно место, где у меня антисемитизм!" Сам же Солженицын пояснил: "А именно потому, что я не скрыл, что Богров, убивший Столыпина, был еврей". Напомню, что задолго до Солженицына эту "истину" не скрывал и черносотенец Шульгин: "Еврей Мордко Богров убил" Столыпина (стр. 78). "Солженицын не использует имя Дмитрий, - написал Л. Навзоров, - потому что это показало бы, насколько русскими были Богровы. Вместо этого, по крайней мере, дважды (127, 314), он использует имя "Мордко". Владимир (брат Дмитрия - В. О.) говорит, что именно антисемиты "переименовали" Дмитрия в "Мордко" ("вымышленное имя") и "требовали погромов" на основании своего "изобретения". Но 60 с лишним лет спустя Солженицын снова "переименовывает" Дмитрия в "Мордко" (Журнал "Мидстрим", № 6). Если бы Лошак читал новую книгу Солженицына внимательно, он бы не задал такой вопрос, уже содержащий ответ: "Вы ведь в книге сами удивляетесь: две тысячи лет рассеяния и всё равно все евреи не ассимилировались. Почему?" Чтобы показать один из методов изложения материала Солженицыным, привожу полный ответ из текста книги писателя: "Более чем двухтысячелетнее сохранение еврейского народа в рассеянии вызывает изумление и уважение. (Это - обычный камуфляж, а сейчас читайте главный текст! - В. О.) Но если присмотреться: в какие-то периоды, вот в польско-русский период с XVI в. и даже до середины XIX (то есть за триста пятьдесят лет! - В. О.), это единство достигалось давящими методами кагалов, и уж не знаешь, надо ли эти методы уважать (начал за здравие, а кончил за упокой! - В. О.) за то одно, что они вытекали из религиозной традиции. Во всяком случае, нам, русским, - даже малую долю такого изоляционизма ставят (Кто? когда? где? за что? - В. О.) в отвратительную вину" (стр. 34 - 35). И опять двуличие: вызывает "изумление и уважение", но не знает, "надо ли уважать"! Лошак поддержал ложь Солженицына, будто писатель "ставит перед собой задачу разглядеть для будущего поколения пути нормальных отношений русских и евреев", но при условии, если евреи возьмут на себя "долю греха" в совместной истории. Как будто евреи всё это время клеветали на русских, держали их за чертой оседлости, обвиняли в ритуальных убийствах и совершали русские погромы! Почувствовав наивную доверчивость Лошака, Солженицын добавил: "Я не мог бы написать этой книге, если бы я не проникся обеими сторонами. Еврейской стороной я проникся и в самом ходе этой работы", то есть не сразу проникся, а на ходу. Это и чувствуется на каждой странице книги, читатель сам сможет убедиться, как Солженицын "проникся" выдумками Н. Карамзина о причинах киевского погрома в 1113 году, клеветой Г. Державина, ложью царских чиновников и защитников погромов. Солженицын везде находит смягчающие обстоятельства: в неисполнимости запретительных царских Указов, в прозрачности границы "черты оседлости", в фактическом отсутствии сборов двойных податей с евреев, в коротком сроке обложения и так далее. Даже бездействие в течение двух суток властей, на глазах которых происходили невероятные зверства над евреями в Кишинёве, Солженицын и это преступление старался объяснить "недееспособностью" царского правительства, которое пришло на помощь жертвам только после погрома. Такова глубина и искренность проникновения писателя в жизнь "обеих сторон"! Какое понимание может возникнуть в будущем между двумя народами при таком-то подходе к фактам истории? Изложение Солженицыным истории способно только углубить пропасть непонимания между народами. "Ещё на один парадокс я хотел бы ответ у вас поискать, - никак не может успокоиться Лошак. - Вы описываете, как евреи полтора века приспосабливались царями к сельскому хозяйству - не удалось. А потом вы же сами и указываете на то, что когда создавался Израиль, то там потрясающее сельское хозяйство без земли, без воды…." Во-первых, земледельческая эпопея с евреями продолжалась, слава Б-гу, не 150, а только 80 лет по подсчётам Солженицына. Нет, не читал Лошак книги Солженицына, иначе бы не задавал вопросы с чужого голоса. Во-вторых, евреи не приспосабливались к земледелию, а умирали в безлюдных степях Новороссии, брошенные на произвол судьбы без еды, воды, света и медицинской помощи, но под надзором смотрителей, как в обычной тюрьме. Царское правительство сознательно селило евреев на казённых землях, чтобы потом, после их освоения, передать земли русским крестьянам. Из-за обычной бездарности авторов проведения этого мероприятия, пользы от него Россия не получила, а только причинила бесконечные мучения еврейскому населению. Однако приведу на этот вопрос полный ответ Солженицына, который написал в книге, что политика царского правительства по переселению евреев в безлюдные степи с самого начала была обречена на провал, так как идея не соразмеряла "настроения евреев-переселенцев и малые организаторские способности российской администрации" (стр. 73): "А парадокс в том, что своя земля - это страсть, это глубокое ощущение Родины. Своя земля. Никто за нас не сделает, нужно сделать самим". Как обычно, Солженицын хитрит, не договаривает, уводит в сторону. В словах "нужно сделать самим" проступает скрытый смысл намерений царского правительства. Оно решило с помощью евреев поднять целинные земли, освоить пустующую территорию, чтобы позже те же степи заселить русским населением, а евреев согнать с казённых земель. Многие евреи-земледельцы эту коварную политику, вероятно, понимали, оттого и "не спешили в земледельцы". Конечно, своя земля - это страсть, но прочитайте книгу и вы не найдёте причин, чтобы евреи могли считать ту землю своей и проявить страсть. У Солженицына собраны одни обвинения, которые он бездумно вывалил на головы бедных колонистов, повторяя докладные смотрителей, но ни разу не сказал правды, почему та политика была обречена на провал. В тех обвинениях чего только нет - и уклонение евреев от физического труда, и сознательная порча инвентаря, и его разбазаривание, и уничтожение скота, зерна и так далее. Россия сама отторгала евреев, не признавала их равноправными гражданами, а только требовала от них наибольшей отдачи в труде и проявления русского патриотизма. Вот и Солженицын проговорился, вспомнив о "глубоком ощущении Родины", которого Россия евреям не разрешала почувствовать. Откуда оно могло возникнуть у бесправных евреев? Даже кантонист В. Никитин, который написал книгу на основании донесений русских смотрителей, заметил: "… Ни в чём им (евреям) не доверяли: систему их колонизации меняли неоднократно, порой направлять их жизнь уполномачились люди, в земледелии ничего не смыслившие или относившиеся к ним совершено равнодушно" (стр. 156). Ещё более ёмко и сжато сказал Н. Леков: "Надо, чтобы погромы были невозможны…. Необходимо дозволить еврею приобретение поземельных участков везде, где это дозволено нееврею, и тогда в России будут евреи земледельцы, как желал император Николай I" (Лесков, Ук. Соч., стр. 225). И замечание Лескова о погромах против колонистов было неслучайным. Солженицын объясняет погромы завистью крестьян к еврейским колонистам, на которых, якобы, "столь щедро лились" обильные пособия. "Этим именно обстоятельством объяснялось (кем? Да такими же "исследователями", как Солженицын - В. О.) "отчасти (застраховался на всякий случай! - В. О.) и то ожесточение крестьян против евреев-земледельцев, которое выразилось разорением нескольких еврейских селений" (в 1881-82)" (стр.155). Русские погромщики и здесь достали евреев, а такие, как Солженицын, нашли слова для оправдания. Только крестьяне имеют право на "ожесточение!" Солженицыну и этой причины показалось недостаточно. Он нашёл у неразумного еврейского публициста М. Гершензона ещё такое странное объяснение неудачи евреев в земледелии: "Земледелие запрещено еврею его народным духом, ибо, внедряясь в землю, человек всего легче прирастает к месту" (стр. 108). А как евреи хотели прирасти к российскому месту, мы все хорошо знаем, многие до сих пор от этого места отсоединиться не могут, хотя нам никогда не разрешали прирасти к земле, а только использовали временно для тактических целей. Не сомневаюсь, что при нормальных человеческих отношениях и реальной помощи, евреи и в тех гиблых условиях стали бы хорошими земледельцами, если бы знали, что их не используют, как скот, если бы не жили с ощущением погрома за своей спиной. В этом и заключается сущность провала политики русских властей по отношению к еврейскому населению, а страсть к родной земле - это вторичная причина в тех условиях. В вопросе о патриотизме Лошак утверждал, что "либералы упустили вообще эту проблему патриотизма", проблему, которую на самом деле никогда в России не упускали. "Вот то-то и оно, вы уже и ответили сами, - обрадовался Солженицын духовному родству с Лошаком. - Упустили, сами отдали на откуп, "патриот" считалось последним ругательством. И проблема попала в руки крайнего крыла, ну действительно крайнего, и невысоко-интеллектуального". Русский патриот всегда был ругательством, потому что его патриотизм неразрывно связан с ненавистью к инородцам, а другого патриотизма в России и не было. Каков патриотизм самого Солженицына, можно понять из его многолетнего творчества, а также из текста новой книги, которая является не просто очередной книгой Солженицына, а делом всей жизни, её нравственным и логическим итогом. Многолетние почитатели автора готовы объяснять антиеврейские акценты книги старческим возрастом автора и связанными с ним изменениями. Должен их огорчить: Солженицын совсем не изменился, он всегда был таким, каким предстал в книге "Двести лет вместе". Это вы, уважаемые читатели, не смогли вовремя рассмотреть то, что лежало на поверхности, да и давящее мнение русской общественности не позволяло многим евреям воспринимать книги Солженицына такими, какими они были на самом деле. Его многоликость, способность говорить одно, писать другое, а подразумевать третье, ввело в заблуждение не одно поколение читателей. Солженицын до сих пор отказывается признать свой антисемитизм. "Я знаю, что во мне нет того, что приписывают. Мне чудно, удивительно, что подозревают", - заметил он Лошаку. Достоевский, который возмутительно говорил о евреях, многократно клялся в отсутствии у него антисемитизма. Очевидно, эти люди оставляют только за собой право огульно обвинять еврейскую нацию, приписывать ей чужие преступления, возводить откровенную клевету, и считать эти поступки моральными и естественными. Оттого и не чувствуют они ни угрызений совести, ни отсутствие нравственности в своих деяниях, в которых отражаются недостатки воспитания и развития интеллекта. Предвзятость Солженицына, его удивительная бездумность и черствость, которыми заполнены страницы книги "Двести лет вместе", разоблачают его мужицкую хитрость, и у многих его прежних почитателей, надеюсь, наконец откроются глаза. Последующий материал в Размышлениях представляет собой доказательства сказанному. Как всегда, антисемиты прикрываются, словно щитом, еврейскими друзьями детствам. Солженицын в этом смысле не представляет исключение. "Миля Мазин - лучший университетский друг мой и по сей день. Миля и сейчас преподаёт, в моём возрасте, - лучший учитель математики в Ростове", - сообщил он Лошаку. Шульгин бы на это сказал, что в Ростове до сих пор засилье евреев, что они умеют устраиваться, а антисемиты попроще стали бы сетовать, что Мазины занимают лучшие места в Ростове. Хочу рассказать читателю о судьбе ещё двух друзьях детства Солженицына, о Кирилле Симоняне и Леониде Когане, с которыми Солженицын учился в Ростове на Дону. В конце войны, в январе 1944 года Солженицын послал своим друзьям фронтовое письмо, в котором как бы в шутку упомянул о вине руководства страны в военных поражениях, назвав имя Джо. Коган ответил Солженицыну в шутливой форме: "Сэр, вы, как всегда, правы", а Симонян был более осторожным и ответил ему словами из передовой "Правды". За эту переписку Солженицын и Коган получили по десять лет, а Симонян отделался испугом, хотя его не раз вызывали на допрос в СМЕРЖ. Фактически, Солженицын по неосторожности спровоцировал своих друзей, поэтому Коган не вернулся и погиб в лагере. Солженицын после возвращения из лагеря несколько раз пытался встретиться с Симоняном, но тот от встречи отказывался. Кирилл не мог простить смерть общего друга. Солженицын был настойчив, видимо, совесть не давала покоя, и упросил сестру Кирилла, Надежду Симонян, договорится с братом о встрече. Когда Солженицын, наконец, пришёл к бывшему другу и долго звонил в дверь, Кирилл не открыл её, не мог переступить через себя. Для рекламирования книги Солженицыну нужны ассимилированные русские евреи, готовые сами себе наступить на горло, не привыкшие к самостоятельному мышлению и заискивающие перед надутыми авторитетами. Для них собственная принадлежность к еврейству ничего не значит, и они согласны пожертвовать самолюбием, достоинством и честью, лишь бы скакать рядом с голыми королями.

К книге А.И. Солженицына "200 лет вместе"
Часть 2 - По лезвию ножа