Глава 14
Стало получше. -- Гости.--
Отец с сестрой.-- Дед.-- Папиросы.-- Шум. -- Договор с крестьянами. --
"Братцы, идёт!" -- Черняхово.-- Помещичий пёс. -- Жена пана Шемета.--
Дочь.-- Дочь бежит с любовником. -- Как пан Шемет сделал себе состояние. -- Скандал
с дочерью. -- Она просится домой.-- Тяжёлая сцена у ограды. -- Конец Шемета,
его семьи и состояния.
До сих пор не понимаю, как мог я выдержать целый месяц такого ужаса - без сна, среди
тяжёло больных, в пустынном волчьем углу.
Далёкие и немногочисленные соседи боялись приехать ко мне в
усадьбу навестить больных, даже мужики сторонились моей усадьбы. Что такое тиф
- они, как видно, понимали. Была тишина, кругом стояло тяжёлое, плотное, полное
угрозы молчанье.
Жене и детям стало немного лучше, но потом опять вернулась
температура, а самый маленький мне разрывал сердце своими стонами. Но самый
маленький скоро умер, и ещё скорее его забрали - чтобы больные не увидели, не
узнали…
И как раз, когда больным
стало лучше, стали откликаться на мои телеграммы, и явились первые гости. То
есть, как раз тогда, когда они были мне не очень нужны. Приехали втроём - отец
и сестра с братом. Но я был такой усталый, что у меня в голове мутилось, и
оставив всё на гостей, я только и делал, что спал.
Отец сразу уехал, а
остальные остались на две недели. Потом приехал в гости дед, и меня до сих пор
огорчает, что я ему не угодил специально купленными для него папиросами.
Дед курил миллеровские
папиросы - за десять копеек десять штук. В то время это были почти самые дорогие
папиросы, которые курили богачи. Конечно, они были лучше нынешних, ведь
табачные листья, стоившие тогда восемьдесят рублей пуд, нынче стоят четыреста.
Также и налог тогда был меньше.
Меня убедил мой лавочник
купить сто папирос за рубль, по его словам самые хорошие - много лучше
миллеровских. Я себя дал уговорить и их купил. Но дед просто отшатнулся,
попробовав первую…
Это меня как-то глубоко и
тяжко огорчило. Дед у меня, женатого, -
первый раз в гостях, а я ему купил плохие папиросы!…
Потом все мои гости уехали,
и я остался в прежней тишине, в прежнем молчании. Но это мне больше не мешало.
Наоборот - покой мне был сладок, приятен, я очень, очень в нём нуждался, и в
семь - восемь часов вечера шёл спать и спал со вкусом и без просыпа до
восьми-девяти часов утра.
Я всё никак не мог прийти в
себя.
Через несколько недель
началась работа в поле. Мне надо было купить все семена для посева - хозяин
есть хозяин, ничего не поделаешь. Надо пахать, бороновать, вывозить навоз. Но
тут у меня была просто нужда во всём. Чтобы вывезти навоз, требовалось сто
телег - так же, и ржи для посева у меня не было.
Болезнь, домашний госпиталь
вытянули из меня 500-600 рублей. Ловчить и крутиться в денежных делах, как
делают в нужде другие евреи - я никогда не пытался. Я даже не знал, как просят
кого-то о беспроцентной ссуде. А тут- приходится покупать овёс, ячмень, горох и
картофель - а купить не на что…
К моей тысяче кошелевских
казней прибавилась ещё одна. В конце зимы стали телиться коровы, и из-за
дороговизны сена скот так подешевел, что на телят совсем не было покупателей.
Кому теперь нужны телята? Хоть бери и отдавай почти даром. Пришлось мне самому
заколоть всех телят, и даже хуже - самому и съесть. Горе такой еде!
Постепенно, постепенно
прошла зима. Тяжело и лениво двигалась, словно против воли, словно
сопротивляясь. Но у весны - сила, и зима ушла прочь, как тяжкий сон, после
которого облегчённо вздыхают...
После Песах я снова, как в
прошлом году, заключил договор со всеми жителями деревни. Но в этом году я не
хотел отдавать деревне большой луг за ту цену, как в прошлом. Я хотел сто
двадцать рублей за год вместо ста, и мы никак не приходили к согласию.
Мне сообщили, что все
крестьяне выгоняют по ночам лошадей на луг, и те едят мою траву. И как-то раз я
в двенадцать ночи поехал посмотреть, правда ли это. Надо быть на стаже - ведь
это пахнет большим убытком.
И придя, встретил полную
деревню крестьян, вместе с лошадьми.
Пасут себе во всю, а тот самый Фёдор,
дрянной мужик, о котором я уже писал, во всё горло орёт:
"Братцы - идёт!"
Все вскочили на лошадей и
быстро скрылись. Я остался стоять, как выпоротый. Только назавтра поехал в
Пружаны, за пять вёрст от Кошелева, к мировому судье с иском против всей
деревни, двадцати семи хозяев, которые пасут своих лошадей каждую ночь на моём
лугу.
Крестьяне тут же получили
повестки: явиться в Пружаны на суд. И
уже назавтра ко мне явились все мужики уладить дело о луге. После долгих
переговоров дали мне сто десять рублей плюс двадцать семь косарей. Не знаю, откуда
взялось во мне мужество, куда делся страх и ужас перед большой, злой и чуждой
массой мужиков? Иные мне позже озабоченно замечали, что игра эта даже опасна:
такой, как Фёдор, может в порыве ненависти просто убить на месте. Надо быть
осторожным.
Летние работы прошли на этот
раз лучше. Больше было порядка, чем в прошлом году.
Мне это доставило
удовольствие лишь на минуту, и снова я стал тосковать по Хаскале, по книгам, и
снова мне стало жалко своей молодости, пропадающей среди мужиков.
Ну, что с того, что я здесь
буду иметь заработок, в этой пустыне? Что дальше? И я останусь невеждой, и дети
- грубые, неотёсанные… И я потихоньку про себя решил - лучше остаться бедняком
в городе, чем быть богачом в пустыне, среди волков...
Как назло, лето у меня
прошло благополучно, и я себе признался, что был этим огорчён. И до такой
степени огорчён, что пожалел, что отказался от должности меламеда в Варшаве.
Караул - большой город!..
Я всё это обдумал - и
перестал заботиться о том, что будет полезно для жизни в Кошелеве. Совсем
выбросил Кошелево из головы. Да - надо побыстрей отсюда выбираться
Четыре раза в год я приезжал
в Черняхово к предводителю Шемету и платил ему за съём усадьбы. Возле
помещичьего дома, внешне выглядевшего просто,
но внутри - очень богатого и нарядного - лежал очень сердитый пёс. Имея
дело к предводителю, человек сначала шёл к еврею-арендатору, и тот уже посылал
своего ребёнка провести гостя до дверей "покоев", поскольку все очень
боялись пса.
Прибыл я так однажды и зашёл
сначала к арендатору, чтоб тот проводил меня к помещику, но не застал никого
дома. Я, однако, не хотел лишний раз приезжать и попытался пройти сам. Пса
совсем не было видно. Но стоило мне подойти ближе к дому, как он откуда-то
выбежал и схватил меня за руку своей большой пастью. Нижние окна дома были в
этот момент открыты, я вскочил в окно и свалился прямо на стол.
На мой крик явилась
помещица. Помещице - молодой, красивой и живой женщине, понравилась моя
ловкость: выхватить руку из пасти пса - было чудом пополам с геройством, и она
тут же приказала подать чай со вкусными вещами и долго держала у себя.
С тех пор жена Шемета,
отправляясь на прогулку, заезжала ко мне в усадьбу, и я был у неё в большом
фаворе.
У этой молодой женщины была
очень хорошенькая дочка, которую скорей можно было принять за её сестрёнку.
Как у большинства тогдашних
помещиков, конец Шемета был печальным. А началом конца была эта дочка. Несмотря
на её юность, к ней уже сватались, и очень сильно. К тому времени ездил к ним
молодой помещик из Слонимского уезда. Богатым этот молодой помещик не был, зато
- был мотом и частично также и добытчиком - получал подряды из Петербурга.
Дочке Шемета он привозил из
Петербурга дорогие игрушки, когда ей было только 12-13 лет. Эти необыкновенные
игрушки стоили больших денег, и ими он постепенно привлёк сердце молодой панны.
В пятнадцатилетнем возрасте
и при её необыкновенной красоте, стали к ней свататься большие помещики. Но
молодой помещик, которого звали Лизанский, купил её сердце с детского возраста
своими богатыми и дивно прекрасными игрушками из Петербурга. Сейчас, когда она
стала старше, он ей привёз новый подарок - четырёх маленьких лошадок, стоивших
шесть тысяч рублей, и маленькую каретку со сбруей из серебра и золота. Молодая
панна очень любила лошадей. Лошадки с кареткой её просто очаровали.
Старый Шемет такого молодого
зятя не хотел. Старику было важно родство, богатство, положение, но молоденькой
дочке очень нравился последний подарок,
и они договорились о похищении, о побеге …
А потом - дело будет сделано, и никто их разлучить не сможет…
И как-то в пятницу он пришёл
к Шемету в гости, остался допоздна и
договорился со слугами, каждому из которых дал по сотне, чтобы они
молчали, сделали бы вид, что ничего не знают, когда он похитит ночью юную
панну. И так и было.
В два часа ночи, когда все
спали, кареты их уже стояли с другой
стороны ворот, они вместе выскользнули и уехали в Слоним. Она оставила
письмо родителям, приглашая назавтра в десять утра в Слоним прямо к ним на
свадьбу…
Старик встал, как всегда,
очень рано и выпил чаю. В десять часов встала Шеметова. Но когда через какое-то
время дочь не вышла из спальни, это им показалось странным. Тут они
спохватились. Нашли на столе письмо. Шеметова падала в обморок и плакала.
Лизанский им как зять не подходил. Ко всему прочему он, как принято было между молодыми
помещиками, был сверх головы в долгах. Это для них был ужасный удар. Старый
Шемет, прямодушный помещик старой закалки, рассказывал бывало, как он
"сделал состояние": отправлял своих крепостных на заработки в Варшаву
и в другие места за восемь рублей месяц, а деньги клал в кассу. Например,
посылая на работу крестьян в Варшавскую цитадель, он давал одному из них кнут -
бить ленивых работников.
"И для кого я старался,
копил деньги? - Сетовал он. - Всё для дитяти, для дитяти"…
По обычаю он послал Лизанскому
письмо, в котором писал, что лишает её наследства, оставляя всё детям своего
брата и ни гроша дочке..
Лизанскому это не
понравилось. Денег у него не было. У окрестных евреев он очень много назанимал
и как раз предвкушал, как женится на единственной дочке очень старого и очень
богатого Шемета. И все деньги окажутся у неё в руках.
Естественно, что евреи
одалживали как могли широко. Но когда стало известно о письме, одалживать
перестали, и Лизанский остался без гроша.
В конце концов дочка
написала отцу письмо, в котором отчаянным тоном просила прощения. Матери она
написала отдельно, ожидая, что мать, читая письмо, конечно, расплачется, не
посмотрит на старого, сурового отца и приедет к ней мирится: матери всегда уступчивей…
Единственная дочь, однако, сильно ошиблась. Отец ничего не хотел о ней
слышать, и мать также была не мягче.
Мать, в сущности, не так беспокоило то, что дочка вышла замуж за
нищего, как то, что она сама лишилась удовольствий. Ей было жаль помпы, шика -
что было бы, выйди её дочь замуж за графа. Она бы весь свет перевернула! Она бы хотела, например, поездить вместе с
дочерью по большим европейским городам: Варшаве, Берлину, Парижу, Лондону,
Вене; сшить там дочери гардероб; и так гулять за границей целый год. Кстати, и
себе могла бы сделать дорогих платев и кокетничать при дочери с молодыми
людьми.
Итак, письмо дочери никакого
успеха не имело. Никто с ним не посчитался.
Но оказавшись в ещё большей
нужде и попросту не имея, на что жить, дочка послала второе письмо, в котором
писала, что приедет домой и от ворот поползёт на четвереньках до дверей дома и
будет целовать ноги отца и матери, чтобы те ей простили её великий грех.
Получив письмо, Шемет строго
приказал слугам, когда она приедет - чтобы никто не смел открыть ворота и её
впустить. А дочери сообщил, что не желает её больше знать, и если она приедет -
не пустит её в дом.
Молоденькая дочка, никогда
не знавшая лишений, не могла выдержать нужды и приехала домой несмотря ни на
что. Она была уверена, что отец её простит.
По приезде её в усадьбу
слуги ей отказались открыть ворота. Она их просила быть милостивыми и пустить
её в усадьбу, обращалась со слезами к старому слуге, который её вырастил, носил
её младенцем на руках и прежде очень её уважал. Но сейчас, плача вместе с ней,
он всё же её не впустил, строго сказав: "Нет!".
Но Шемету передал, что дочь
заливается слезами, прося как о милости её впустить. На что Шемет велел
передать, что если лакей пустит панну,
он ему палкой разобьёт голову.
С отчаяния, что с прислугой
ничего не получается, она решила перелезть через забор.
Стала перелезать в своём
длинном платье, несколько раз падала, но с ещё большей горечью и отчаянием
снова изо всех сил карабкалась, разрывая платье и царапая руки и ноги о гвозди
забора, и влезла на верхушку.
Но это было только полдела.
Спуститься с верхушки на землю у неё, измученной и разбитой, не хватило сил.
Это была ужасная сцена, которую только скупой и дикий помещик мог выдержать.
Не в силах спуститься, она
бросилась с высоты на землю….
И если бы не крестьяне,
пришедшие посмотреть, как паненка сползает, окровавленная, с забора, и
инстинктивно протянувшие руки, чтобы её подхватить, - она бы упала на землю и
разбилась.
Но и так она сильно ушиблась
и от страха лишилась чувств. Поднялся шум, и тут же явилась мать. Дочь привели
в чувство и доставили в дом, уложив там в постель, как и мать, которая впала в
полное расстройство.
Но Шемет сидел себе с
папиросой во рту и не двинулся с места. Сказал, что даже если дочь умрёт - он
не придёт к ней на похороны. И что он бы даже хотел, чтобы она умерла.
Когда дочери с матерью стало
легче, они решили идти к отцу просить прощения. Пришли, и дочь со страшными воплями упала отцу в ноги. Тут уже и
мать заплакала и заявила, что если Шемет не простит дочь, она его тоже покинет.
Пусть он останется один. С бандитом она жить не хочет. И долго с ним
препиралась, пока он не согласился помириться. Они поднялись с земли, и
наступил мир…
Через некоторое время мать
поехала с дочерью в Варшаву и прежде всего сделала ей гардероб за десять тысяч
рублей. Мужа, однако, в именье не пустили. На это Шемет ни в коем случае не
соглашался, и дочь время от времени ездила в Слоним.
Года через два Шемет умер.
Мать сошла с ума и тоже быстро умерла.
Дочери досталось большое, уникальное состояние Шемета, которое её муж,
по обычаю, вскоре промотал, спустил, расшвырял. Кончили они оба, конечно,
плохо, но как - я даже не знаю, хоть могу предположить. И наверное не ошибусь.
Глава 15
Селецкий
"губернатор". -- Меламед. -- Я получаю "хорошего" меламеда.
-- Он совсем не знает древнееврейского языка.-- Антополь. - Второй меламед.--
Первый не хочет уезжать. -- Экзамен.-- Шлоймеле. -- Чтение Гемары нараспев меня
радует. -- Я стал заниматься. -- Страх перед дополнениями. -- Об учении вообще.
-- Конторщик. -- Как надо учиться. - Моя любовь к Шлоймеле. -- Малечский
раввин. -- Лето в поле. -- Шлоймеле набирается сил. -- Осень -- Шлоймеле
уезжает.-- Моя тоска по Шлоймеле.
Второй год был дождливым, и
опять было много сена. На зиму я уже не взял коров, как в предыдущий год, но
так как мне очень везло, я выручил в этом году по десять копеек за пуд сена,
получив от всего дела большой доход.
На Суккот я поехал в Селец к
"губернатору". Не бойтесь, никакой это был не губернатор, а простой
еврей, которого так звали за его мудрость, влияние и широту. Приехал я к нему
для того, чтобы он мне достал, как
говорят в Литве, какого-нибудь хорошего меламеда, хорошо знающего Танах и
грамматику древнееврейского языка. Я с самого начала хотел поставить обучение
детей, как полагается.
"Губернатор"
послал своего зятя в бет-мидраш, чтобы найти там вместе со мной хорошего
меламеда. В бет-мидраш мы пришли во время послеобеденной молитвы. Как это
бывает в маленьком местечке, где в
глаза не видят никаких гостей, в особенности, чтобы с гостем пришёл зять
"губернатора, все почтительно встали, со всех сторон нас осмотрели и
навострили уши, чтоб услышать, что гостю тут нужно.
Среди собравшихся я заметил
прекрасных молодых людей с блестящими глазами, которые, как видно, как в былые
времена, были глубоко поглощены занятиями.
Я рассказал, что ищу
меламеда, знающего Танах и грамматику. Пожилой даян1,
тоже находившийся среди собравшихся, отозвался, что у него есть для меня
меламед, какой мне требуется.
"Вон тот молодой
человек, - показал даян на одного из собравшихся, - может быть у тебя
меламедом. Способный, очень способный молодой человек. Возьмите, возьмите
его…"
Я посмотрел на молодого человека, который мне с первого взгляда не
понравился: страшно высокий, ширококостный, с большими грубыми руками - настоящий
извозчик…
Но раз даян его рекомендует
- а я сказал даяну определённо, что ищу меламеда, хорошо знающего Танах и грамматику - значит, так оно и есть.
Я тут же всё обсудил с
молодым человеком и мы договорились: сорок рублей за срок на всём готовом. И попросил
даяна и меламеда пойти вместе со мной к "губернатору" и выпить в
честь "гешефта".
У "губернатора" в
шинке я попросил подать хорошей водки с печеньем и дал даяну три рубля за посредничество. Даян сказал, что не
хочет никаких денег, но, имея корову, хотел бы, чтобы я, с той же подводой,
которую сразу после Суккот пошлю за меламедом, как мы перед этим договорились,
послал бы для коровы мякину…
"Корове надо
есть", - усмехнулся он.
Я согласился послать мякину,
хоть это и обойдётся в пятёрку - да уж ладно, пусть перепадёт еврею.
После Сукот нагрузил я
телегу мякиной и на рассвете послал в Селец к "губернатору" с письмом
о том, чтобы меламед приехал этой же телегой в Кошелево.
Меламед тут же приехал, и
вечером дома я имел возможность слушать его дебют. Он занимался с моими детьми.
Но от этого дебюта у меня потемнело в глазах. "Меламед" просто не
знал Торы. Он держал большую книгу Торы вместе с немецким Пятикнижием2. И учил оттуда…
Я, однако, сдержался, стоял
у стола и слушал, как он учит с мальчиком главу о Потопе. Но видя, что я стою у
стола, меламед смутился: смотрит в немецкое Пятикнижие, что-то бормочет и
листает страницы. Перелистал машинально две страницы и учит дальше, не заметив,
что пострадал смысл. Это уж меня сильно раздосадовало.
Пока, на пробу я. взял и
поискал как раз в "Берешит" и выбрал из стиха 5-го главы 2-й и дал
ему, чтобы он мне растолковал стих, который начинается словами: "А человека не было, чтобы обрабатывать
землю". И он мне растолковал так: "человек … глаз3…",
и т.д.
"А, да ты знаток!"
- я с трудом сдержал смех. Мне захотелось
спросить его из главы 14. Там рассказано о том, как Авраам захватил всех
пятерых царей, воевавших с Содомом. К Аврааму вышел царь Содома и Малки-Цедек,
царь Шалема. И этот последний, Малки-цедек, благословил его, говоря:
"Благословен Аврам Богом Всевышним".
Я его спрашиваю, не может ли
он ответить на вопрос, кто такой был это Барух4-
из лучших друзей Авраама или Лота?
Опустив глаза на стол, он
еле слышно сквозь зубы цедит:
"Из лучших друзей
Авраама".
Ну, тут я уже закрыл Тору.
Что с ним было дальше разговаривать?
Сильно мне было досадно на
даяна, всучившего "грубому ешувнику" невежду под видом меламеда.
Хорош даян - нечего сказать. Мне оставалось ехать в Антополь - местечко,
известное своими учёными и богачами.
Приехал я в Антополь вечером
и тут же, как полагается, отправился в бет-мидраш. Там сидят молодые люди и
занимаются. Я им рассказываю, для чего приехал, и о неприятности с тем
меламедом.
"Меламед, не знающий
древнееврейского…"
Все засмеялись.
Я заметил у стола молодого
человека с рукой и лиловым платком на раскрытой Гемаре - против чертей, чтоб не
могли тем временем по ней учиться. И после того, как я всё рассказал, этот
молодой человек попросил меня пройти на женскую половину, чтобы поделиться со мной секретом. И там, находясь
со мной с глазу на глаз, сказал, что он - из Каменца, что зовут его Шлоймо и
что он зять брисского даяна и известен как илуй.
Но собственно секрет
заключался в следующем: он - единственный сын и должен явиться на призыв. Но
боясь, что не попадёт в число льготников, он призыва избегает. Здесь, в
Антополе, он занимается с богатым молодым человеком и берёт семь злотых в
неделю, включая субботы. Он может даже получить место меламеда в деревне у
богатого ешувника по восемьдесят рублей за срок и на всём готовом, но не хочет
ехать ни в какую деревню к ешувнику.
Но зная мою семью, он был бы рад у меня поселиться.
В деревне ведь безопаснее.
"Только я должен у вас
спросить, - наклонился он ко мне с
особой серьёзностью, - имеется ли у вас в доме Талмуд?"
"Имеется".
"Спокойно ли у
вас?"
"Спокойно".
"Если так,- сказал он,
очень довольный, - я с большим удовольствием к вам поеду". И у молодого
человека просветлело лицо - очень симпатичное лицо. В каждом его движении был
виден способный к занятиям человек, и я тоже был очень рад. Во-первых, у меня
будет хороший меламед, во-вторых, будет, с кем проводить время в долгие зимние
вечера в нашей большой пустыне. Я пожал ему руку, мы договорились и вернулись в
бет-мидраш.
В бет-мидраше шла уже послеобеденная
молитва. От слов и от мелодии разливалась грусть, и я невольно вспоминал мои
добрые, сладостные, беззаботные детские годы.
После вечерней молитвы я
вернулся к себе в корчму. Шлоймо был уже там с вещами (так ему нетерпелось) и с
несколькими молодыми людьми, пришедшими меня проводить.
Я запряг лошадь, сел в
бричку и взял вожжи в руку. Вожжи очень импонировали моему меламеду. Он их у
меня забрал и стал сам "править" лошадью. Ему это явно доставляло
большое удовольствие. Он был взволнован, как ребёнок - в первый раз держал в
руке вожжи…
Молодые люди нас довольно далеко проводили, явно нам завидуя -
вернее, завидуя быстрой езде, перемене мест, что так сладостно в молодости.
В Кошелево мы приехали
поздней ночью.
Но там ещё сидел первый "меламед", и мне ещё надо было
разобраться с ним, что было нелёгким делом.
Я уложил Шлоймеле как единственного сына спать, а сам сел писать
письмо "губернатору".
В письме я его хорошо
отчитал за "подарок", которым он меня удостоил. Просто разбил сердце.
Как можно такое делать? Всё равно, что убить человека.
Написав письмо, я тоже
отправился спать с мыслью, что завтра должен быть конец.
Назавтра с утра я велел
запрячь лошадь, чтобы послать "подарок" назад в Селец
"губернатору" вместе с письмом…
"Меламед", однако,
ехать не желал и со слезами на глазах взывал к милосердию, просил позволить ему
обучать моих детей.
"Как же это я так
уеду?" - спрашивал он.
"Как же это я вас
оставлю?" - спрашивал я.
Но говори так, говори сяк -
без пользы. Переговорить его невозможно.
Я видел, что ничего тут не
могу придумать, и предложил ему поехать с моим письмом в Малеч к раввину. Что
тот решит, то я и исполню.
Дурак на это согласился. Он
был уверен, что я просто против него настроен.
Я приписал несколько слов для малечского раввина - таки о подлинных
вещах - и он уехал, питая большие надежды.
У тогдашних раввинов было
много времени, и малечский раввин всесторонне обследовал мой древнееврейский
(письмо было написано на святом языке). И поскольку мой язык ему понравился, и
даже очень, он обратился собственно к делу.
После долгих размышлений
раввин решил, что меламеда следует публично выслушать в шуле и определить,
знает ли он Тору. Меламед также был этим доволен… В маленьких местечках нет
секретов, и моё письмо стало там известно. На экзамен к меламеду пришли все
евреи местечка.
Этот дурак, меламед, явился
в шуль, чтобы его выслушали. Ему и в голову не пришло, что он там потерпит
позорный провал. До экзамена, однако, дело не дошло. Уже при входе в шуль
молодёжь местечка забросала его грязью и криками:
"Кошелевский меламед!…
Кошелевский меламед!"
В таком начале уже
заключался конец. Кто бы его теперь стал экзаменовать?
Он - назад к раввину, чтобы
тот ему дал письмо ко мне. Понятно, что не было у него никакого стыда.
Молодой человек явился ко
мне с письмом. Раввин писал: "По закону он заслужил от Вас лишь оплеуху -
невежда не должен браться за обучение детей Торе. Но если Вы желаете дать ему
денег - дайте, сколько душе угодно". Ладно - сунул я малому десятку и покончил с этим смешным делом.
Смешное дело не разбило мне
на этот раз сердца, поскольку окончилось тем, что я приобрёл Шлоймеле - очень
симпатичного молодого человека и знатока Ученья, просто оживившего меня в этой
пустыне.
Для занятий и сна я ему
предоставил комнату, "большую, как поле". И день и ночь лился его
голос, дивно размягчая наши сердца, и помню, что я ему завидовал: какая радость
- уметь и хотеть заниматься! Сам он тоже был очень доволен: тихая, просторная
комната, хорошее отношение и вдоволь еды.
Еда - немаловажное обстоятельство.
Раньше он ел так мало!
Кроме удовольствия от его
занятий, от сладостного, нараспев, чтения Гемары, которое я слышал у себя в
комнате, он мне также часто напоминал мои добрые, весёлые юные годы, когда я
сам день и ночь занимался, "собирал монетки" и строил дворцы иного
мира…
Где всё это теперь?
То, что было так сладостно,
так хорошо, что я иной раз плакал от сладости и горячей веры. У меня был мой
великий Бог, прекрасный иной мир и цель жизни: я буду раввином, буду
праведником, буду день и ночь жить в присутствии Бога. Всё для меня будет
надёжно и светло - надо только вырасти.
Да - надо только вырасти.
Но - опять-таки: где всё это
теперь?
Теперь я - обременённый
заботами еврей, отец семейства с Кошелевым в придачу, должен молотить урожай,
ссыпать зерно в амбар - и мужичить, мужичить, мужичить…
Но Шлоймеле пробудил во мне желанье заниматься, опять вернуться к
тем дорогим молодым годам. И я решил избавиться побыстрей от своей работы,
стать свободным и взяться за Гемару.
Решив это, я тут же заказал
побольше молотилок, заплатил подороже и пригнал побольше работников. Для
хозяина это был не очень практичный шаг… Но я ведь хотел заниматься.
Шлоймеле, опять же, меня как
бы отчитывал - почему я не занимаюсь.. Он ещё совсем не понял, что такое ярмо и
что значит "зарабатывать на жизнь".
"Как же так, -
удивлялся он, - вы ведь должны быть очень способны к ученью. В Каменце у вас
есть имя. Я что-то не вижу, чтобы вы брали в руки Гемару!..
Иди теперь и объясняй ему,
что хозяина всё это не касается, что для хозяина куда важней повысить цены на
зерно, дешевле нанять подённых рабочих, выставить коров на навоз, и т.п.
Для меня был вопрос - где
учиться. Учиться самому у себя дома - скучно. Учиться с ним - страшно… Я уже
8-9 лет не держал в руках Гемары и занимаясь с ним в одной комнате, могу сильно
осрамиться… Вот, где неразрешимый вопрос - я, конечно, уже всё забыл.
Вопросы эти меня довольно
сильно беспокоили. Потом я решил, что должен где-то достать небольшого формата
Талмуд и самого себя потихоньку дома проэкзаменовать. Для экзамена взять те
самые трактаты, которые учит он. Так буду знать, как идёт у меня дело, и самому
себе выдам аттестат…
Шлоймеле учил шестнадцать
часов в сутки. Учил без дополнений и без выкрутас - просто и прямо. Шёл от
листа к листу, как хороший полковник на поле боя, и через несколько недель
прошёл недарим, назир, сота, гиттин,
и остановился на трактате киддушин5.
Получив, что мне нужно -
небольшого формата Талмуд - я потихоньку пробрался к себе в комнату и стал себя
с большим страхом экзаменовать…
Внимательно прошёл один
лист, второй - идёт, как то, что я еврей! Уже осмелев, двигаюсь дальше, и чем
дальше - тем лучше. Ещё дальше - ещё лучше. А если так - я уже почувствовал в
себе уверенность, свернул с прямой дороги и обратился к трудным дополнениям.
Эти дополнения я когда-то
любил, хоть большой простотой и ясностью они не отличались. В них содержатся
трудные, тёмные тайны Гемары. Но удовольствие - извлекать эти тайны оттуда,
раскрывать их, прояснять, распутывать, как плотный большой клубок.
Ну, решил я - на дополнениях
моя тележка остановится. Но как я был поражён, убедившись, что тележка моя
бежит по запутанным дополнениям легко, как по зеркально-гладкому снежному пути.
Идёт дело!
В одном только месте она
сильно застряла, как прикованная. Я толкаю, толкаю - ни с места. Что делать?
Морщу лоб - и так, и сяк, атакую изо всех сил дополнения. Ничего не
выходит. Вижу, что все мои усилия
напрасны. И тут я вдруг решил - чего мне стесняться? Сказано: "И не стыдливому
учиться"6. Я встал, зашёл к
Шлоймеле и попросил:
"Объясни мне,
пожалуйста, дорогой меламед, то-то и то-то".
Он посмотрел, о чём я
спрашиваю, и начал мне объяснять. Но я вижу, что он хочет здесь дело больше
запутать, чем прояснить. Попросту мудрит и запутывает.
Среди литовских знатоков был
такой метод: сначала учить весь Талмуд поверхностно. Затем, став уже в нём
знатоком, учить глубже, основательнее, и вместо мудрствования и усложнения
искать в каждом вопросе истинный смысл. Мой Шлоймеле, очевидно, находился в тот момент на уровне знатока, ещё до того,
чтобы перейти к уровню большей сложности.
Сейчас он старался закрутить
мне голову допущениями и пильпулем7 Я,
однако, не отставал, и три часа подряд мы сражались над дополнениями. Когда
стало ясно, что его ответ не соответствует заданному мной вопросу, он почти
сдался.
"Ой, Шлоймеле, брат ты
мой", - похлопал я его весело по плечу.
"Нет, подожди
ещё", - отозвался он весело.
Доволен я был по двум
причинам: во-первых, я теперь не должен его стесняться, а во-вторых, мне таки
придётся поработать: всё же он очень много знал и удивительно был сведущ в
Талмуде.
Эти самые дополнения, через
которые мы оба не могли пробраться, меня очень привлекли, и мне захотелось
съездить насчёт них к малечскому
раввину - коль скоро речь идёт о знании - лениться не следует.
И на утро я таки отправился
в Малеч к раввину. Раввин разрешил мою проблему, но также не совсем ясно - то
есть разрешил наполовину, и я уехал домой довольный также наполовину.
Мало, кто учится
основательно. Раввин прошёл Талмуд поверхностно, поспешно.
По дороге от Малечского
раввина домой проехал я мимо лесной конторы. Конторщиком был польский еврей,
хасид, выдавший недавно замуж дочь за способного ешиботника. Я остановил лошадь
и заскочил к молодому человеку, которого застал за ученьем. И вижу, что он тоже
находится в самом начале трактата Кидушин.
Но если кто-то находится вначале, то не стоит моих усилий с ним
дискутировать. И я уехал.
Через несколько недель, по
пути к малечскому раввину, я снова заехал к молодому человеку - может, я всё-таки могу с ним побеседовать на ту же
тему.
Но я увидел, что за
прошедшие несколько недель он продвинулся в учении не больше, чем на четыре
листа Гемары, и подумал, что он учил что-то другое, и когда спросил его об
этом, он ответил:
"Нет, я учил только
трактат Кидушин".
"Что
значит, - удивился я, - вы учите
один лист Гемары в неделю?"
Он ответил:
"Я сижу и размышляю над
трудным вопросам. Подхожу к трудному через лёгкое".
Я ещё больше удивился.
"Что значит - вы сидите и размышляете над трудными вопросами?
Вы можете так сидеть годами - а ученье пропадёт? Сначала следует пройти весь
Талмуд, а потом углубиться в вопросы".
"У нас в Польше учатся
так…", - ответил он совершенно спокойно.
Я пожал плечами и уехал.
Тоже мне ученье. Безусловно,
это плохой и непрактичный путь. Я в конец разочаровался в польском ешиботнике.
Польский ешиботник тащится медленно и без толку. Зато литваки слишком быстро
пробегают в этот первый раз Талмуд.
Вместо спешки - больше бы
внимания, глубины, - вышло бы больше толку.
Сын моего дяди Липе
к пятнадцати годам так знал шестьсот листов Гемары, что много раз изумлял
величайших знатоков. Его собственный тесть, например, проверял его таким образом: втыкал иголку в Гемару и спрашивал,
на какой проблеме стоит кончик. Внимательно посмотрев, наморщив лоб и думав,
мальчик попадал прямо в цель.
Он был страшно прилежен,
занимался по восемнадцать часов в сутки. Память имел сверхъестественную,
потрясающую. И всё-таки понимал он Гемару поверхностно, неосновательно,
несмотря на то, что знал её всю наизусть. И когда женился, пришлось ему ехать к
белостокскому раввину реб Липеле - просить у него совета, как теперь учиться.
Талмуд он знал, но основательно не понимал, и реб Липеле ему посоветовал, как
приобрести знание путём углубления, постижения смысла.
Благодаря реб Липеле молодой
человек достиг своей цели.
И я таким образом понемногу
втянулся в учение под влиянием моего дорогогоШлоймеле.
К Малечскому раввину я уже
ездил всю зиму по два раза в неделю. Я хорошо поработал. Но в то же время
пришёл к печальному выводу, что никакой я не знаток, и никакой не маскиль. Ни
то, ни другое. Стою посреди дороги - не там и не тут. Понятно, что со стороны
кажется, что я Бог весть какой знаток. И это заблуждение иногда мне глубоко
ранит сердце.
И как всегда у меня - поделать
ничего нельзя.
Но так или иначе - зима
доставила мне немало удовольствия. Я был доволен. Доход у меня, как обычно, был
побочным делом, побочной мыслью. И моему мозгу было лучше витать в высших
сферах Гемары.
Этот Шлоймеле сильно
прикипел мне к сердцу. Очень милый юноша, очень честный, очень работящий, очень
тихий и - тихо и незаметно влияющий на другого человека. И до сих пор я иногда
по нему скучаю.
Помню, как на Песах я так
над ним подшутил, что мне до сих пор стыдно. Мы сидели на седере. Наварили и
напекли всего вдоволь. Для первых дней я зарезал трёх больших телят, не считая
индюка, которого выходила жена.
Мой Шлоймо, слава Богу,
плотно покушал. Его долю афикомана8 я сильно
преувеличил, и когда надо было его есть, я увидел, что Шлоймо это не по силам...
Но будучи очень правоверным,
он постарался съесть. Видя, что он вот-вот одолеет этот большой кусок мацы, я
ему незаметно пододвигаю ещё кусочек, ещё кусочек - то есть, весь его афикоман.
Шлоймеле ел, ел, пока не побледнел и не выбежал на террасу…
Там его вырвало.
Не знаю, как поживает
сегодня мой милый, мой хороший Шлоймеле. Но где бы он ни находился, он должен
меня простить. Бог свидетель, что тогда я от любви и от удовольствия слишком
много выпил…Еврей быстро пьянеет.
Кончилась зима, начались
полевые работы. Солнце, лес, свежий воздух
оторвали даже Шлоймеле от Гемары. Оба мы больше не занимались. Шли в
поле, чтобы освежиться на солнце, ездили верхом, совсем, как помещики. Кстати,
в деле верховой езды он не очень блистал. Он, бедняга, очень боялся лошадей…
Хоть они его и привлекали - как всех слабых влечёт здоровье и сила.
Так прошло всё лето.
Шлоймеле теперь бывал больше в поле, чем с Гемарой. Солнце согрело его
застывшую кровь, он весь переродился. Он увидел, что солнце, воздух, лес и
работа в поле - это тоже важные вещи.
И благодаря Шлоймеле, я
совсем не заметил, как пролетело лето.
И вот уже осень, пахнет месяцем элюль9.
Листья желтеют, листья падают.
И как раз перед новым годом
Шлоймеле, к моей великой сердечной боли, уехал домой. Его вызвали на военную
комиссию. Отец его переделал призыв на
Как-то вскоре после его отъезда прочёл я в газете
"Ха-Мелиц", которую я выписывал, корреспонденцию из Гродно о том,
что каменецкого илюя Шлоймо отдали в солдаты, что он - на постое в Гродно.
И весь Гродно для него старается. Новость произвела на меня тяжёлое впечатление.
Но тут же я успокоился: Шлойме действительно освободили - настолько гродненская
община его ценила и жалела.
1 Судья
в религиозном суде.
2 Немецкий
перевод Пятикнижия еврейскими буквами, сделанный М.Мендельсоном (1773-1783), снабжённый комментариями в духе
Просвещения и вызывавший нарекания ортодоксальных кругов.
3 Ошибка
меламеда основана на сходном звучании
("аин") в библейском стихе слова "нет" и слова "глаз".
4Значение собственного имени Барух - "благословенный", т.е., в отрывке не было речи ни о каком Барухе, а о благословении.
5 Т.е., обеты, отшельничество, неверная жена, разводы … браки
6 (Поучения отцов, 2,5), т.е., тот, кто стесняется спросить о том, чего он не знает, не продвинется в занятиях.
7 Пильпуль
- один из логических методов исследования законов Торы, Талмуда и раввинистической
литературы. Понятие происходит от слова "пильпель" - перец - намёк на
остроту и отточенность дискуссий, сопровождавшихся своеобразной диалектикой,
остроумным и тонким анализом различных галахических положений и проблем. В
разные исторические периоды метод пользовался то большей популярностью среди
знатоков (напр., с середины 15-го в. до середины 16-го), то меньшей - с начала
19-го в. Возникнув из стремления к изощрению ума учеников и с целью приучить их к независимому мышлению,
постепенно выродился в бесплодную схоластику, вызывая нарекания многих
религиозных авторитетов.
8 Кусок
мацы, который в начале пасхальной трапезы кладут под подушку, на которую
опирается хозяин дома, и который съедают в конце седера.
9 Последний месяц еврейского
календаря - с середины августа до середины сентября.