Глава 16
Меня снова тянет в путь. --
Контракт с Шеметом. -- Мой родич из Киева. -- Я пою лошадь.- План уехать в
Киев. -- Мой дед. -- У Шемета. --
Поучения деда. -- Я всё продаю. -- Только Киев. -- Поездка. -- Первое приветствие.
-- Облавы. -- Я лежу под кроватью. -- Страх. -- Плач. -- Отчаяние и раскаяние.
-- Арестованный еврей.
После отъезда Шлоймеле я
стал серьёзно думать о том, чтобы оставить этот медвежий угол. С помещиком
Шеметом у меня был контракт на три года. На самом деле у него можно было сидеть
вечно. Просто был у него обычай - заключать с каждым съёмщиком договор на три
года, и потом, если жили дольше, он уже ни с кого сверх того не брал.
Так что я мог жить в
Кошелеве, я сколько хотел, даже и после смерти Шемета. Дочь его тоже не хотела
менять традицию, поскольку не хотела пока продавать имение. Доход я тоже имел.
Привыкнув, может быть, я бы
там себя лучше почувствовал. Но как раз к тому времени, когда я стал думать о
том, как бы выбраться из Кошелева, мой свояк Арон Цейлингольд переехал из
Пинска в Киев. Город этот тогда стал к себе сильно привлекать евреев.
Эпоха Александра Второго не
очень этому препятствовала, и в Киеве собралось много евреев. Река Днепр
оказалась чуть ли не местом, вокруг которого собрались евреи. Занимаясь, в основном,
торговлей зерном, евреи доставляли по этой реке зерно в Екатеринослав, Николаев, Кременчуг и т.п.
И постепенно Киев занял
второе место в еврейской торговле вообще. Совсем свободно, правда, не было.
Полиция часто устраивала знаменитые киевские "облавы", которые и
поныне, к сожалению, не стали легче. Но всё-таки еврей мог существовать. Ибо
вопрос был один: а где лучше?
Ремесленники так и так могли
жить и торговать. А зачислиться в ремесленники было совсем не трудно. Кем
угодно - стекольщиком, изготовителем чернил и уксуса - лишь бы ремесленником.
Купцы первой и второй гильдий само собой имели право жительства. Так что
большого полицейского успеха облавы не имели, и евреи, слава Богу, жили много
легче и лучше, чем теперь.
На худой конец, давали
что-нибудь на лапу…. Старое еврейское средство. А иные евреи добывали
разрешение с помощью готовки. Ну, какой еврей или еврейка не могут приготовить
крупник с куском мяса? И так оно и шло. И Киев превратился в большую еврейскую
общину с торговлей, делами, ремеслом, и т.п.
Мой свояк приехал в Киев с
семьёй и открыл там хороший постоялый двор. Жена вела постоялый двор, а у него
были другие дела. Выгодных дел тогда в Киеве было завались.
Мой свояк считал, что в
Кошелеве я делаю золотые дела, и совсем не собирался перетаскивать меня в Киев.
Так случилось, что дом его отца в Пинске сгорел. Он поехал в Пинск получать
деньги по страховке - три тысячи рублей. Будучи в Пинске, заодно решил заехать
к нам в Кошелево, находящееся неподалеку. Специально хотел приехать без предупреждения,
чтобы захватить нас за самой что ни н есть обыденной жизнью.
И, кажется, таки захватил…
Стою я как-то вечером в
пятницу и пою у колодца лошадей: наливаю из колодца воду в корыто, и три лошади
стоят и пьют. И в эту самую минуту незаметно подходит свояк. Мгновение смотрит,
как я пою лошадей, и удаляется…
Уже позднее, когда мы сидели
в комнате, он всё не переставал
удивляться, как это мне, молодому человеку, проводившему так много времени в
бет-мидраше, приходится ухаживать за лошадьми. Даже только достать воду из глубокого колодца и налить в
корыто - уже казалось ему странным.
"А я думал, - сказал
он, - что ты - сонное создание, способное только писать мне длинные письма в
высоком стиле. Но всё это - не для тебя. Поедем со мной в Киев, займёшься
выгодным делом".
И он стал рассказывать
истории о сотнях евреев, прибывших в Киев буквально "без сапог" и за
несколько лет ставших богачами с состоянием в сотни тысяч рублей. В Киеве можно
разбогатеть быстро, на одной ноге..".
Понятно, что свояк нас легко
уговорил, и после его отъезда мы решили как можно быстрее покончить с Кошелевым
и уехать в Киев.
Я за это быстро взялся. За
несколько месяцев до Нового года я всё реализовал, постепенно продал коров,
телят, быков, лошадей, овец, сено и т.п. собственность - не глядя на цену,
быстро рассовывая товар - лишь бы поскорее всё кончить.
Всё распродав, я попросил деда поехать со мной к помещику,
чтобы с ним всё уладить. Для помещика это было неожиданностью. Он считал, что я
буду сидеть и сидеть в Кошелеве. Дед
приехал, и с помещиком я тоже покончил.
Помещик сказал деду:
"Внук твой делает
большую глупость, отказываясь от Кошелева. Оно ему очень дёшево стоит. Мне за
усадьбу давно уже давали 1200 рублей. Но я терпеть не могу пересдавать. А я
подумывал, что, может, позже сдам твоему внуку в аренду свою усадьбу. Я уже
стар, и уже не могу заниматься такими вещами. Внук твой - честный человек… Но -
он не хочет, он спешит, он бежит оттуда. Так путь бежит на здоровье.
"Вы хотите сдать вашу
усадьбу?" - Сделал попытку дед.
"Ну, да", - кивнул
головой старый помещик.
"Так он - не поедет! -
твёрдо сказал дед, - он тут останется".
"Нет уж…- рассердился
Шемет, - теперь - нет. Теперь уже он
меня не устраивает. Раз захотел уехать - он для меня больше не арендатор.
Дед вышел из себя.
"Что же это такое? -
Сказал он мне потом с сердцем,- ты ведь ищешь удачи. Разбойник, ты ведь хочешь
быть богатым!"
И он никак не мог
успокоиться:
"Что тебя так
привлекает в городе? Что такое, по-твоему, город? Там надрываются и убиваются
ради грошового заработка. Увидишь, ты ещё пожалеешь о кошелевских деревьях.
Такого помещика - такого помещика потерять! Ты знаешь - что такое - искать в
городе заработка? - Пронзил он меня взглядом. Дай Бог, чтобы это было неправдой - но ты ещё это узнаешь, когда будешь рвать
на себе волосы!"
Я, однако, деда не слушал -
пусть говорит, сколько хочет. А я поеду в Киев. Большой город, много людей,
есть, с кем поговорить, поспорить, побеседовать о высоких материях. Кошелево - не для меня.
Дед уехал огорчённый, а я
кончал со своим деревенским хозяйством. Когда было всё продано, отправил свою
семью в Кобрин, где жена с детьми переждут, пока я устроюсь, и один поехал в
Киев.
В Киев я прибыл в пятницу
утром и с удовольствием встретился со свояком, который держал на берегу Днепра
постоялый двор. Приехав к нему, я тут же заметил, что вид у него не очень
весёлый. Совсем не то радостное выражение лица, что было в Кошелеве. И когда я
спросил, откуда такая перемена, то получил ответ, что зимой обанкротился
Вайнштейн на шесть с половиной миллионов рублей, а так как это банкротство
перевернуло весь Киев, то кого только этот Вайнштейн не затронул! Кроме больших
банков, он частных лиц разорил больше, чем на три миллиона.
Мой свояк в этом море
банкротства утопил три тысячи рублей наличными. И потерял на этом дела,
приносившие ему до пяти тысяч рублей в год. Теперь, уже, когда я приехал в
Киев, все дела, слава Богу, в земле, а торговля в Киеве - в развалинах, у
свояка не осталось никаких дел, кроме постоялого двора. Жить с одного этого -
трудно, в особенности, привыкнув к широкой жизни.
При моих-то надежах -
хорошенькое добро пожаловать! Самое подходящее время, чтобы приехать в Киев!
Явился, вот он - я! Киев меня ждёт.
Кошелево поменяли на большой
город. Вот тебе Киев. И тут же, в одну минуту, я впал в ужасное отчаяние, в
тоску, точно, как зрячий человек, внезапно ослепший. Что я наделал? Как это я
взял и бросил на ветер солидное хозяйство!? Как я продержусь? С чего буду жить
теперь с женой и детьми? И вообще - как я, деревенский еврей, явился искать,
чем заняться в большой, шумный город? Кому я здесь нужен? Кто меня здесь ждёт?
Кто меня, эдакое сокровище - здесь схватит?
Отчаяние моё, как видно,
зашло так далеко, что было замечено домашними, и мой свояк за меня взялся.
"Прежде всего, - сказал
он, - будь мужчиной. От киевского банкрота ты ведь не пострадал. Так чего ты
отчаиваешься? Может, тебе Господь как раз в Киеве поможет?"
И вечером он меня, чтобы
развеселить, повёз в штибль карлинских хасидов. В штибле таки было весело, и
отчаяние моё прошло. Еврейчики прихлопывали в ладоши, притопывали ногами и
радостно встречали шабат. Я уже отвык от такого шума. И мне казалось, что стены
тоже прихлопывают и поют "давайте радоваться".
Я перестал грустить. Дома мы
со свояком весело спели "шалом алейхем", а за столом расселись
компанией евреев в двадцать персон, среди которых находились крупные купцы,
богатые лавочники, известные маклеры и т.п.
За столом - светло, горят
свечи, на белых тарелках - прекрасные куски рыбы, читают кидуш, садятся есть и
идёт долгая беседа.
Но о чём говорят? О, мой
Бог, - об облаве!
Полиция хватает евреев!
Прямо-таки хватает!
Что значит - хватает?
До сих пор я знал, что евреи
бедствуют, страдают, несут на себе тяжкое, горькое бремя, но что евреев также и
хватают - этого я совершенно не знал. У меня аж пот на лбу выступил. Полиция
хватает евреев. Прямо-таки хватает!
"Вы не знаете, что
значит, когда хватают? - обратился ко мне один еврей, заметив, как видно, что
дело это для меня новое. - В прошлом году здесь, прямо посреди Кол-нидре,
схватили целую синагогу евреев. Понимаете? Синагогу евреев…"
"Значит - еврей не
имеет права здесь жить, должен прятаться?" - спросил я неуверенно и как-то
глупо, чувствуя при этом, как меня пробрало до костей.
"А вы что думали?
Конечно, он должен прятаться…"
Тут я совсем приуныл. И мне
подумалось, что свояк меня сделал несчастным, просто без ножа зарезал. Что же
он мне в Кошелеве не сказал, что в Киеве хватают евреев? Я бы сюда не приехал
за миллионы, за миллиарды. Хватают евреев!!!
В голову мне лезли самые
ужасные мысли.
"Зачем ты меня сюда
притащил?" - спросил я как-то с горечью свояка.
"Ша, не бойся, -
растерялся свояк,- мы заплатили приставу, он уже своё получил и не цепляется. У
нас не хватают… А если и бывает у нас облава, то назавтра отпускают, так как
пристав своё получил. Прямо в руку …"
Потом я заметил, что люди
надо мной попросту смеются.
"Чего ты так боишься? -
обратился ко мне как-то один гость,- ты ведь еврей, а еврей должен быть
привычен к таким вещам…"
И тут мне кое-кто из них
рассказал, что они уже не раз попадались, не раз ночевали в тюрьме - и, слава
Богу, живы. Ничего - до мессии ещё далеко. А пока приходится иной раз
переночевать в тюрьме и платить деньги.
Собравшиеся запели, как если
бы находились в Иерусалиме. Я стиснул зубы и решил: будь что будет.
Очевидно, однако, что в Киев со мной явилось не одно моё
собственное злосчастье, а многие миллионы. И Киев долго не ждал и позволил мне
вскоре вкусить все удовольствия облавы.
Ровно в одиннадцать, прямо
посреди цимеса, который как раз оказался очень удачным, послышался громкий
звонок. Звонили уверенной рукой, как гость не звонит, и все с помертвелыми
лицами вскочили с мест.
"Облава!" -
приглушённо вырвалось у кого-то.
Евреи, которые до того так
смело говорили об облавах, тут, посреди цимеса, растерялись. Свояченица моя,
очень деловая женщина, схватила меня за руку и зашептала:
"Пойдём скорей. Облава.
Я тебя спрячу".
Бежит и тянет меня за руку.
И все бегут - богачи, уважаемые евреи, маклеры, купцы. Настоящее паническое бегство.
Как видно, в тюрьме не так легко сидеть, как они говорили.
Свояченица влетела со мной в спальню. Подвела к кровати
и велела под неё влезть:
"Лезь, лезь, не стесняйся".
Представительные евреи,
однако, оказались проворнее меня. Они уже все лежали под кроватями. И - я тоже
полез. Лёжа там, я слышал тяжёлое сопенье лежащих под соседними кроватями.
Слышал также, как стучат их сердца. И только я один - наоборот: боялся не так
уж сильно. У меня для этого как-то не было времени.
Странная картина. Лежат под
кроватями евреи с красивыми бородами, отцы семейств, почтенные купцы и сопят,
как гуси, когда хотят пить.
Навострив как следует уши,
слышу, как полиция ходит тяжёлым шагом по тем комнатам и говорит грубыми голосами…
Ищут, думаю я, и, возможно,
найдут. Вытащат из-под кровати компанию почтенных евреев.
На этот раз, однако, облава
закончилась совсем легко, поскольку проводил её "хороший" пристав.
При этом он был один. Но так как кого-то он должен был схватить, то для вида
решил схватить спрятанного свояченицей бедного еврея. Возможно, что этот еврей
специально нанимался для такой роли…
После их ухода мы вылезли
из-под кроватей… Выглядели очень красиво - с грязными носами, с паутиной и
пятнами пыли на субботней одежде.
Тут на меня напал страх, и я
без стеснения в голос расплакался. Я понимал, что слёзы эти - лишние, глупые. И
облава - не страшная вещь, и плакать
еврей не должен, тем более, в голос. Наверное, это выглядело противно и глупо.
Думаю, что моя свояченица, увидев мои слёзы, ещё больше пожалела, что я
приехал. Всю ночь они со мной возились. Я никак не мог успокоиться. Свояк
применил все средства, но они не помогали. И такое состояние у меня
продолжалось до утра. Я не мог ничего ни есть, ни пить, а сердце что-то грызло
и грызло.
Меня передали гостям - чтобы
те меня успокоили. Они мне рассказали случаи из жизни миллионеров и возились со
мной, как с ребёнком. Свояченица привела из участка бедного еврея.
"Подумаешь, пустяки
какие!" - похвалялся он, вернувшись.
"Видишь,- смеялась надо
мной свояченица,- человек в тюрьме сидел - и не плачет!"
"Что вы там
сказали?", - спросил я еврея.
"Сказал, что приехал
сегодня и тут же еду обратно… ", - ответил совершенно спокойно еврей.
Я посмотрел на него и
подумал: всё пропало. Что я могу теперь поделать? И чем я лучше этого еврея? Он
страдает, бедняга, ради заработка, ну, и я пострадаю. И я стал себя насильно
утешать. Я не знал, что испытать настоящий страх мне в Киеве ещё только
предстоит, а этот, нынешний - ничто перед тем, будущим, когда я достаточно
себе надорву сердце и наплачусь большими слезами.
Глава 17
Я ищу магазин. -- Внезапное
наводнение. -- Жена и дети - в разгар наводнения. -- Есть уже магазин.--
Большие сожаления.-- Бедствия.-- Христиане.-- Дела христиан.-- Жизнь среди
евреев и русских. -- Андреевский спуск.-- Евреи из облав. -- Литвак в Киеве. --
Моя обязанность. -- Реб Лейб Шапиро. -- Пристав Михайлов.-- Мадам Розенберг. --
Реб Гирш Эпштейн.-- Реб Мойше-Ицхок Левин.
Прошла суббота, началась
неделя, и я немного успокоился. И немного успокоившись, стал себе искать дело.
Были разные планы, и один хороший знакомый свояка предложил мне стать
компаньоном местного торговца зерном, ездить и скупать зерно, что и будет моим
делом. Мне советовали оставаться пока в Киеве одному, а если дело пойдёт и
будет приличный доход - вызвать жену с детьми.
Но я был молод и глуп и не
хотел жить в Киеве один, без семьи. "Высокими" и конечно глупыми
словами я объяснял, что хочу быть отцом своим детям и хорошим мужем - своей
жене, что они не должны жить без меня.
Поскольку бакалея - одна из
главных отраслей торговли, я решил снять для жены бакалейную лавку. Она будет
сидеть в магазине, а я займусь другими делами. Мой свояк тоже возражал против
того, чтобы я привозил жену. И конечно был прав.
Я, однако, не послушался, и,
устав со мной спорить, он попросил знакомого маклера подыскать мне магазин.
Я велел жене продать всю
домашнюю утварь и к Песах приехать в Киев. Однако - легко сказать, но трудно
сделать, особенно, такому удачнику, как я - как раз в это время разлился Днепр,
и улицы нескольких районов залило - как раз те, где жили евреи.
Такого разлива жители Киева
за последние годы не припомнят. Постоялый двор моих родичей, стоявший недалеко
от берега, наполовину залило. Все дома в этом районе оказались в воде, и люди
по улицам передвигались на лодках.
Разорились сотни людей.
Валялись на чердаках с детьми, есть было нечего. Понятно, что больше всего
пострадали нищие, поскольку наводнение в особенности охватило район нищих и
евреев.
О том, чтобы снять магазин
для жены, не могло уже быть речи. Я таскался по улицам целыми днями, наблюдая
большой разлив. Для меня ведь это было в новинку. В воде плавали скамейки,
доски для резки лапши, столики, качалки и прочая домашняя утварь.
Как сказано, я ещё раньше
написал жене, чтобы она приехала. Практичный человек, видя такое наводнение,
тут же послал бы другое письмо - чтобы она не приезжала. Я этого, однако, не
сделал, и в самый разгар наводнения, с тремя маленькими детишками - она
приехала. С большим трудом я их кое как
втащил в дом свояка. Верхний этаж не
был затоплен.
Третий ребёнок был ещё
крошкой, и мне его пришлось пронести на руках приличный кусок - весь берег,
поскольку никакой экипаж там не мог проехать.
Я пробирался по доскам и
брёвнам, проложенным через воду и дрожал, чтобы, не дай Бог, не свалиться
вместе со своим цыплёнком в воду.
Чувствуя себя при этом дураком и ничтожеством: притащить сюда жену в разгар
наводненья!
С большим трудом одолели мы
море воды. С трудом пережили эти трудные дни. И после Песах стали энергично
искать магазин вместе с квартирой, что в Киеве встречается очень часто.
Случилось нам купить магазин вместе с товаром у одного еврея,
проживавшего на христианской улице.
Ясно, что у еврея там шли дела очень плохо - кто придёт к нему покупать туда,
где евреи - такая редкость? С другой стороны - зачем еврею покупать такой
магазин? Но как истинный Менахем-Мендель1 - растерянный, разгорячённый, взволнованный - взял
я и купил магазин.
Купив магазин, я тут же
увидел, что его хозяин попросту хорошо меня обдурил. Товар совсем не стоил
заплаченных за него денег. И это особенно разрывало сердце.
В одно прекрасное утро мы
перебрались в квартиру, расположенную по соседству с магазином. Из квартиры
вход в магазин. Через несколько дней стало ясно, что с магазином - проблема.
Покупателем и не пахнет. Никого! Хоть сиди и смотри на стены.
И тут начался тяжёлый период
- с сожаленьями, муками, с досадой, с сердечной болью, с терзаньями, которые
больше заметны и болезненны в большом городе, чем в деревне.
Я уже ищу других доходов. Я
познакомился с богатыми евреями, крутился возле них - может, что-то из этого
выйдет. Но не вышло ничего. Единственное, на что я мог им пригодиться - было
маклерство, но на это, в отличие от Менахем-Менделя, я был неспособен.
Для этого надо быть праздным,
лживым, болтливым, а мой язык ещё был наивным и невинным - или глупым.
Положение было тяжёлое. Не
имея, что делать, и не в состоянии сидеть в магазине без покупателей, я
слонялся по улицам и смотрел, как живут неевреи. Временами охватывала зависть.
Жили они необыкновенно богато, необыкновенно чисто. Магазины их сияли. Купить
что-то у нееврея было очень приятно.
Только войдёшь в нееврейский
магазин, тут же хозяин снимет шляпу с вежливой улыбкой, не пристаёт к
покупателю с разговорами, вообще говорит спокойно, спокойно называет цену, не
набрасывается, и чистыми, сверкающими пальцами демонстрирует нужный покупателю
предмет.
От такого обращения
покупатель расслабляется, чувствует доверие к продавцу и редко выходит из
магазина с пустыми руками.
В моё время русские были
очень искусными торговцами и исключительно хорошо вели дела.
Конечно, они не были такими
честными, как казалось. Купить у такого большой транспорт с товаром было иногда
даже рискованно. И даже контракт ни от чего не гарантировал. Регулярно прибегали
ко всяким уловкам, и контракт, в конце концов, не имел тут никакой силы.
Но так бывало только с
большим транспортом товара. Понятно, что не все купцы были такими. Грех было бы
так считать. Я знал много честных, очень солидных купцов-христиан, торговцев,
продавцов.
Евреи с русскими очень
хорошо жили, хоть русский иной раз мог просто так, без всякого зла, взять и
сказать:
"Жид проклятый!"
Просто так, за здорово
живёшь
Еда в Киеве стоила очень
дёшево, и люди таки ели! Русские ели
много, и евреи тоже немало. Русские, кроме того, лили в себя водку, как воду.
Помню также, что бессчётно
ели маслины - фрукт, к которому надо было привыкнуть.
Сначала, как только приехал,
я этого есть не мог, меня тошнило. Но потом, постепенно, привык и очень
полюбил.
За жильё платили обычно
совсем дёшево, домохозяева не имели ещё такой силы, как тут, в Варшаве. Если
жилец не заплатил квартплату, его не выбрасывали тут же, как в "маленьком Париже". Хозяин
ждал: может быть, может быть он всё-таки заплатит!
И обычно хозяин не ошибался
и не терпел убытка. Бедный жилец в конце концов платил. За пять лет, что я прожил в Киеве, я не
видел и не слышал, чтобы хозяин выбросил жильца за неуплату квартирных денег. И
с уверенностью могу сказать, что при более широких возможностях варшавских
хозяев в смысле эксплуатации своих жильцов, киевские жильцы меньше должны денег
своим хозяевам, чем в Варшаве.
Киевские евреи держались с
литваками холодно. Такая уж у литваков судьба.
Особого вреда от этого не происходило. Литваки старались не обращать
внимания и делали там очень хорошие дела. Из бет-мидрашей самым лучшим и
достойным был литовский, и самым знаменитым раввином - тоже литовский.
Литовские евреи конечно играли в городе большую роль, и больше были преданы
интересам своих людей, чем богатые евреи других секторов.
Жил в моё время в Киеве один
литовский богач - реб Лейб Шапиро. Был он из Минска. В Киеве он владел
мыловаренной фабрикой. Он был большим филантропом, и имел открытый дом для всех
одиноких.
И он, и его жена проявляли большое внимание к бродячим
евреями, захваченным в полицейских облавах. Немало евреев вытащили они из
мрачных киевских тюрем и вернули домой. Понятно, что такой светлый и милый литвак, как реб Лейб Шапиро, был в Киеве не
один. Возле моего магазина у Андреевского спуска как раз проводили всех
схваченных евреев после того, как они провалялись ночь в участке. Их вели к
полицмейстеру. Оттуда отсылали по этапу домой. В толпе арестованных преобладали
старые евреи, женщины, калеки и маленькие девочки. Моей обязанностью было -
дождаться, когда арестованных проведут мимо моего магазина и всучить
"старшему городовому" пару копеек, за что он позволял мне пройти
вместе определённое расстояние с арестованными. Я тем временем узнавал их имена
и адреса, которые тут же передавал в дом реб Шапиро.
Заботиться о пойманных во
время облавы было в то время одной из главных забот киевских евреев. Всё уже
было отработано - ведь еврей не может не помочь схваченному еврею…
Из дома реб Лейба Шапиро тут
же бежали к подольскому приставу Михайлову, совали ему монету и делали, что
надо. Каждый день получать на лапу - не пустяк, и таки говорили, что пристав Михайлов "набит золотом".
В то же время известным
богачом Розенбергом, тестем барона Гинзбурга, были открыты две дешёвые
еврейские столовые. В этих столовых была большая надобность, т.к. по всему
городу скиталось немало нищих, не имевших никакого пристанища, которых
регулярно сзывали на обед.
Очень интересной женщиной
была мамам Розенберг. Это была филантропка с истинно тёплым сердцем, по-настоящему
милосердная.
Каждый день она приезжала с
Крещатика на Подол в дешёвую столовую - в нарядной карете, запряжённой парой
лошадей, с лакеем. К карете снизу был привязан красивый ящичек.
В столовой она от разных
лиц: нищих, обедневших интеллигентов, разорившихся торговцев, покалеченных
рабочих, оголодавших маклеров и т.п. - получала письменные просьбы и складывала
их в ящичек. Просьбы эти собирались заранее и подтверждались литовским
раввином.
Например - кто-то должен
уехать и не имеет на это средств. Он пишет в таком роде просьбу, а раввин, к
которому он обращается за подтверждением, выясняет у него, действительно ли он
собирается ехать и не имеет для этого средств. И тут же ставит свою печать на
просьбе.
После этого тот идёт в
дешёвую столовую и отдаёт просьбу мадам Розенберг. Дома мадам просматривает
просьбы и каждому уже оказывается помощь.
Много ей помогал реб Израиль
Бродский. Дом Бродского вообще тогда был домом благотворения и работы на пользу
общества.
Но очень, очень
замечательным был реб Гирш Эпштейн. Он имел золотое сердце. Это был еврей,
которому бедность, несчастья и заботы ближнего буквально не давали есть, пить и
спать. Сам он имел мало денег, но умел их собирать и по-хорошему, тихо и тайно
делить среди нуждающихся.
Это был еврей, про которого
действительно можно сказать, что беда ближнего была его собственной бедой, а
нужда ближнего - его собственной нуждой. Ради ближнего он не знал покоя, и
киевские евреи, даже киевские "люди воздуха" с бедных улиц, думается,
должны его помнить из рода в род.
И ещё много, много добрых,
хороших, сердечных киевских евреев приходят мне на память, но кто может их всех
перечесть? Где взять для этого место и время?
Одно могу сказать - что во
время своего пребывания в Киеве мне удалось узнать изрядное число добрых,
горячих и достойных евреев, которые жили красиво и умерли красиво и были
преданы своему народу до последнего дыханья, как смелые и бравые солдаты.
Но как не вспомнить, как
пропустить такого интересного и дорогого еврея, каким был реб Мойше-Ицхок
Левин! Сейчас, когда ренегатство и ассимиляция правят свой мрачный и нудный бал
на еврейской улице, он приходит на память, всё ещё светлый и лёгкий, всё ещё
тёплый и близкий…
Этот реб Мойше-Ицхок Левин
вообще-то был из Карлина, и на память он мне приходит из-за своего способного сына, реб Шмуля Левина,
жившего в Киеве и бывшего одним из лучших киевских общественных деятелей.
Отец реб Шмуля, реб
Мойше-Ицхок Левин, раздавал подаяние налево и направо и в некоторых городах
строил талмуд-торы. К талмуд-торам имел он особую слабость. Взять бедных
детишек в дом, обуть их, одеть, вовремя накормить и выучить - было для него
наивысшим удовольствием.
Понятно, что такое
удовольствие немало стоило. И его ученики из талмуд-торы не ходили оборванные,
как бывало в те времена в еврейском местечке. Нет - они были хорошо обуты и
одеты, а голодное выражение их бледных лиц совсем исчезло.
На столе в синагоге у реб Мойше-Ицхока стоял ящик для просьб, и
каждый день, снимая с себя талес и тфилин, он обращался к ящику…Нечего говорить,
что о просьбах заботились.
И странная вещь: в делах реб
Мойше-Ицхок был очень твёрдым. Не упускал ломаного гроша. Тому, кто с ним
торговал, приходилось туго.
Казалось, что в нём сидит
два человека: один - жестокий - для дел, и другой - шёлковый, прямо ангел - для
своих…
Но возможно, что он был
жестоким в делах для того, чтоб иметь возможность быть ангелом для своих - для
бедных мальчиков талмуд-торы, для измученных, разбитых сердец и для настоящих
благотворительных учреждений?
В случае неудачи в делах, он
так выражался:
"Ничего, мои люди мне помогут…"
Случился у него однажды
пожар, и он всех по-отечески утешал:
"Ничего, мои люди мне потушат…"
Его люди - это были сотни учеников талмуд-торы,
беспокойные, скитающиеся евреи, бросающие ему сотни просьб в ящик на столе,
крупные благотворительные учреждения и т.п.
"Не беспокойтесь, мои люди мне помогут", - было его
любимым выражением.
И его люди были-таки ему
верны и благодарны. На пожар сбегались евреи, как пчёлы - и тушили.
Как-то у реб Мойше-Ицхока
украли огромную сумму бумажных денег. Услышав об этом, он совершенно спокойно
заявил:
"Не волнуйтесь, мои
люди найдут пропажу…"
На его удачу воров таки
вскоре нашли вместе с деньгами - не
хватало какой-то мелочи. Он тогда торжествовал:
"Ну, вы видите, как мои
люди обо мне заботятся? Вы видите, видите?"
И он всем внушал, что за
добро всегда заплатят добром, и доказательство - нашли пропажу…
Понятно, что для тех времён
помощь киевской еврейской бедноте была очень хорошо организована. Зимой все
киевские нищие были обеспечены дровами и хлебом. В Песах много денег
распределялось на покупку мацы, и бедняки могли спокойно сидеть за столом.
Перед самым праздником
доброму Эпштейну было уже некогда жить. Обегал по очереди дарителей, показывал
счёт - сколько всего надо, как велика "команда" нищих, тянул деньги,
как воду, и раздавал, как воду.
Давать самим бедным реб Гирш
Эпштейн умел особенно красиво. Дающая рука реб Эпштейна не могла никогда
обидеть чувств бедняка, глаз бедняка…
Это - очень трудная и очень
редкая вещь. Одной доброты не достаточно. К этому ещё надо иметь большое сердце
и много внутренней красоты, то есть - способность тонко чувствовать.
Поэтому я считаю, что среди
очень многих прекрасных крупных евреев в Киеве в моё время, - самым прекрасным
был-таки золотой, сердечный реб Гирш Эпштейн…