Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

Суматошный день

Вчера выдался очень суматошный день. Произошло много событий, которые и хотелось бы описать, да как-то перо не дотягивает. Чтобы повествовать о некоторых событиях, нужно быть помесью Сартра с Фрейдом или, по крайности, гибридом нелюбимых мною Пелевина с Сорокиным - эти хоть, при умении выкидывать на бумагу куски своего странноватого, на мой вкус, мировоззрения, способны всё же на некие сполохи если не таланта, то профессионализма. Сполохи эти изредка озаряют мгновенным, неверным и очень холодным светом полярную ночь общей для большинства их сокамерников графомании.

Поэтому описывать пунктуально я ничего не буду. По моему убеждению, подкреплённому высказыванием одной дамы, приятной во всех отношениях, если очень хочется просто хоть что-нибудь написать - лучше промолчать. Но, с другой стороны, как сказала иная дама, приятная во всех отношениях не менее, лучший вид плагиата - это плагиат у самого себя.
Потому пишу я сегодня, что не грустно мне, а странно.
Во первых строках письма сообщаю вам, что в шесть часов утра, как пришёл я на службу, здорово потянуло меня выпить. Так рано, при восходе солнца над пустыней, не тянуло меня выпить уж давно - лет, ребята, так двадцать. Здесь, в стране не заходящего (а так только - приседающего над пустыней) солнца, не хотелось мне выпить так вот - ни разу. Я чуял, что должно произойти нечто, намёком на что является это желание.
Оно - произошло.
Далее, я получил срочную повестку на военную базу, к которой имею честь быть приписанным. В полдень поднялся я и, думая, что началась тихая тотальная мобилизация (тут, в стране не заходящего солнца, всегда есть причины так думать), пошёл туда, и дошёл до неё, и вошёл во врата, ещё британцами построенные, когда здесь евангелический монастырь был, а не база, - и ко мне кинулись две симпатичные, лет девятнадцати, солдатки с автоматами наизготовку и с окостенелыми улыбками, отчего шарахнулся я обратно ко вратам. И пароль потребовали, и покорно ответил я, как на духу, как выучил по требованию - "привет, старичок!" И, представьте - засмеялись солдатки ласково и войти предложили. А одна-таки успела - не успел я ахнуть - чмокнуть меня в левую щёку, отчего, немея в сердце своём, я немедля подставил ей и правую, полагая, что в этом заключается военная тайна на текущий день, а знать ту тайну мне не положено. Но не поцеловала она дважды, а, автоматом вдруг закрывшись, послала меня налево. И поплёлся я налево, в здание главштаба, что в кои веки представлял из себя церковь, и до сих пор на неё похож извне, но отнюдь не изнутри. Не похож - ибо бродят по её этажам впавшие в распутство офицеры и девочки-секретутки, умеющие одним движением наманикюренного мизинчика своего положить взвод сирийских коммандос; но об этом - иной сказ.

Демобилизовали меня подчистую. Меня, прошедшего службу с пулемётом в руках и одиннадцать лет державшего в ногах вьющиеся ленты патронов к нему, - демобилизовали подчистую, вместе с двумя сотнями иных, здесь же, у порога, понурясь стоявших. А и не заметил я сперва их, с утра спиртом чистейшим и мыслями удручённый, но тут вышел толстый генерал и речь сказал - о том, как благодарна отчизна за службу непорочную, и вот теперь, достигнув преклонного возраста, отпускаемся мы на волю. И, растроганный утренним спиртом, накачанный джином, припустивший виски "Чарли Блэк", что вызывает детские, но подкорковые - и потому опасные - ассоциации со Страшилой Мудрым и Смелым Львом, пустился я вскачь. Ибо, после сошествия с трибуны пузатого генерала, немедля на радость нам взошли на арену цирка четыре солдатки, и пустились вдруг вскачь, призывно вихляя узкими бёдрами под мелодию рок-н-ролла, исполнили такое па, что я вспомнил одинокие ночи Калининграда, когда ещё в армии заморской служил.

И растрогался я, и закричал, вдруг пробудившись от летаргии утренней виртуальной переписки своей - бис, и спросил соседей, на раскладных стульчиках рядом усевшихся - "ма зэ, хевре, бе-кешер ле-ма а-хаг а нифла а-зэ?!" - что значит по-древнежидовски - что такое, ребята, по какому случаю праздник у нас? - и получил ответ, что здесь - армия, что провожают нас на заслуженный отдых, ибо стары мы, как Муфасаил стары, и чтобы я лучше протрезвел, а не то мне худо будет - блевать пойду, ибо на столах уже вино сладкое, мне к употреблению лекарями запрещённое, расставляют, а с ним - пироги-твороги всякие, не считая кофе марки "Нес", что и в России продаётся повсеместно, да мало кто из покупателей супермаркетов и магазинов тамошних знает, что слово это переводится с библейского языка как "Чудо". И внял я просьбам товарищей своих, и протрезвел, и ещё выпил, и закусил пирожными, и успел подивиться ещё обычаям армии земли библейской, как вскочили на эстраду те же девки-солдатки распаренные, бесстыжие, в армейской форме облегающей, и стали петь гимн государства, в котором все мы проживаем - "Атикву", и меня что-то подняло, и все встали, и я встал, и в синих глазах ближайшей девки с автоматом я увидел слёзы, и сам чуть не заплакал - потому что вспомнил прощание со службой в другой армии, где не токмо солдаток восемнадцатилетних, в облегающих суламифины бедра брючках цвета хаки и кофе сорта "Нес", пирогов-творогов не было - вообще ничего не было, кроме робкой надежды вернуться домой живым.

И гремел с эстрады рок-н-ролл, и танцевал его с нами пузатый генерал, и прыгали вокруг девочки-солдатки, с обожанием заглядывая ему в глаза, потому что был он мужчина ещё вполне видный и бородатый, и я вскочил и влетел на эстраду, потому что хотелось мне выжечь печаль безотрадного утра моего, и чтобы они смотрели не в глаза генералу - чтоб мне в глаза смотрели они, и стали мы отплясывать, и думал я, скача по сцене, аки козёл, - в дурном сне в рядах армии доисторической мне не могло присниться такое. И выяснилось, братья и сестры, что в первом ряду сидел и хлопал - не мне, а девочкам в форме и с автоматами - сам министр обороны, которого по неразумию принял я за какого-то шмока с городского рынка, ибо махал он руками неимоверно, как махал некогда предок его, торговец кошерными курями с-под Бердичева.

И вернулся я на службу с лёгким головокружением, и выпил ещё пива студёного, и угостил учителей своих и товарищей своих, и вслух заплакал: ибо вспомнил я, что сегодня день смерти дядьки моего, блаженного Валерки, что был лысоватый Валерка, безвременно почивший в бозе от неумеренного пьянства и диабета, первым, кто учил меня, восемнадцатилетнего, когда есть лучше возлечь с женщиной на ложе, когда и как и что делать - да мало ли чему в этой области брутальной учил меня он.
И умер Валерка, и приобщился к народу своему, и я продолжал в одиночестве традицию чресел его, и оттого - плакал.

А, когда вернулся я в сознание, то привиделось мне, что вижу я на службе - не учителя, не товарища - а блядуна-сослуживца, любимца баб постбиблейских - Роя-Пустоглазого, из-за которого мною полгода назад был написан рассказ скандальный. Кандальный. Да. И узнал я в ужасе сна моего наяву, что трахнул-таки Рой какую-то кикимору болотную, и вызывают его к следователю, и грозят ему двадцать лет камеры абсолютно безлюдной, а главное - безбабной.

И вспомнил я при лицезрении его давний рассказ, и всех обиженных рассказом сим, и захохотал дико, мстительно - и умер я под шквалом песка горячего, из пустыни всех времён и народов принесённого, и будет на том слово моё крепко, и аминь-прощай, Одесса-мама, и да не вспомню я того, что сегодня ещё вспомнить должен - например, про Осю, от опухоли мозга, на моих руках умершего семь лет назад, день-в-день, и от опухоли сей в бессознательности начавшего писать потрясающие стихи, и никто не верил, что стихи эти - его, и думали, что лишь от болезни они прорезались, и думали, что это - Шекспир шепчет воспалёнными Осиными губами, а писал их никакой не Шекспир, а шептал их ангел Господень, а не верите - так и не надо.

И вернулся я домой к вечеру, когда солнце садилось за пустыню и восходила звезда Аделаида, и вспомнил я кого-то, кого непременно вспомнить был должен - и заплакал навзрыд - впервые за день суматошный тот - по-настоящему.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад