|
На протяжении двух с половиной часов
мучаюсь над документом, подлежащим каталогизации. Сижу, верчу, перворачиваю. Нюхаю. Три листа пожелтевшей линованной бумаги,
с розовыми голубками и сердечком вензелем. СПб, 9.09.1904. Корреспонденка Анна Вай...
(фамилия неразборчива) пишет главному редактору
петербургского литературного журнала "Рассвет". На конверте
наискось: "Строго лично!! Редактору в собственные руки".
В пятисотый раз перечитываю, щурю глаза, бормочу текст себе под нос.
Не понимаю витиеватого дореволюционного почерка с завитушками и ятями
- хоть плачь.
"Многоуважаемый Л.Б., милостивый государь! Вот уже больше
2-х недель, как моя киска (киса? пися? ) находится в Вашем полном распоряжении, но реакции на
оную я не прочувствовала до сих пор; Вы можете представить моё нетерпение
и беспокойство..."
Ай да Анна Вай.
Cначала автоматически пытаюсь внести письмо в компьютер в раздел "Интимная
переписка" (в программе есть такой раздел). Потом одолевают сомнения. Звоню на пятый этаж, зову
на помощь феминистку Рашель. Она, хоть сама и из Кейптауна, но дедуля
у нее в своё время был маститым писателем из Литвы, и обучил внучку
сносному литературному русскому, который он полагал приятным дополнением
к русской же ненормативной лексике. Именно русский мат литовский дедуля
считал непревзойденной вершиной языка. Вследствие этого, с детства
англоязычная Рашель, пытыясь разговаривать
на русском, выдает странный смешанный жаргон, от которого некоторые
шарахаются. Она искренне полагает мешанину
из романов Достоевского и надписей на заборах официальным языком,
принятым в приличном обществе.
Тычу пальцем в экран.
- Рашель, посмотри. Это - письмо на русском. Как ты прочтешь
это слово? Странное какое слово... неужели сто лет назад так изъяснялись
тоже? Я думаю, это... писька? Киска? Пусси, что ли?..
Нацепляет очки, склоняется над моим монитором. Старательно читает
про себя, шевелит губами. Через минуту поднимает на меня ледяной взгляд.
Цедит сквозь зубы:
- Я всегда утверждала, что ты - обыкновенный мужской шовинист.
Какая ещё пусси, когда ясно,
что этот вонючий шовинист-редактор удерживает у себя домашнее животное,
принадлежащее этой несчастной! И, скорее всего, издевается над ней!
- Над кем?!
- Над кошкой! Тут же яснее ясного написано: "моя киса"!Не "киска", шовинист ты, трахмать
ттвою за ногу и выше, а - "киса".
Ты ни о чем ином думать не можешь, а речь в оригинале идет о кошке.
Это - издевательство над домашним беспомощным животным, вот что! Надеюсь,
этого скота-редактора посадили в том же году.
Тут я вспоминаю, что Рашель - не только феминистка, но и идейная вегетарианка,
зампредседателя местного Радикального общества защиты и покровительства
животным, и понимаю, что позвал ее на помощь в недобрый час, но остановиться
уже не могу. Так или иначе, мне нужно закаталогизировать
документ. И я выражаю вслух сомнение, что в начале прошлого века борьба
гринписовцев приобрела такие абсурдные формы, как сейчас.
В подтверждение я тычу рукой в дату письма.
- Рашель, я не понимаю всё же, в какую графу мне его занести.
Я хотел в "Интимные письма авторов"; но, если речь идет
о кошке, то я вообще никуда его занести не могу: графы "Переписка
о домашних животных" в программе нет...
- Нет? Значит, ее нужно внести в программу, вот и всё! Я поговорю
с директором и программистами. Они меня боятся и не откажут. О тебе,
кстати, тоже нужно было бы поднять вопрос на ученом совете. Уверена
- мне не откажут и в этом.
Я заискивающе улыбаюсь, бесцельно перебирая страницы неприличного
письма.
Фыркнув, как разъяренная пантера, она удаляется, хлопнув дверью.
Из коридора раздается грохот. С приставной лестницы падает новый репатриант
господин Николя. Николай Петрович, для меня просто дядя Коля, родом
из Оренбурга, бывший доцент русской словесности, подрабатывающий у
нас дважды в неделю маляром и техником-на-все-руки.
Я - единственный, кто с ним разговаривает на русском, и он благоволит
ко мне. С лестницы сегодня дядя Коля падает уже в четвертый раз. Услышав
знакомое "Бляяяя!!..",
я понимаю, кто мне действительно нужен, и выскакиваю из кабинета.
Из коридора доносится густой, как взбитые сливки, дух перегорелого
бренди. Дядя Коля грузно ворочается на полу со всеми своими ведрами
и кистями. Я помогаю встать пост-доценту.
- Дядя Коля, зайдите ко мне, пожалуйста... Мне очень, очень
нужна ваша помощь. Там слово непонятное... в старом письме. То ли
"киска", то ли "писька".
Поглядите... очень нужно.
Дядя Коля бормочет что-то про мандаты.
Пошатываясь и матюгаясь сквозь зубы, он подходит к монитору и, снимая
очки, впивается взглядом в экран.
Я сажусь в свое кресло и, пригорюнясь, подпираю
рукой голову.
...Оглушительный рев разъяренного быка подбрасывает меня в воздух.
Дядя Коля в восторге колотит по столу пудовым волосатым кулаком и
тычет пальцем в экран:
- ГЫ-ГЫ-ГЫ-ГЫ-ГЫ-ГЫ-ЫЫЫЫЫЫ!!!! Пися!
Кися! Мандатыыыыыы!!!!
Отдышавшись, он тихо читает текст спокойным,
интеллигентным голосом. Маляр исчезает, рядом со мной находится доцент-филолог.
"Многоуважаемый Л.Б! Милостивый государь! Вот уже больше 2-х
недель, как моя пiеса находится
в Вашем полном распоряжении, но реакции на оную я не прочувствовала
до сих пор; Вы можете представить моё нетерпение и беспокойство..."
Пiеса.
ПЬЕСА.
Черт бы побрал неразборчивые
дореволюционные почерки с дореформенной орфографией.
|