Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

КАК ЛИСТ УВЯДШИЙ

Как лист увядший падает на душу…

Я люблю авторскую песню пятидесятых - восьмидесятых годов. Бардов, иначе говоря. Хотя сами барды себя бардами никогда не называли. Если появлялся кто-то, кто начинал именовать себя бардом, то почти всегда это было признаком того, что в его творчестве амбиции и поверхностый стилизованный глянец заменяют нутряное содержание. Плохо себе представляю Булата Шалвовича, именующего себя бардом. Равно как и Галича, и Высоцкого, и Анчарова. С детства помню, у нас в квартире стоял старый бобинный магнитофон "Маяк", и глухие, полустертые записи звучали по вечерам. Я вырос на них. Я составлял каталоги авторской песни. Мой папа-книголюб ходил со мной в клуб "Восток". Я замирал на сиденье, я видел на маленькой сцене настоящих живых Городницкого, Клячкина, Кукина, Веронику Долину. До них, казалось, можно было дотянуться рукой. Я составил дома двухтомное самиздатовское собрание стихов и песен Галича, я отпечатал их на машинке, на той самой "Эрике", которая "берет четыре копии" (у меня вышло две), - и выверял тексты по разным вариантам, исполнявшимся в разное время на разных домашних концертах. Я с семи лет помнил строжайший наказ папы - когда приходят одноклассники, Галича не включать. Однажды у меня был день рождения, и мой приятель Димка его таки включил, и я, помня наказ, потянулся к магнитофону, чтобы выключить. Димка нахмурился, сказал - "что это за фуфло под псевдогитару?" - и я обомлел от такого оплевывания святыни. Нам было по девять лет.
Потом я встречал людей, которые с Галичем были знакомы лично, одним из них был мой профессор в институте, он рассказал мне об этом, и я не благодарил, это было само собой разумеющимся, негласным договором между двумя сообщниками и знаком высочайшего доверия. Я просто смотрел на таких людей во время наших кратких разговоров, как на посланцев небесных. Как на тех ангелов, что сошли по приказу Всевышнего к Аврааму, прикинувшись людьми, чтобы испытать его гостеприимство. Однажды мы с папой шли по улице, и вдруг он остановился и сказал - подожди! Это Кукин. - Мимо нас проходил невысокий человек в лыжном костюме и старой шапке. Папа шагнул к нему (человек стремительно остановился и откинулся, мне показалось, назад). Юрий Алексеевич, а вы у нас в институте выступали в шестидесятом, робко и как-то, мне показалось, заискивающе сказал папа (я посмотрел на него). Вы пели... мы... нам... Мне очень понравилось. И вот сын... Он растет на ваших песнях (я удивленно смотрел на папу. Я считал, что расту на Галиче). Человек поморгал глазами, как будто что-то припоминая, потом неловко улыбнулся, сказал - а, да, спасибо... да-да, это очень... приятно. Потоптался на месте, потом вздохнул и пошел (мы смотрели ему вслед). Потом, пройдя метров двадцать, остановился, быстро, почти бегом, вернулся, остановился передо мной, опять улыбнулся, потрепал меня по плечу, и, ссутулившись и не оглядываясь, пошел прочь - уже окончательно. Потом, когда я вырос, мы ходили с моей будущей первой женой Иркой в клуб "Восток", и я носил ей старые, стершиеся бобины, и она слушала песни Туриянского, Городницкого и Глеба Полоскина. И - поверьте мне - если бы она сказала об этих песнях то, что сказал мне за много лет до этого мой школьный друг Димка, я бы никогда не женился на ней. Правда. Тогда мне казалось, что души наши поют в унисон не только ночью.

А Димка, к слову сказать, когда вырос, очень Галича полюбил. И не только его. И я всегда был ему за это благодарен. Да-а-а, говорит он мне теперь, встречая меня во время моих редких поездок в Россию, - помнишь, какими мы были дураками?.. Городницкого от "Песняров" отличить не могли. И мечтательно улыбается, и щурится, как довольный, сытый, заматерелый кот. Он вырос в актерской семье, работает сейчас в Центре управления полетами, а мачехой в детстве у него была Лиза Бричкина из "А зори здесь тихие". Дураком, по преимуществу, был ты, сухо отвечает ему на это Кеша, который тоже приходит на встречи со мной, - а Миша тогда уже был просто ёбнутым, хотя и умным; я не удивился, когда узнал, что он написал свои книжки. Такие книжки может написать только ёбнутый на своей почве и умный человек.
Кеша - внук генерала КГБ, наш одноклассник и даже еще наш детсадовец, и ему можно по старой памяти говорить такие вещи, причем говорить так, чтобы я не обижался. И я не обижаюсь, потому что Кеша в тот момент, когда говорит это, лакает мой коньяк. Когда те, кто называет меня ёбнутым, лакают мой коньяк, я чувствую себя капитаном Бладом, со снисходительной улыбкой наблюдающим за каким-нибудь спившимся адмиралом Истерлингом.

Когда я уехал из России, то встретил на берегу теплого синего моря Клячкина. Я тогда уже вырос, поэтому подошел к нему без колебаний, и мы немножко познакомились. Я сказал ему, что вырос и на его песнях. На "Сигаретой опиши колечко", на "Белой ночью хороши парочки", посвящении Визбору, на "Пилигримах" на стихи Бродского, на многом еще. Ему во время этого признания было приятнее, чем тогда Кукину, я это чувствовал... Потом мы отметили это знакомство, он решил освежиться, полез купаться... и утонул. У него получился инфаркт, как пел за сто лет до этого Галич в одной песне совсем на другую тему.

Я всегда буду помнить старый магнитофон, старые бобины, пленки "Свема" на четыреста семьдесят метров, свои самиздатовские сборники, старые книги, старую любовь, старую, одряхлевшую страну, в которой мы когда-то прорубали окно в Европу, - совершенно ни к чему, как выяснилось. Ни в пизду, ни в Красную армию, как говорил мой старый знакомый. Старую телеграмму от Бродского буду помнить. Главное - я всегда любил все старое, может, поэтому я и стал историком. Старые книги, куртки и свитера. Еле слышный за давностью лет возглас, доносящийся с коммунальных кухонь позабытых уже ночей нашей юности - "старик, ты - гений!.." Наших подружек, влюбленных в нас за одну лишь читку стихов полузапрещенных поэтов, - подружек, теперь ставших бабушками. И тот странный факт старой эпохи, что тогда можно - и даже должно - было любить за одни стихи (тогда стыдно было любить за официальное признание). Старую пыль отечества и его дым. Запах дыма лесного костра. Запах этот я не забуду до гробовой доски.
Запахи старых, давно ушедших вёсен и лет.

Я теперь часто, выпив ерша и сидя перед монитором, думаю, как Манилов - а куда как славно было бы взять людей, которых я люблю - или, по крайней мере, к кому не совсем равнодушен - и устроить такой пикничок: имя, ник человека - и привести в одной графе с ним песню старых, для многих - уже полузабытых бардов, ему соответствующую. Часто я думал над этим, и часто выпадали потрясающие совпадения личности и песни. Я думаю над этим ночью, нацепив наушники и держа в руке стакан.
Песня под гитару, звучавшая полвека назад, гремит в ушах, вокруг - для посторонних - раздается полнейшая тишина, я откидываю голову, шевелю губами в такт старым аккордам, иногда трясу головой, и иногда всхлипываю.

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад